Актуальные проблемы изучения истории Великой французской революции (материалы "круглого стола" 19-20 сентября 1988 г.). Москва, 1989.

В настоящее время образовался разрыв между представлениями о Французской революции ХVIII в. в сознании тех историков, которые занимаются ее изучением и хорошо знакомы с достижениями мировой историографии в данной области, с одной стороны, и представлениями, отраженными в советской литературе, прежде всего в работах обобщающего характера, адресованных более или менее массовому читателю, а не узкому кругу специалистов. Интерес к событиям Французской революции у нас в стране традиционно велик не только среди профессиональных историков, но и среди широкой читающей публики. Однако современный научный уровень знаний об этой революции слабо отражен в имеющейся на русском языке литературе как советской, так и переводной. С каждым годом все отчетливее ощущается необходимость отказаться от устаревших клише, смелее и активнее брать на вооружение новые концептуальные построения, выработанные в мировой, в том числе немарксистской историографии.

Чрезвычайно сложной и принципиально важной является такая проблема: что же представляла собой та страна, в которой в конце ХVIII в. произошла революция. В нашей литературе для характеристики дореволюционного французского общества утвердилось определение «феодально-абсолютистский строй». Если же речь заходит о послереволюционной Франции, то какое-либо столь же лаконичное определение ее общественно-политического устройства отсутствует, но, рассуждая об историческом значении Французской революции, историки обычно отмечают, что она уничтожила феодально-абсолютистский строй и расчистила дорогу для развития капитализма во Франции. В результате получается, что совсем не безосновательна язвительная насмешка Ф. Фюре, высказанная им в полемике с марксистской интерпретацией Французской революции и состоящая в том, что для историков-марксистов, по его мнению, «до революции ‑ феодализм, после – капитализм». Мы вольны сколько угоди называть эту примитивную схему карикатурой на марксистское видение истории, однако нельзя не признать, что она нашла отражение в марксистской литературе и воспроизводится в терминологии, которой мы пользуемся. Если вернуться к термину «феодально-абсолютистский строй», то следует заметить, что два компонента этого определения неравноценны. Второй из них предельно конкретен, характеризует определенный тип государственного устройства и не вызывает сомнений. Что касается первого, то он претендует на всеохватность, указывает на формационную принадлежность и может характеризовать все, что угодно: экономические, общественные отношения, государство, идеологию. Что же было феодальным во Франции ХVIII в.? Какую из сторон жизни мы ни возьмем для рассмотрения везде картина будет выглядеть неоднозначной и не уместится в рамки определения «феодальный строй». Экономика была многоукладной, государство и общество также представляли coбой сложное переплетение разнородных элементов. Безусловно в ХVIII в. сохранялись комплекс феодальных повинностей, coсловное неравенство, провинциальный партикуляризм, цеховые регламенты и другие феодальные по происхождению элементы, главным образом, государственно-правовой системы. Но, как известно, до сих пор одними из наиболее дискуссионных в мировой историографии остаются вопросы: каково было значение феодальных элементов во французском обществе ХVIII в., можно ли считать их определяющими, ключевыми? Оставались ли указанные и подобные им элементы в полном смысле слова феодальными или же они были феодальными лишь по происхождению? Не изменилось ли их содержание с течением времени? Исследованиям и спорам в этой области конца пока не видно. Как же быть современным историкам? Во-первых, историкам, оперирующим терминами «феодализм» и «феодальный» применительно к Франции ХVIII в., следует пояснять, в каком смысле они употребляют эти термины. Именно так обычно и поступают зарубежные исследователи ввиду того, что использование самого термина «феодализм» применительно к французской действительности ХVIII в. вызывает споры в историографии. Во-вторых, на современном уровне знаний у нас нет оснований характеризовать систему общественных отношений предреволюционной Франции в целом как феодальный строй. Вместо «феодально-абсолютистского строя» лучше пользоваться принятым во французской литературе термином «Старый порядок». В неопределенности последнего термина можно усмотреть не только его недостаток, но и достоинство, так как он не навязывает исследователю никакой готовой концепции, под которую пришлось бы подгонять факты. Однако, употребляя термин «Старый порядок», не следует жестко связывать конец обозначаемого им периода только с Французской революцией. Было бы упрощением абсолютизировать Французскую революцию как рубеж во французской истории на всех ее уровнях. Особенностью Франции было то, что в этой стране хронологически совпали переломные моменты в течении различных исторических процессов: описанный Ф. Броделем общий для всей Европы и не только для Европы конец биолого-демографического Старого порядка в ХVIII в., свержение государственно-правового Старого порядка в ходе Французской революции, уничтожение социально-экономического Старого порядка в ходе начавшейся в XIХ в. промышленной революции. Взаимосвязь этих процессов и этих революций представляет собой особую сложную проблему, но для начала важно отдавать себе отчет в их относительной автономности. История изучения Французской революции дает интересный материал для размышлений о том, как в историографии развитие собственно научной мысли соотносится с идейно-политическими столкновениями и движением политической конъюнктуры. Среди наших, как, впрочем, и среди значительной части французских историков, бытует особое отношение к Французской революции как к историческому событию, лично для них значимому.

К ней обращаются в поисках своих корней и истоков. Французская революция ХVIII в. ставится в один ряд с Октябрьской революцией, которая как бы продолжает первую. Это ведет к тому что к событиям и людям Французской революции историки не относятся с академической холодностью, к научным суждениям добавляются эмоции, деятели революции делятся на «своих» и «врагов». Создается идеализированная картина революции. Во всех рассуждениях об историческом значении Французской революции среди советских историков принято отмечать исключительно ее позитивный вклад: то, что в ходе революции Франция получила гражданское равенство, конституцию, опыт республики со всеобщим избирательным правом, были уничтожены феодальные повинности, препятствия развитию промышленности и торговли и т.д. При этом игнорируется та цена, которую Франция заплатила за все эти безусловно важные и нужные реформы: цена крови, пролитой в Бретани, Вандее, Париже, Лионе, на полях сражений 20-летних войн, в которые Франция была втянута в ходе революции. Советская историография Французской революции создавалась людьми, которые сами ощущали себя революционерами. Этим объясняется присущий нашей историографии якобиноцентризм. Преимущественное внимание к якобинской диктатуре, трактуемой как «высший этап» революции, было естественно и закономерно для людей, которые сознательно или неосознанно отождествляли себя с якобинцами. Сказанное относится не только к советской историографии. Подобное ощущение своей личной причастности к событиям революции объясняет ту непримиримость, с какой марксистские историки встретили идею Ф. Фюре и Д. Рише о «заносе» революции во время якобинской республики. По сути, в данном вопросе между историками-марксистами и так называемыми «ревизионистами» нет серьезных расхождений в осмыслении исторического процесса. Идея «заноса» представляет собой всего лишь вариант известного высказывания Ф. Энгельса о том, что Французская революция в период якобинской диктатуры вышла за пределы непосредственно достижимых задач буржуазной революции. Историки-марксисты оценивают этот как позитивное явление, а Ф. Фюре как негативное. Налицо разница не в научных подходах, а в ценностных ориентациях. В одном случае, революция как таковая предстает высшей ценностью, воплощающей в себе абсолютное добро, и служит критерием для оценки исторических событий и поступков людей, то есть положительно оценивается то, что было революционным, политически радикальным; отсюда проистекает идея восходящей линии революции и оценка якобинской диктатуры как ее высшего этапа. В другом случае, в качестве высшей ценности выступают права человека и положительно оценивается то, что гарантирует их, а то, что их ущемляет, рассматривается как вредное и исторически бесплодное, Историку, занимающемуся изучением Французской революции, стоит задуматься, какие ценности лично ему ближе. Чрезмерная концентрация внимания советских историков на якобинской диктатуре – якобинскому периоду посвящена большая часть наших исследований, подавляющее большинство публикаций документов на русском языке, наши научные дискуссии велись исключительно вокруг якобинской диктатуры – привела к тому, что недостаточно осмысленными остались как исключительно важный по своему значению начальный этап революции, так и весь период термидорианского Конвента и Директории.

Назад