Николай Ге. Петр I допрашивает царевича Алексея Петровича в Петергофе

Мезин С.А. Взгляд из Европы: французские авторы XVIII века о Петре I. Саратов, 2003.

На Петра I, которого прежде большая часть европейских держав
почти не хотела знать, не следует больше смотреть
с прежней точки зрения.

Ж.-Ж. Кампредон

Визит русского царя не просто вызвал большой интерес, но произвел «настоящий фурор во французском обществе»[1]. В письмах, дневниках, мемуарах, в газетных статьях и исторических сочинениях начинал складываться образ Петра I, который не утратил своей актуальности в общественной мысли Франции до конца XVIII в. Выстраивался этот образ не на пустом месте. Он накладывался на определенные представления о России, уже существовавшие во французской литературе и в общественном мнении.

Французы открыли для себя Россию позже других европейцев – немцев, итальянцев, голландцев, англичан. Если не считать случайных контактов раннего средневековья, первым французом, побывавшим в России, был Ж. Соваж из Дьеппа, посетивший Архангельск в 1586 г.[2] Ж. Маржерет – первый француз, долго живший в России и понимавший по-русски, – не жалует русских в своих записках (1607), называя их народом до крайности ленивым, подверженным пьянству, не говоря уже о невежестве[3]. Удаленность, религиозные и языковые барьеры, несовпадение внешнеполитических интересов – все, казалось, препятствовало взаимному знакомству России и Франции до конца XVII в. Французы плохо знали Россию. К тому же русские казались их путешественникам людьми скрытными и подозрительными. Их представления ограничивались, главным образом, суммой стереотипов, почерпнутых из известий путешественников, чаще немецких (Герберштейна, Олеария), чем французских. Французы считали Россию страной азиатской, а ее народ – «языческим и диким». В дихотомической модели «свои – чужие» русские прочно обосновались для французов в классе «чужих».

Путешественники конца XVII в. Ф. Авриль и Ф. де ла Невилль, побывавшие в России как раз накануне петровских реформ, уже не отрицали, что среди русских есть умные и образованные люди (например, князь В. В. Голицын, хотевший «из дикарей сделать людей»), но они воспринимались лишь как просвещенные одиночки среди «варварского» народа.

«Peuple du tout grossier et barbare», – заключает Маржерет. «Rien de si barbare que ce peuple», – продолжает французский переводчик Олеария[4]. «Les Moscovites sont a proprement parler de barbares»[5], – вторит им де ла Невилль. «...Une nation meprisée et entièrement ignorée pour sa barbarie»[6], – повторяет задним числом Сен-Симон. Варвары – это ключевое слово в сочинениях французских авторов о России и русских[7]. Московиты, как обычно называли русских, – это не «добрые дикари», живущие за морем, о добродетели и трогательной простоте которых рассказывали миссионеры и сочинители[8]. Русские не укладывались в оппозицию «дикарь» – «цивилизованный», которая складывалась в европейской научной литературе. О них пишут как о варварах, то есть о людях, которые лишь прикоснулись к цивилизации, которые соединяют в себе недостатки дикости и цивилизации, не обладая преимуществами каждого из состояний[9]. Поскольку понятие цивилизации для европейцев было прежде всего связано с христианством, то подвергалось сомнению и причастность русских к христианству. Последние чаще всего ассоциировались со скифами, татарами, турками.

Чем же объясняется подобная оценка России и русских в общественном мнении и литературе Франции? А. Лортолари связывает неприятие России с «тяжелыми воспоминаниями». По его словам, «добрый дикарь», находившийся за морем, ничем не угрожал европейцам. Что же касается «жителей степей», «воспоминание о завоеваниях было живо еще в сознании»[10]. Правда, кроме глухого упоминания о Ливонской войне, автор не приводит других доказательств того, что Россия грозила Европе и, тем более, Франции. Подобное объяснение кажется не совсем убедительным и, возможно, является перенесением идей «холодной войны» в историю, а не отражением исторических реалий. И тем не менее феномен неприятия России требует объяснения. Может быть, его корни лежат в цивилизационных различиях? Французы, как лидеры европейской цивилизации в ее католическом варианте испытывали высокомерное презрение к периферийному варианту европейской христианской цивилизации, который казался им карикатурным, маргинальным. Самостоятельной цивилизацией, подобной китайской, французы Россию не признавали. (Такое признание мы находим лишь в трудах замечательного французского историка XX в. Ф. Броделя.) Франция не имела прямых политических интересов в России. Англия, Голландия и страны Прибалтики опередили Францию в торговле с Россией. Даже для французских путешественников Россия часто не имела самостоятельного интереса: они рассматривали ее как промежуточный этап на пути в Китай. Миссионер Ф. Авриль (1692) был более всего озабочен тем, чтобы получить в Москве разрешение на проезд в Китай. Де ла Невилль (1698) тщательно записывал рассказы о путешествии Н. Спафария в Китай, полагая, что эти сведения помогут установить сухопутную торговлю Франции с Китаем через Россию. Один из предшественников французских просветителей П. Бейль, видя стремление Петра I во время его первого путешествия учиться у европейцев, писал в 1697 г.: «Такой государь легко мог бы распространить свои завоевания до пределов Китая, если б он и его подданные знали военное искусство, как его знают во Франции...»[11] Французские ученые ожидали великих выгод от взаимодействия Европы с Китаем, но не с Россией.

В Северной войне Россия и Франция оказались, по сути дела, во враждебных лагерях, и победы русского царя вызывали лишь раздражение в Версале. Русский дипломат жаловался, что редакторы французских газет отказывались даже печатать известия о победах русской армии. Французская публика читала о победах Карла XII в России, узнавала полуфантастические подробности о жизни Меншикова в романе «Le prince Kouchimen», приписываемом аббату Ф.-Т. де Шуази (1710), питалась слухами об экстравагантных выходках русского царя[12]. В «Mémoires du Chevalier Hasard» (1703) их автор, некий С. де Куртильз, якобы присутствовавший на встрече Петра I с курфюрстом Бранденбурга, нарисовал такой портрет русского царя: «Несколько дней спустя приехал царь Московии, что обеспечило нам развлечение на пять или шесть дней. Никогда мы не видели столь необычных манер... Он въехал в город втихомолку на смехотворном экипаже; он был больше похож на медведя, чем на человека, он был одет в шкуры и колпак на голове. Одежда волочилась по земле вместе с саблей колоссальных размеров. Усы его закручивались вокруг ушей... Он приблизился к курфюрсту, не снимая с головы колпака, с испанской важностью, не сгибаясь, словно аршин проглотил». Царь грубо вел себя с дамами, пил перцовую водку словно простую воду, и все время грозил всех повесить и убить[13]. Не будет большим преувеличением предположить, что примерно такого «медведя» ожидали увидеть на улицах своего города парижане в 1717 г.

Впрочем, к этому времени во французской литературе появились и более благожелательные отзывы о русском царе, хотя и очень немногочисленные. Еще де ла Невилль в своих «Любопытных и новых известиях о Московии» дал обнадеживающий портрет русского царя: «Петр очень красив и строен собою, и острота ума его дает большие надежды на славное царствование, если только будут руководить им славные советники». Но затем автор приводит следующие детали, ставящие вышеупомянутые «большие надежды» под сомнение: «Глаза у него довольно большие, но блуждающие, вследствие чего бывает неприятно на него смотреть. Несмотря на то, что ему только 20 лет, голова у него постоянно трясется. Любимая его забава заключается в натравливании своих любимцев друг на друга, и весьма нередко один убивает другого из желания войти к царю в милость»[14]. Публикация сочинения Невилля, совпавшая с Великим посольством, вызвала возмущение Петра. В результате «Любопытные и новые известия о Московии» перешли в России в разряд запретной литературы[15]. «Journal de savants», извещавший своих читателей о военных походах Карла XII, писал в 1708 г.: «В характере царя, как его здесь описывают, имеется нечто странное. Он считает ниже своего достоинства блистать своей свитой, своим столом, своими одеяниями...»[16]. Известный во Франции «Journal de Trévoux» трижды (в 1706, 1710 и 1711 гг.) помещал заметки И. Копиевича об успехах русского просвещения при Петре I. В одной из заметок сообщалось: «Заботы царя Петра Алексеевича о воспитании у своих подданных воинского духа и литературного вкуса увенчиваются успехами. Победа, одержанная под Полтавой, показывает, насколько московитское войско изменилось после Нарвской битвы. Большое количество полезных книг, созданных на славянском языке или переведенных на этот природный язык Московии, доказывает, что московиты не далеки от того, чтобы с помощью наук снискать себе такую же славу, какую они уже заслужили на ратном поле». Далее приводилось любопытное свидетельство о том, что сам Петр I бы переводчиком одной из книг[17]. В год смерти Людовика XIV имя героя Полтавы появляется, наконец, в «Королевском Альманахе» в числе европейских монархов. Правда, имена членов царской фамилии совершенно исковерканы, а в качестве жены Петра указана Евдокия Лопухина[18].

В 1716 г. в Амстердаме вышла книга Ж. Н. Моро де Бразе «Записки политические, забавные и сатирические»[19]. Автор – француз, состоявший бригадиром на русской военной службе. В качестве командира Казанского драгунского полка он был участником Прутского похода 1711 г., который он подробно описал в своих мемуарах.

Россия для него – далекая, «затерянная» страна Севера. Автор начинает описание событий с похода Карла XII на Россию, который обернулся для короля «печальной катастрофой», потерей армии и многих прибалтийских провинций. Энергичные завоевания царя, по словам автора, удивили турецкого султана, который не желал иметь столь сильного соседа и объявил войну России. Описание Моро де Бразе наполнено подробностями похода на Прут, сквозь которые, однако, просматривается его отношение к русским и к Петру.

Причину катастрофы русской армии на Пруте автор видит в том авантюрном решении идти через «пустыню» на Прут, которое царь принял на военном совете под давлением своих министров и «русских генералов» вопреки мнению «немецких генералов» о необходимости оставаться у берегов Днестра. Когда дела у них идут хорошо, – пишет де Бразе, – русские ради своего честолюбия не хотят слушать иностранцев, но как только они из-за своей неопытности попадают в трудное положение, вся ответственность возлагается на «немцев». К тому же он упрекает русских в безмерном пьянстве.

Французский автор приписывает царским министрам коварный план: русские любят спокойствие и лень, они не склонны к военным занятиям; министры специально хотели втравить Петра в дело, заранее обреченное на провал, с тем чтобы отбить у царя природную склонность к войне и побудить его к мирной жизни.

Исподволь обвиняя царя в излишней любви к славе, автор вместе с тем отмечает, что в самых трудных обстоятельствах Петр «щадил себя не больше, чем самый смелый солдат его армии». Во время битвы он появлялся повсюду, ласково и дружески говорил с генералами, офицерами и солдатами, требовал отчета о том, что происходило на их посту. Из описания де Бразе можно сделать вывод о чрезвычайной стойкости русской армии перед лицом сильного противника[20].

Стереотипные, мифические представления о России и о Петре I столкнулись в 1717 г. с реальными впечатлениями о деятельности русского царя во Франции. Каковы же были результаты?

Камер-юнкер де Либуа, посланный навстречу царю в Дюнкерк, нашел в лице Петра I довольно беспокойного и своенравного гостя. В своих письмах к регенту де Либуа подчеркивал, как трудно ему приходится с русскими, однако его отзыв о царе в целом положительный: «Царь очень велик ростом, несколько сутуловат и имеет привычку держать голову немного вниз. Он смугл и в выражении его лица есть что-то суровое; кажется, он обладает живым умом и большой сметливостью; в движениях его заметно некоторое величие, впрочем, не всегда выдерживаемое. Он задумчив и рассеян, хотя для всех доступен и прост в обращении; говорят, что он очень силен и способен в работе физической и умственной». Позже де Либуа писал с некоторым раздражением: «Я продолжаю убеждаться в том, что писал о характере царя, в котором действительно встречаются зародыши добродетелей, но они в диком состоянии и чрезвычайно перемешаны с недостатками»[21]. Маркиз Майи де Нель, прибывший на помощь де Либуа, писал о русском царе с гораздо большим недоброжелательством: «Люди обыкновенно руководствуются разумом, но эти люди (царь и его свита. – С. М.), если только таковыми можно назвать тех, в ком нет ничего человеческого, совершенно не слушают доводов разума». Петр, по-видимому, тоже не симпатизировал маркизу, который ежедневно менял платье. «Мне кажется, что этот человек весьма недоволен своим портным», – замечал он. Именно с де Нелем связывали баснословные слухи, будто Петр прогнал маркиза ударом кулака, когда тот хотел сесть в его карету; московский государь якобы ответил на какое-то возражение маркиза пощечиной и т.д.[22] Слухи о том, что царь встречает любопытных зевак кулаками, пинками и пощечинами, распространились в Европе еще во время его первого путешествия в Европу и оживились, как только Петр прибыл во Францию.

О восприятии Петра простыми горожанами пишет А. Лортолари, анализируя «Дневник» Ж. Бюва и сообщения «Gazette de la Régence»[23]. По словам историка, горожане отнеслись к необычному монарху с любопытством, отметив первым делом, что он плохо одет и пренебрегает этикетом. Ходили слухи о его странностях: он сам сконструировал себе карету, установил свою кровать в гардеробной отведенного ему особняка; поговаривали о том, что белье исчезает из комнат, где ночуют члены его свиты. Слухи эти вполне понятны с учетом того, что парижане привыкли к сказочной роскоши одеяний короля и придворных, к чрезмерной сложности королевского этикета, к недоступности короля для простых смертных. Когда первое удивление прошло, французы смогли оценить простоту и доступность царя, отмечая его приветливость ко всем. Однако затем они обратили внимание на непривычную для них «скупость» царя, которая в глазах толпы постепенно вырастала до размеров смертного греха: «он совсем не кажется щедрым», его «мелочность» вызывает пересуды, он уже кажется не просто экономным, но «скаредным», с манерами «мелкого буржуа»: он дал лишь одно экю в качестве чаевых работникам мануфактуры Гобеленов; он торговался с продавцами; он подал лишь мелкую монету человеку, обслуживавшему фонтаны, царь не заплатил музыкантам, которые по ночам увеселяли его в Версале, и т. д.[24] Такого парижская толпа монарху простить не могла. «Как будто бы смысл существования королей заключается в том, чтобы бросать золото в толпу», – восклицает современный французский историк. Стоит пояснить, что так называемая «скупость» объяснялась не только весьма умеренными личными потребностями царя. Как отмечал Валишевский, Петр помнил о своем инкогнито и старался вести себя не как царь, а как частное лицо. Лишь в конце своего пребывания в Париже он щедро одарил всех принимавших его французов, о чем единогласно писали многие современники[25]. Один из них писал: «Царь, которого упрекали в отсутствии щедрости, в день отъезда блестяще показал ее присутствие; он дал 50 000 ливров для тех, кто заботился о его столе во время его пребывания во Франции; 30 000 ливров для своей стражи; 30 000 ливров для раздачи на королевских мануфактурах и заводах, которые он посетил; он подарил свой украшенный бриллиантами портрет королю; такой же – маршалу де Тессе, герцогу д’Антену и маршалу д’Эстре; портрет ценою в 6000 ливров он дал королевскому метрдотелю, который служил ему. Царь роздал, кроме того, много золотых и серебряных медалей с изображением великих событий его царствования и некоторых сражений»[26]. Медали, о которых идет речь в письме, были еще в 1713 г. заказаны известному немецкому медальеру Ф. Г. Миллеру. Миниатюрные портреты с бриллиантами были выполнены в Париже Ш. Буатом. В то же время царь отказался принять от короля в подарок роскошную шпагу с бриллиантами.

Книга расходов посольства точно зафиксировала количество подарков и их стоимость: маршалу де Тессе – «персона» с бриллиантами и 6 пар соболей, герцогу д’Антену – «персона большая», а его сыну – 4 пары соболей, маршалу де Ливри (?) – «персона из меньших», дворецкому Л. Ф. Вертону — «персона из меньших» и 2 пары соболей; «контролеру» – часы золотые в 80 червонных, конюшенным маршала де Тессе и его служителям медали и 100 червонных, служителям дворцов в Версале, Трианоне и Марли – 100 червонных, метрдотелям, служившим при столах, – по 2 медали золотых, прочим служителям при столе и поварам (126 человек) – 1000 червонных, королевским комнатным служителям – 100 червонных; людям маршала Вильруа – 50 червонных; всего – 1430 червонных[27].

Вышеупомянутый «Дневник» Ж. Бюва кроме «скупости» отмечает и другие странности в поведении русского царя, о которых судачили в Париже: пьянство, дурные манеры, свидания с дочерьми торговцев, лечение от венерической болезни...

В середине XVIII в. Ж. Лакомб довольно точно подметил: «Француз, который любит славу и который часто оценивает не суть, а только чисто внешний блеск, не воздает должное прекрасной простоте искренней и свободной души. Герой ускользнул из глаз простонародья, в Петре I видели лишь иностранца, не имевшего наших манер. Мало наших любопытных наблюдателей обратило внимание на глубину этого величественного и редкого гения, который вызвал удивление и восхищение Европы»[28]. Вольтер также считал, что его соотечественники недооценили Петра: «...большинство французов заметило в нем только внешнюю грубость, оставшуюся у него от дурного воспитания, а преобразователь, создатель новой нации, великий человек, – ускользнул от их внимания»[29].

Мнение придворных о Петре было в большинстве случаев поверхностным. Все отмечали отсутствие у царя хороших манер и простоту его одежды, описывали его внешность. Как писал позже Д’Аламбер, «царь Петр рассматривался придворными как достаточно посредственный человек, потому что он всегда носил коричневую одежду и был плохо причесан»[30]. Известный мемуарист и писатель герцог Сен-Симон оставил, пожалуй, самый лучший словесный портрет Петра I: «Царь Петр был высок ростом, очень хорошо сложен, не тучен телом, с лицом округлой формы, высоким лбом и красивыми бровями; нос у него был довольно короткий и не массивный, чуть расширенный на конце, довольно полные губы, красноватое смуглое лицо, большие, красивые, живые и проницательные черные глаза, взгляд величественный и благосклонный, когда он следил за собой, но иногда суровый и бешенный; он страдал судорогами, которые случались у него не часто, но так искажали лицо и глаза, что внушали ужас. Продолжались они всего мгновение, взгляд становился блуждающим и страшным, но тотчас же прекращались. Весь его вид свидетельствовал об уме, рассудительности и величии и не чужд был известной приятности. Он носил полотняный воротник, круглый, темный, похоже, не напудренный парик, не доходивший до плеч, коричневый полукафтан с золотыми пуговицами, башмаки, чулки, звезду и ленту ордена своего государства; перчаток и манжет он никогда не носил; полукафтан у него нередко был полностью расстегнут; шляпа вечно валялась на столе: он ее никогда не надевал, даже на улице. Но и при всей этой простоте, при том, что он иной раз ехал в первом попавшемся экипаже, сопровождаемый теми, кто подвернулся, все сразу понимали, кто он такой, по присущему ему от природы величественному виду»[31]. Оригинальную портретную зарисовку царя оставил некий монах-капуцин, увидевший Петра «с короткими волосами, без парика, с гладким лицом, большими глазами; тело его достаточно дородно». Автор отметил «грубые манеры, а также обычай его страны, происходящий от суровой жизни, избегать встреч с женщинами и их визитов: он не видел и не принял ни одной во время своего пребывания в Париже, кроме тех встреч, от которых невозможно было уклонится… Уважая ученых и писателей, интересуясь всеми редкими и прекрасными вещами, запоминая все, что видел, он всегда носил с собой карандаш, разыскивая ремесленников и мастеров, приглашая их ехать в свою страну, чтобы там их поселить – и многие последовали за ним»[32]. Присущая Петру небрежная манера одеваться на некоторое время даже вызвала подражание парижских модников. Эту моду окрестили «habit du Tzar ou du Farouche» («одежда царя или дикаря»).

Мемуаристы из высшего общества не были едины в своих оценках русского царя. Было бы странным ожидать положительных откликов от аббата Г. Дюбуа, фактически руководившего в то время внешней политикой Франции. Он был горячим поклонником союза с Англией и потому всячески препятствовал установлению дружеских отношений с Россией. По позднейшему свидетельству Вольтера и Д’Аламбера, Дюбуа говорил, что царь просто «сумасшедший, рожденный быть помощником боцмана на голландском судне»[33].

В своих мемуарах[34] Дюбуа пишет о Петре с едва прикрытой неприязнью: «...величие, которое он пытался себе придать, носило дикий и непросвещенный характер». Правда, автор отмечает необыкновенную любознательность царя и его постоянное стремление учиться. Честолюбие заставляет Дюбуа вложить в уста царю панегирики в собственный адрес, якобы произнесенные царем в присутствии герцога Орлеанского. Мемуарист привычно прохаживается по поводу внешности царя, «одетого как самый простой буржуа», он пишет, что царь заснул во время спектакля в опере, он всячески подпитывает слухи о пьяных оргиях царя. Мемуарист с отвращением описывает даже карлика, сопровождавшего царя, почему-то называя его Зотовым. Смесь самовосхваления и иронии по отношению к царю рождает следующий пассаж: Петр якобы находил удовольствие в том, чтобы демонстрировать необыкновенное уважение к Дюбуа, звал его с собой, и тот колебался, не поехать ли ему в Россию, «где я мог бы стать министром или папой вместо Зотова, но страх кнута меня удержал»[35].

И все-таки личные встречи с царем способствовали преодолению стереотипов, о чем свидетельствует отзыв из письма воспитателя короля маршала Вильруа к маркизе Ментенон: «...должен заметить, что этот государь, мнимый варвар, вовсе не походит на такового; он представляет такие чувства величия, великодушия и приветливости, каких мы вовсе не ожидали»[36]. Об этом же более пространно писал в своем письме маркиз Лувиль: «В этом князе гораздо больше хороших качеств, чем дурных... Он много умеет, и нет ни одного человека во Франции ни во флоте, ни в армии, ни в фортификации столь же знающего, как он. Он уважает своих врагов и питает особое почтение к шведскому королю и к покойному королю (Людовику XIV. – С. М.) Он любит искусства и ненавидит роскошь. Он ни минуты не бывает без работы. Он ложится в восемь часов вечера и встает в четыре утра. Говорят, что его вопросы к ученым и художниках свидетельствуют о его познаниях и позволяют восхищаться прозорливостью обширного ума, жаждущего учения и знаний»[37].

В общем-то благожелательное отношение к Петру высказывает в своем дневнике маркиз Ф. Данжо. Но довольно поверхностный светский автор в основном лишь фиксировал чужие мнения. «Этот знаменитый царь наделал столько шума в свете, что было бы бесполезно об этом распространяться», – лаконично замечает Данжо, но все-таки констатирует, что «Его Королевское Высочество (регент. – С. М.) находит, что царь очень умен»[38]. Он отмечал, что в окружении герцога Орлеанского «весьма довольны царем», тщательно фиксировал все детали царского визита в Париж.

Самым горячим поклонником Петра I выступает в своих знаменитых мемуарах герцог Сен-Симон. Его воспоминания были написаны в 30–40‑е гг. XVIII в. В первом варианте они представляли из себя замечания и дополнения к «Дневнику» Данжо, но затем переросли в самостоятельный труд, основанный на личных воспоминаниях и изучении исторической литературы. Сен-Симон был горячим сторонником союза Франции и России. Но, как отмечают исследователи, герцог не принадлежал к тем авторам, которые дают своим героям черно-белые характеристики в соответствии со своими политическими пристрастиями. В 1717 г. Сен-Симон тщательно присматривался к русскому гостю и, кажется, многое сумел в нем увидеть и запомнить.

Общая оценка Петра у Сен-Симона – самая высокая. Она как будто заимствована из многочисленных в XVIII в. панегириков царю: «Петр I, царь Московии, совершенно заслуженно стал настолько знаменит и у себя, и по всей Европе и Азии, что я не решусь сказать, будто знаю другого столь же великого и прославленного монарха, равного героям древности, который вызывал бы такое восхищение в свое время и будет вызывать в грядущие века»[39]. Однако мемуарист не ограничивается этим панегириком и тщательно анализирует все то, что он знает о русском царе, и то, что увидел собственными глазами. Для него, как и для всех французов, Россия, во всяком случае, до Петра, была варварской страной, и сам Петр еще не совсем избавился от «варварских нравов». Странные манеры, упрямство, непостоянство желаний, нежелание считаться с общепринятыми правилами поведения и с интересами окружающих – эти «варварские черты» и «пороки», по мнению Сен-Симона, объясняются его «варварским» происхождением, «варварством» его родины и дурным воспитанием. Сен-Симон рассказывает о том, как царь, выйдя из своей резиденции, садится в первую попавшуюся карету, приказывает вести себя в город, оставляя в недоумении и ужасе владелицу экипажа; по словам мемуариста, царь даже не поклонился мадам Ментенон во время своего странного визита к ней; Петр не проявлял должного почтения к французской аристократии...

Но все это лишь неприятные детали, за которыми Сен-Симон старался разглядеть человека в высшей степени одаренного, незаурядного. Царь покорил мемуариста своей всеобъемлющей любознательностью, страстью к просвещению, своим блистательным умом, умением перенимать необходимое и полезное. Примечательно, что мемуарист преподносит свое высокое мнение о царе как единодушное мнение, сложившееся о нем во Франции, «которая взирала на него, как на чудо, и была очарована им», что, вероятно, все же было заблуждением автора.

При этом даже такой начитанный и внимательный автор, как Сен-Симон, часто демонстрировал незнание петровской России[40], которую он искренне хотел видеть союзницей Франции. Он писал, например, что Петр вел войну с Польшей, чего никогда не было на самом деле. Может быть, это мнение было порождено борьбой России с французским претендентом на польский престол. Автор ошибочно сообщал, что после деда царя (очевидно, имея в виду прадеда Петра) в Москве не было патриарха. Но особенно много он рассуждал о мнимом желании царя перейти в католичество[41].

Мемуары Сен-Симона с их благожелательным отзывом о Петре давно известны в России и широко использовались отечественными историками. Перевод отрывка о пребывании Петра I в Париже был опубликован в 1856 г.[42] и совсем недавно вновь был переиздан в солидном издании[43]. К сожалению, старый перевод не был сверен с оригиналом. Пропуски и искажения перевода (например, везде опущено слово «варварство» и т. д.) свидетельствуют о том, что и в середине XIX в. умеренная критика Сен-Симона в адрес царя казалась недопустимой с точки зрения цензуры или, скорее, «внутреннего редактора» переводчика. Впрочем, это был далеко не первый и не единственный случай неприятия русскими оценок Петра I, высказанных французами.

Несовпадение мнений французских и русских историков заметно и в вопросе о том, какова была общая оценка Петра I, сложившаяся в итоге его визита в Париж. Отечественные исследователи единодушно считают эту оценку положительной: «Впечатление, которое произвел Петр на современников своим пребыванием во Франции было весьма благоприятное»[44]. Из французских историков такого мнения придерживался лишь дипломатичный Гишан[45]. Более осторожен Валишевский: «...общее впечатление... остается неопределенным и скорее неблагоприятным»[46]. Совсем категоричен Лортолари: «...путешествие закончилось неудачей, неудача политическая сопровождалась личным провалом»[47]. По мнению исследователя, лишь ничтожное меньшинство в обществе показало себя благорасположенным к Петру, в том числе Сен-Симон, которого Лортолари называет «жертвой обмана».

Приведенный выше материал, к которому следует еще прибавить очень благожелательные по отношению к Петру хронику в журнале «Nouveau Mercure» и книгу П. Бюше «Краткий очерк истории царя Петра Алексеевича»[48], вышедшую во время визита, не позволяет согласиться с выводом Лортолари. Но и безоговорочный оптимизм отечественных авторов не выдерживает строгой критики. Общественное мнение не было единогласным. Подсчет сторонников и противников царя едва ли окажется точным. Важнее отметить то, что деятельность Петра начала разрушать образ «русского варвара», исторически сложившийся во Франции. У русского царя впервые появились сторонники в образованном французском обществе. Наконец, после длительного периода пренебрежения к далекой и «варварской» стране во Франции зародился живой интерес к Петру  I, к России.

Изучая русско-французские культурные связи, у истоков которых стоял Петр I, отечественные авторы (М. П. Алексеев, Н. А. Бакланова) задавались вопросом о влиянии России на французскую культуру XVIII в., хотя, кажется, не находили на него четкого ответа. Если о таком влиянии можно говорить, то одним из самых ярких его проявлений следует признать зарождение и развитие темы Петра I и его реформ в литературе и общественно-политической мысли Франции. Подобные наблюдения были сделаны и французской исследовательницей А. Ангреми: «...смерть царя вызвала появление моды, которая просуществовала вплоть до периода империи: Петр Великий стал героем пьес, опер, эпических поэм, и это, может быть, надо признать первым влиянием России XVIII в. на французскую литературу»[49]. К этому следует лишь добавить, что «мода» на Петра I появилась во Франции еще до его смерти, и она породила не только второсортные литературные сочинения, но и выдающиеся произведения общественной и исторической мысли.

«Приезд царя в Париж увеличивает любопытство, которое его известность породила к его истории и истории его империи», – отмечал редактор доброжелательного к России журнала «Mémoires de Trevaux»[50]. Зародившийся во французском обществе интерес к деятельности Петра I стимулировал появление новых сочинений о нем. Этому способствовало и относительно благоприятное развитие русско-французских отношений до 1727 г. Наблюдений, сделанных даже самыми внимательными очевидцами царского визита в Париж, было явно недостаточно для того, чтобы сформировать сколько-нибудь целостное представление о царе-реформаторе и его стране.

Еще во время пребывания Петра во Франции редактор журнала «Mercure de France» П.-Ф. Бюше выпустил книгу «Краткий очерк истории царя Петра Алексеевича». Помимо славословия Петра, описания его деятельности, его визита во Францию, Бюше стремился дать французскому читателю возможно больше сведений о самой России. Поспешность в подготовке книги привела к многочисленным ошибкам в описании царствования Петра. Согласно Бюше, царевна Софья принимала участие в управлении государством при малолетнем Федоре. Последний якобы официально назначил своим наследником Петра. Мятеж, инспирированный Софьей, закончился ее полным поражением и заточением в монастырь. Таким образом, автор совместил события 1682 и 1689 гг. Правда, затем автор уточняет, что согласно некоторым источникам, Софья добилась регентства и организовала походы в Крым. Сообщая о походах под Азов, Бюше ошибочно пишет о строительстве флота в Воронеже уже в 1695 г. В дальнейшем изложении событий Бюше очень близок к вводной части французского издания книги английского инженера Д. Перри. Не исключено, что Бюше использовал и сведения де ла Невилля. Заключительная оценка деятельности царя перекликается с панегирическими заметками, помещенными ранее И. Копиевичем в «Journal de Trévoux», здесь также говорится о том, что царь сам перевел несколько книг: «…видя свое государство заживо погребенным в глубоком невежестве, он принял решение усовершенствовать своих подданных не только в военном искусстве, но и в науках…; он основал университеты и колледжи; он собственным примером и наградами воодушевлял своих подданных; он приказал перевести и издать множество книг…, он и сам соблаговолил перевести несколько из них»[51]. По словам Бюше, царь уже изменил к лучшему нравы и обычаи Московии.

Книга Д. Перри «Состояние России при нынешнем царе» была одним из первых и лучших сочинений иностранцев о преобразованиях в России. Впервые опубликованная в Лондоне в 1716 г., она вскоре была переведена на другие европейские языки: в 1717–1718 гг. вышло пять ее изданий на французском языке[52]. В предисловии к французскому изданию говорится, что даже самые искушенные географы и историки во Франции ничего не знали о Московии, но визит царя в Париж пробудил общий интерес. Поэтому французский вариант книги содержал краткий исторический очерк России, собранный «из лучших историков» и отсутствовавший в английском оригинале[53]. Позже к французским читателям пришло сочинение ганноверского резидента Ф. Х. Вебера «Преображенная Россия», опубликованная по-французски без указания имени автора[54]. Обе эти книги надолго станут основными источниками для французских авторов, писавших о России и Петре.

Хотя в начале XVIII в. приток французов в Россию заметно увеличился[55], никто из них не оставил таких солидных и содержательных описаний, как Перри, Вебер, Фоккеродт и некоторые другие немецкие дипломаты. Французу Ф. Вильбуа, находившемуся на русской службе, приписываются любопытные мемуары, содержащие, в частности, уникальные сведения о частной жизни Петра I, о судьбах Е. Ф. Лопухиной, А. Д. Меншикова и второй жены царя Екатерины[56]. Отдельные части этого сочинения публиковались в XVIII в. в сборнике, приписываемом д’Алленвалю[57], а также в Лондоне в 1780 г.[58] и в составе сочинений Фридриха II[59]. Целиком это сочинение было известно Вольтеру, его рукопись хранится в составе его библиотеки[60]. На русском языке сочинение под названием «Записки о российском дворе» было опубликовано лишь в 1991-1992 гг.[61] Опустив введение, публикатор, к сожалению, затруднил источниковедческий анализ текста, который требует дальнейшего изучения. Однако есть все основания утверждать, что Ф. Вильбуа не был автором этих записок. Франц Вильбуа, которого в России звали Никитой Петровичем (крестник Петра I ?), происходил из французских гугенотов, в юности был контрабандистом и наемником на английском судне, затем перешел на службу к русскому царю, прожил в России 62 года, перешел в православие и дослужился до чина вице-адмирала. Вильбуа не мог писать о самом себе в издевательском тоне. (О нем так мог писать французский дипломат, для которого каждый переехавший в Россию соотечественник становился «плохим французом».) Вильбуа не мог мастерски владеть пером и использовать многочисленные стереотипы, накопившиеся в европейской литературе о России. Подданный императрицы Елизаветы Петровны не мог при жизни предложить такого рода записки членам Академии наук. В свою очередь ученые, готовившие материалы для «Истории» Вольтера, не могли направить такой текст Вольтеру. Весьма обоснованным представляется мнение Р. Минцлова о том, что к написанию анекдотов имели отношение французские дипломаты[62]. Окончательно рукопись была оформлена в 1741-1745 гг.[63]

Сочинение Псевдовильбуа содержит немало сведений сенсационного характера, относящихся к личной жизни царя. Их автор, несомненно, был знаком с реалиями русской жизни, но интерпретировал их весьма тенденциозно.

В первую очередь автор сообщает о причине смерти царя: Петр умер от венерической болезни (гонореи), полученной от генеральши Чернышовой[64]. А обострение болезни вызвали «несколько стаканов водки». Автор в подробностях живописует безобразия Всешутейшего и всепьянейшего собора. С претензией на точность сообщается, что после стрелецкого бунта в один день было казнено 7 тысяч стрельцов. Сам царь зарубил «около ста этих несчастных». По утверждению автора, Петр не был лишен и порока содомии, которому предавался с Меншиковым. Царь «являлся настоящим чудовищем сладострастия. Он был подвержен, если можно так выразиться, приступам любовной ярости, во время которых он не разбирал пола».

Автор анекдотов (а именно к этому популярному в XVIII в. жанру принадлежат так называемые «Записки Вильбуа») — француз и, обращаясь к своим соотечественникам-читателям, он пытается пояснять факты из русской жизни возможными парижскими аналогиями. Но вместе с тем текст сочинения насыщен европейскими стереотипами восприятия России и Петра. Примечательно, что французский автор приписывает Петру признание превосходства над собой Людовика XIV[65].

Под влиянием царского визита во Францию неизвестным французом было написано письмо, которое живший в Париже К. Н. Зотов перевел и переслал царскому кабинет–секретарю А. В. Макарову[66]. Письмо датировано 1 октября 1717 г. В нем содержится высокая оценка деятельности Петра с характерным противопоставлением царя и его предшественников: «кажется так, что будто бы его праотцы нарочно не хотели ничего делать славного, дабы ему единому оставить славу быть первым». Автор особо хвалит царя, «взявшего резолюцию вояжировать» и «отдаться в светлость ума прочих». Француз-доброжелатель приветствует заботы царя о коммерции, о доставлении удобного выхода к Балтийскому морю. Он призывает царя продолжать усилия в этом направлении вплоть до того, чтобы «себя укоренить в некотором месте в Германии», но предостерегает русского монарха от действий против Турции. (Как видно, доброжелатель не забывал о внешнеполитических интересах Франции.) Автор надеется, что Россия вполне может заменить Швецию в качестве союзника французского короля на Балтике; Петр I «может чаяти, что Франция на него в скором времени воззрит яко на такого государя, который бы ей мог быть в пользу вместо короля шведского».

Ж.-Ж. Кампредон, бывший французским послом в России в последние годы царствования Петра Великого, снабжал свое правительство содержательными донесениями, выдержанными в благожелательном к России духе. Кампредон настойчиво проводил мысль, что Россия становится сильнейшей державой Севера, с которой выгодно поддерживать добрые отношения и торговать. Дипломат высказывал очень высокое мнение о «цивилизаторской» роли Петра I. «В деле цивилизации своих народов он делает чудеса. Счастливое изменение в них постепенно становится заметнее с каждым годом, и надо думать, что через несколько лет молодежь обоего пола, наполняющая главные города, куда сзывают ее строжайшие приказания, привыкнув к непохожему на дедовские обычаи образу жизни, будет предпочитать его тому варварству, в котором коснели отцы ее, и из самолюбия станет поддерживать то, чему отцы стараются противодействовать в силу привычки, этой упорнейшей из страстей в русских. Я говорю о великих учреждениях, созданных царем, которые он, если останется жив, доведет до совершенства в несколько лет спокойствия, потому что прилежание и трудолюбие его, можно сказать, превосходят обычный уровень человеческих сил...»[67]

*   *   *

Большую роль в формировании образа Петра I в научном и общественном мнении Франции сыграли произведения известного писателя, ученого-популяризатора, предшественника просветителей Б. Ле Бовье де Фонтенеля.

В 1716 г. Фонтенель впервые упомянул о Петре I в «Похвальном слове Лейбницу». В нем имена великого немецкого философа и русского царя были поставлены рядом. «Он открыл (Лейбницу. – С. М.) в 1711 г. широкое поле деятельности... Царь, имевший величайший и благороднейший замысел, который может только прийти в голову государю, а именно – вытащить свои народы из варварства и ввести в их среду науки и искусства, поехал в Торгау... и там он часто виделся и советовался с Лейбницем относительно своего замысла. Мудрец был именно таким, какого следовало искать монарху»[68]. А. Лортолари справедливо видит в этих словах автора начало выработки идеи союза монарха и философа, которая будет иметь успех в XVIII в.[69]. Но французский исследователь сразу же указывает на мифологическую основу этой идеи. «Царь подарил Лейбницу чудесный подарок и дал ему звание своего личного советника юстиции с существенной пенсией. Это редкая честь для современного мудреца – быть законодателем варваров», – писал Фонтенель. Но правда была в том, поправляет его Лортолари, что это сотрудничество не имело серьезных последствий для России, а пенсия Лейбница, о которой много шумели в Европе, никогда не платилась. Как показывает специальное исследование В. И. Герье[70], заботы Лейбница об успехах науки и образования в России не остались бесплодными, и по меньшей мере 500 червонцев от русского правительства ученый получил. Во всяком случае у Фонтенеля были некоторые реальные основания, рассматривая отношения Петра и Лейбница, представлять царя в качестве просвещенного монарха.

Личная встреча царя и Фонтенеля произошла в Париже в 1717 г. О ее деталях почти ничего не известно. Лишь кардинал Дюбуа в своих не очень точных мемуарах писал, что Петр разъезжал по Парижу, «одетый как самый скромный буржуа, сопровождаемый одним из своих офицеров и Фонтенелем, который имел привилегию ему нравиться»[71]. Ю. Леблан в своей книге «Царь Петр I во Франции», написанной в жанре философских бесед, делает одним из героев Фонтенеля[72]. Сам Фонтенель писал, что Петр на равных общался с учеными.

Фонтенель как непременный секретарь Королевской Академии наук, конечно, участвовал в торжественном приеме, устроенном Академией царю 8 июня 1717 г. Принимал он участие и в переписке по поводу избрания русского царя членом Академии. О самом избрании Петру сообщил президент Академии аббат Биньон, а Фонтенелю было поручено официально выразить благодарность академиков царю за то, что он согласился войти в их ученое сообщество. Письмо Фонтенеля от 13 января 1718 г.[73] может служить образцом утонченной вежливости и светской лести. Но здесь уже присутствует характерная мысль о том, что «обширное государство не дало бы достойных... подданных, если бы вы (Петр I. – С. М.) не взяли на себя благородную заботу просветить и образовать их». В следующем письме, которое ученый направил Петру 27 декабря 1719 г., деятельность царя в области просвещения и науки характеризуется как «счастливейший переворот, который только может произойти в государстве»[74]. Фонтенель утверждает, что из своих подданных царь сделал «совершенно новых людей». За вежливостью французского письма просматривается уже знакомая мысль о былом «варварстве» русских. Переписка Фонтенеля с Петром завершается посланием от 15 октября 1721 г., в котором ученый благодарит царя за ответ и за присылку новой карты Каспийского моря[75].

В ноябре 1725 г. Парижская Академия наук поручила своему секретарю произнести посмертное похвальное слово Петру I. «Похвальное слово царю Петру I» Фонтенеля[76] – это не перечень конкретных заслуг царя перед наукой. Ведь речь шла об императоре, который в силу своей власти может сделать для наук и художеств больше, чем обычный ученый. Даже как военачальник и завоеватель он способствует распространению военного искусства среди своих подданных. Предваряя свою речь такими замечаниями, Фонтенель ставит перед собой задачу не просто рассказать о просвещенном государе и об успехах науки в России, но дать оценку реформам Петра I в целом.

Фонтенель начинает с того, что характеризует положение России до Петра. Крестьяне, рожденные рабами и не заинтересованные в своем труде; господа, угнетенные деспотической властью; всякое производство задавлено; чахлая коммерция находится в руках иностранных купцов; военное искусство находится в небрежении; флот отсутствует, – такова мрачная картина «варварской» Московии накануне преобразований. «Повсюду царствовала крайняя развращенность нравов и чувств, которая даже не была прикрыта внешней благопристойностью...» На двух страницах текста у Фонтенеля уместились почти все стереотипы, выработанные «цивилизованной» Европой в отношении «варварской», азиатской России к началу XVIII в. Нельзя сказать, что эта картина была ложной[77], целиком вымышленной, но в ней, естественно, отсутствует всякое стремление понять и объяснить состояние допетровской Руси. Автор ограничивается лишь ссылкой на то, что все народы переживают похожий период в первые века своей истории, а также указывает, что русские не были лишены добрых природных задатков. Фонтенель отнюдь не питает неприязни к русскому народу, он подчеркивает его былое невежество, желая тем самым возвысить просветительскую миссию Петра I.

«Герои всех видов выходят из рук природы целиком сформированными», поэтому, считает Фонтенель, дурное воспитание и окружение никак не испортили царя. Тяжелая школа, которую Петр прошел в потешном полку, давала ему право, по мнению автора, быть требовательным к другим.

«Все нужно было делать заново в Московии, улучшать было нечего. Речь идет о создании новой нации, причем надо было действовать одному, без помощи, без инструментов»[78]. Петр у Фонтенеля «творит» свою нацию силою своего разума, своей энергии. При этом нация сопротивляется: в «грубом, непокорном, ленивом» народе находится много недовольных. Далее автор разворачивает перед своими читателями панораму основных событий петровского времени. Главной для Фонтенеля является тема цивилизации или европеизации России. Он отмечает благотворное влияние поездок русских на учебу за границу и даже пишет о цивилизующей деятельности пленных шведов в Сибири: «Они стали чем-то вроде колонии, которая цивилизовала прежних жителей». Но первенствующая роль в просвещении России принадлежала все-таки самому Петру. Автор говорит о его путешествиях по Европе, беседах с учеными, о тщательном изучении географии своей страны, о создании грандиозных планов по соединению русских рек каналами, об организации научных экспедиций. Фонтенель лишь перечисляет нововведения царя: новые органы государственного управления, школы, учебные заведения в Москве, Петербурге и Киеве, обсерватория, Кунсткамера, Ботанический сад, типографии, библиотека. Чтобы показать успехи нового русского искусства, Фонтенель принижает древнерусскую архитектуру и живопись, которые ему просто неизвестны.

Большое внимание Фонтенель уделяет религиозной политике Петра. Главные достижения в этой области, по его мнению, состоят в том, что церковь избавилась от многих предрассудков и обогатилась мудрыми регламентами, а главное, царь не побоялся сам встать во главе церкви и даже посягнуть на ее богатства. Французский академик явно озабочен засильем церкви в своей стране, поэтому русский пример кажется ему весьма поучительным.

Фонтенель не избегает вовсе неприятных сторон характера и деятельности Петра: грубости, пристрастия к вину, жестокости по отношению к царевичу Алексею, но он считает их вполне простительными.

Секретарь Парижской Академии выступает как довольно осведомленный автор: ему известны многие исследовательские замыслы Петра, благодаря научному общению, которое с легкой руки царя установилось между учеными Петербурга и Парижа[79]. Но главные источники сочинения Фонтенеля – это известные записки Д. Перри и Х.-Ф. Вебера. Можно предположить, что автор «Похвального слова» пользовался какими-то материалами русского посла в Париже Б. И. Куракина, который сам выступал в качестве историка Петра I. И тем не менее в текст Фонтенеля закралось немало фактических ошибок: неточно названы даты рождения Петра, взятия Азова, Великого посольства, основания Петербурга, Прутского похода. Встречаются наивные суждения вроде того, что Петр перед отъездом в Европу разослал по разным странам главных вельмож, чтобы обезопасить страну от возможного мятежа.

В сочинении Фонтенеля хорошо просматриваются идеи, которые станут ключевыми в век Просвещения. Прежде всего это безграничная вера в разум и прогресс. Предшественник просветителей восхвалял Петра за отказ от традиций, за религиозную терпимость, за покровительство наукам и технике. В русском царе Фонтенель одним из первых увидел просвещенного монарха, который вывел свой народ их состояния «варварства» и приобщил к цивилизации. Ради прогресса, свершившегося во имя народа, Фонтенель готов был простить Петру его деспотизм и недостатки.

А. Лортолари считает, что Фонтенель создал «ядро русского мифа» о царе, сотворившем новую нацию. Нет нужды сомневаться в мифологическом и антиисторическом характере подобных представлений. При этом отметим, что миф о Петре – творце новой России еще до появления «Похвального слова» Фонтенеля бытовал в европейском общественном мнении и официальной идеологии Российского государства. Иностранцы уже в 1716 г. считали возможным называть Петра «творцом своего народа». К. Зотов докладывал царю из Парижа: «Маршал д’Этре принял меня так милостиво, будто сына своего; он назвал ваше величество творцом российского народа: что может быть сказано в вашу хвалу лучше этого»[80]. Канцлер Г. И. Головкин при поднесении Петру I императорского титула говорил: «...токмо едиными вашими неусыпными трудами и руковождением мы, ваши верные подданные, из тьмы неведения на феатр славы всего света и, тако рещи, из небытия в бытие произведены и в общество политичных народов присовокуплены, яко то не токмо нам, но и всему свету известно...»[81]. Таким образом, Фонтенель лишь обосновал идею, «носившуюся в воздухе», и придал ей законченный вид, освятил ее своим ученым именем. Но всякий миф имеет под собой какую-то реальную основу: как бы строго мы ни оценивали реальные результаты культурной политики царя, они имели далеко идущие последствия, – и современные историки уверенно говорят о «культурном перевороте петровского времени».

Самостоятельный интерес представляет сюжет о восприятии «Похвального слова» Фонтенеля в России[82]. Оно оказалось едва ли не первым произведением иностранного автора о Петре I, переведенным на русский язык и опубликованным, хотя публикация состоялась лишь в 1771 г.[83]

Уже в ходе работы над «Похвальным словом» автор внес в его текст некоторые изменения по просьбе князя Б. И. Куракина. «Я смягчил некоторые места, где, по мнению покойного Куракина, я принизил нацию, дабы усилить роль царя, хотя данные места находились в полном соответствии с тем, что говорят все известные мне «Истории», но, в конце концов, это неважно», – писал Фонтенель в письме к Ж.-Н. Делилю 15 января 1728 г.[84] Автора интересовали отклики на его произведение в русской среде. От Делиля он узнал, что его произведение подвергалось новым исправлениям со стороны А. И. Остермана и президента Академии Л. Блюментроста, прежде чем оно попало в руки немецкого переводчика, готовившего перевод для императрицы Екатерины I. В свою очередь переводчик тоже счел нужным добавить несколько строф, прославляющих эту «новую Палладу»[85].

В 1744 г. барон А. Г. Строганов вновь перевел сочинение Фонтенеля[86]. Но этот перевод не увидел свет. Лишь в 1771 г. в журнале «Трудолюбивый муравей» был опубликован перевод В. Г. Рубана, который отнюдь не был переводом полным. Сопоставление этого текста с оригиналом свидетельствует о том, что и во второй половине XVIII в. «Похвальное (!) слово» французского автора звучало слишком остро для русского уха. «Со своим «Все надо было делать заново в Московии, улучшать было нечего» он (Фонтенель. – С. М.) дал уже стереотипную версию, которая вызывала у русских столько упреков в течение века», – пишет современный французский историк[87]. Но упреки вызывал не сам стереотип «творца новой нации», получивший распространение и в России, а его обоснование, затрагивающее национальные чувства русских.

Из текста Рубана были исключены такие типичные для французской россики слова, как «московиты», «варвары». Утверждение Фонтенеля о том, что в древнерусских монастырях почти не было книг, переводчик сопроводил примечанием, что «сие разумеется о французских книгах». Конечно же, Фонтенель «разумел» в данном случае не французские книги. Из русского текста были исключены целые абзацы о прежних нравах и невежестве русских, о дурном образовании, полученном Петром в детстве, о первых неудачных сражениях со шведами и строительстве Петербурга, который заселялся насильно. Среди похвалы автора русской армии переводчик не потерпел замечания, что русская кавалерия несколько уступала другим родам войск. О том, что Фонтенель явно переоценивал «полную свободу совести» в реформированном государстве, свидетельствует тот факт, что переводчик опустил все рассуждения ученого о религиозных реформах Петра. Были убраны все упоминания о личных недостатках царя, о выходках Всепьянейшего собора. Наконец, переводчик посчитал излишними заключительные слова автора о том, что Петр завещал Екатерине покровительствовать иностранцам и привлекать их в свою страну. Таким образом, русские читатели получили выхолощенный текст, ходульный панегирик. В 1789 г. текст Рубана был перепечатан в «Деяниях Петра Великого» И. И. Голикова[88].

В более полном виде «Похвальное слово» увидело свет в 1840 г. в журнале «Маяк» (перевод А. Зражевской). В примечании редакции, предваряющем публикацию, говорилось: «Удерживая в себе порыв патриотизма, мы всюду сохранили буквальный перевод. Хоть местами выражения и отзывы оратора, по-видимому, слишком горьки, обидны для народного самолюбия нашего...» «Похвальное слово» было снабжено пространными примечаниями, в которых редакция, историк А. В. Висковатов и даже цензор наперебой уличали автора в ошибках и несправедливых суждениях[89]. Этот перевод действительно близок к подлиннику. Не решились лишь точно перевести фразу «крестьяне, рожденные рабами» (до отмены «рабства» в России оставался еще 21 год), пропущен диагноз болезни, от которой умер Петр I (при Николае I о Петре как о простом смертном говорить еще не полагалось). Кроме того, единственный крупный пропуск касался раздела о церковных реформах Петра. Его перевод мы здесь полностью приведем:

«Общая перемена коснулась и религии, которая была едва достойна имени христианства. Московиты соблюдали множество постов, как все греки; и эти посты, если их строго соблюдать, им заменяли все. Культ святых выродился в позорное суеверие; каждый имел (изображение) своего святого в доме, чтобы заручиться его особым покровительством, и они даже одалживали друг другу домашнего святого, если чувствовали его помощь; чудеса зависели только от желания и жадности священников. Пастыри, которые сами ничего не знали, ничему не обучали свой народ; и порча нравов, которая может сохраняться определенное время даже вопреки образованию, бесконечно стимулировалась и прирастала благодаря невежеству. Царь решился предпринять реформу стольких заблуждений, в чем у него была даже политическая заинтересованность. Например, посты, столь частые и суровые, слишком изматывали войска и подчас делали их неспособными к действиям. Его предшественники избавились от подчинения константинопольскому патриарху и тем обособились. Он же упразднил сам сан патриарха, уже достаточно зависимого от царя, тем самым он еще в большей степени стал хозяином своей церкви. Он создал разнообразные духовные регламенты, умные и полезные, и, что не всегда случается, приложил руку к их исполнению. Сегодня уже проповедуют по-русски в Петербурге: и это новое чудо дополняет здесь другие. Царь решился на большее: он урезал у церквей и у слишком богатых монастырей избыток их имуществ и использовал его в своих целях. Мы бы хвалили только его политику, а не религиозное усердие, но очищенная религия могла компенсировать эти потери. Он также установил полную свободу совести в своем государстве, – статья, за и против которой могут равно говорить и политика и религия»[90].

Таким образом, «Похвальное слово царю Петру I» Фонтенеля и судьба этого сочинения в России представляют собой примечательную страницу русско-французского диалога XVIII – первой половины XIX в.

[1] Черкасов П. П. Двуглавый орел и королевские лилии. Становление русско-французских отношений в XVIII в. 1700–1755. М., 1995. С. 19.

[2] См.: Etudes normandes. 1986. № 2. P. 38–52.

[3] См.: Маржерет Ж. Россия начала XVII века. М., 1982.

[4] См.: Lortholary A. Les «Philosophes» du XVIII siècle et la Russie. Le mirage Russe en France au XVIII siècle. Paris, 1951. P. 13.

[5] Невиль, де Фуа де ла. Записки о Московии. М., 1996. С. 106; см. также с. 167: «Московиты, собственно говоря, варвары. Они подозрительны и недоверчивы, жестоки, прожорливы, скупы, плутоваты и малодушны, они все рабы…»

[6] Saint-Simon. Mémoires. M., 1976. T. 1. P. 63.

[7] См.: Liechtenban F.-D. Le Russe, ennemi héréditaire de la chrétienté? La diffusion de l’image de la Moscovie en Europe occidentale aux XVI-e et XVII-e siècle // Revue historique. 1991. CCLXXXV/1; Mervaud M., Roberti J.-C. Une infinie brutalité. L’image de la Russie dans la France des XVI-e et XVII-e siècles. Paris, 1991.

[8] См.: Дюше М. Мир цивилизации и мир дикарей в эпоху Просвещения // Век Просвещения. М.; Париж, 1970. С. 254.

[9] Миф о варварстве русских оказался очень живучим. О «примитивном варварстве» средневековой Руси, «усугубленном варварством татарских завоевателей» писал в конце XIX в. А. Рамбо. Примечательно, что современный французский историк русской культуры, анализируя жизнь средневековой Руси до XVIII в., находит ей параллели лишь в жизни каролингской Франции. См.: Ropert A. La misère et la gloire. Paris, 1992.

[10] Lortholary A. Op. cit. P. 13.

[11] Майков Л. Н. Современные рассказы и отзывы о Петре Великом // Русский архив. 1881. Кн. 1. № 1. С. 6.

[12] См.: Lortholary A. Op. cit. P. 16–18; Соловьев С. М. Сочинения. М., 1993. Кн. 8. С. 56.

[13] Lortholary A. Op. cit. P. 15.

[14] Цит. по: Россия XV–XVII вв. глазами иностранцев. Л., 1986. С. 485, 519; ср.: Невилль, Фуа де ла. Указ. соч. С. 169.

[15] Лавров А. С. «Записки о Московии» де ла Невилля во Франции и в России XVIII века // Книга в России: век Просвещения. Л., 1990. С. 101.

[16] Цит. по: Mohrenshildt D. S. Russia in the intellectual life of eighteenth century France. New York, 1936. P. 11.

[17] См.: Копанев Н. А. Петр I – переводчик // XVIII век: Сб. 16. С. 180–183.

[18] Может быть, зная о недоброжелательном отношении высокомерного французского двора к его второму браку, Петр предпочел не брать с собой в Париж Екатерину, с которой он путешествовал по Европе в 1716–1717 гг.

[19] (Brasey J. N.) Mémoires politiques, amusans et satiriques... Veritopolie (Amsterdam), 1716. V. 1–3; (2-е изд.: Amsterdam, 1735).

[20] См.: (Brasey J. N.) Op. cit. Amsterdam, 1735. P. 11, 19, 24–25, 58, 65, 81.

[21] Сборник РИО. Т. 34. С. 145, 163.

[22] Валишевский К. Собр. соч. М., 1993. Т. 2. С. 355–356.

[23] Lortholary A. Op. cit. P.19.

[24] Buvat J. Journal de la régence. (1715–1723) Paris, 1865. T. 1. P. 267, 269, 270, 275; Примечательно, что дочь известного портретиста Ж.-М. Наттье мадам Токе в своих мемуарах обвинила Петра в том, что он не заплатил ее отцу за исполненные портреты. Обнаруженные в архивах расписки художника в получении денег опровергают эту ложь. См.: Немилова И. С. Загадки старых картин. М., 1973. С. 202–203; подлинники расписок Наттье см.: ОПИ ГИМ. Ф. 342. Оп. 1. № 40. Л. 102, 123; среди расходов записан и такой: «в триано волынщику, который играл перед его царским величеством на волынке, дано ему тридцать ливров». – Там же. Л. 53.

[25] См.: Journal du marquis de Dangeau. T. 17. Paris, 1859. P. 108; Сен-Симон. Мемуары. М., 1991. Т. 2. С. 369–370; Lossky B. Op. cit. P. 300.

[26] Валишевский К. Указ. соч. С. 365.

[27] ОПИ ГИМ. Ф. 342. Оп. 1, №40. Л. 108–109.

[28] Lacombe  J. Histoire des révolutions de l’empire de Russie. Paris, 1760. P. 310.

[29] Voltaire. Histoire de Charles XII, roi de Suède // Collection complette des oeuvres. S. l., 1771. P. 422.

[30] Lortholary A. Op. cit. P. 282.

[31] Сен-Симон. Мемуары. Полные и доподлинные воспоминания герцога де Сен-Симона о веке Людовика XIV и Регентстве. Избранные главы. М., 1991. Кн. 2. С. 358–359.

[32] Sawizki M. Unbekannte Aufzeichungen… // Die Welt als Geschichte. 1957. XVII. Heft 1. S. 54

[33] Lortholary A. Op. cit. P. 19; Валишевский К. Указ. соч. С. 364.

[34] Memoires du cardinal Dubois sur la ville, la cour et les salons sous la régence. Paris, s. d. P. 109–111.

[35] Ibid. P. 111.

[36] Сборник РИО. Т. 34. С. XXV.

[37] Цит. по: Guichen. Pierre le Grand et premier traité franco-russe. Paris, 1908. P. 237–238.

[38] Journal du marquis de Dangeau. P. 80, 82, 84.

[39] Сен-Симон. Указ. соч. С. 394.

[40] Этот общий недостаток тогдашней французской литературы отразился, например, в стихах неизвестного автора, «воскресившего» царя Алексея Михайловича, которому Петр якобы собирается рассказать свои впечатления о Франции. См.: Бутковский И. Я. Французские стихи в честь Петра Великого // Исторический вестник. 1883. Т. 14.

[41] Сен-Симон. Указ. соч. С. 351–353.

[42] Журнал Министерства народного просвещения. 1856. № 1. Отд. 2. С. 1–24.

[43] Петр Великий. Воспоминания. Дневниковые записи. Анекдоты. СПб., 1993. С. 138–153.

[44] Брикнер А. Путешествия Петра Великого за границу с 1711 до 1717 года // Русский вестник. 1881. № 3. С. 71; ср.: Бакланова Н. А. Культурные связи России с Францией в первой четверти XVIII в. // Международные связи России в XVII–XVIII вв. М., 1966. С. 332–333.

[45] Guichen. Op. cit. P. 236–237.

[46] Валишевский К. Указ. соч. С. 364–365.

[47] Lortholary A. Op. cit. P. 20.

[48] Buchet P.-F. Abrége de l’histoire du Czar Peter Alexiewitz. Paris, 1717.

[49] Angremy A. Rencontre de deux cultures: La France et la Russie au XVIII siècle // La France et la Russie au siècle des Lumières. Paris, 1986. P. 28.

[50] Lortholary A. Op. cit. P. 283.

[51] (Buchet P.–F.) Abregé le l’histoire du Czar Peter Alexiewitz, avec une relation de l’état present de la Moscovie, et de ce qui s’est passé de plus considerable, depuis son arrivée en France jusqu’à ce jour. Paris, 1717. P. 82.

[52] Гольдберг А. Л. Дореволюционные издания по истории СССР в иностранном фонде Гос. публ. библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина. Вып. 2: Образование Российской империи (1682–1725). Л., 1966. С. 8.

[53] (Perry J.) Etat présent de la Grande Russie ou Moscovie… Paris, 1717. P. 1–83.

[54] Mémoires pour servir à l’histoire de l’Empire Russien sous le règne de Pierre le Grand... Par ministre étranger. La Haye, 1725.

[55] См.: Ржеуцкий В. С. История французского землячества в России в XVIII-начале XIX века. Автореф. дис…. канд. истор. наук. СПб., 2003.

[56] Mémoires secrets pour servir a l’histoire de la cour de Russie sous les règnes de Pierre le Grand et de Catherine I. Paris, 1853.

[57] (Allainval) Anecdotes du regne de Pierre Premier, dit le Grand, czar de Moscovie, Contenant l’Histoire d’ Eutochia Fedorowna, et la Disgrace du Prince de Menchikow. Premiere partie, 1745.

[58] Anecdotes secrétes de la Cour du Czar Pierre le Grand, et de Catherine, Son Epouse, traduites d’un manuscript Russe, confie а Mr. de Voltaire, peu de temps avant sa mort. Londres, 1780.

[59] (Frédéric II) Oeuvres posthumes du Roi de Prusse. Considérations sur l’état de la Russie sous Pierre le Grand. Berlin, 1791.

[60] Mémoires russes mss: pour l’Histoire de Russie par Voltaire. Tom II. Bibliothèque de Voltaire, arm. 5, № 242.

[61] Вильбуа. Рассказы о российском дворе // Вопросы истории. 1991. №12; 1992. №1, 4-5; см.: Никифоров Л. А. Записки Вильбуа // Общество и государство феодальной России. М., 1975.

[62] Минцлов считает автором сочинения французского посланника в Петербурге Ж. Ж. Кампредона, а его сотрудником — подполковника Сикье (Siquer). Последний долгое время находился на шведской службе, но затем приехал в Россию вместе с Кампредоном. Современники характеризовали Сикье как весельчака и забавника, мастера рассказывать «разные историйки». См.: (Берхгольц Ф. В.) Дневник камер-юнкера Берхгольца… М., 1858. Ч. 2. С. 33-34, 152-153.

[63] См.: Минцлов Р. Петр Великий в иностранной литературе. СПб., 1872. С. 142-153.

[64] О венерическом заболевании как причине смерти царя сообщалось в донесениях французского посланника Ж. Ж. Кампредона. См.: Сб. РИО. СПб., 1886. Т. 52. С. 401, 415. Современный обзор мнений о причине смерти Петра см.: Ефимов С. В. Болезни и смерть Петра Великого // Ораниенбаумские чтения. Вып. I. (Эпоха Петра Великого). СПб, 2001. С. 151-167.

[65] О превосходстве Петра I над Людовиком XIV в 1711 г. писал в английском журнале «Зритель» Ричард Стил. См.: Левин Ю. Д. Английская просветительская журналистика в русской литературе XVIII века // Эпоха просвещения. Из истории международных связей русской литературы. Л.: Наука, 1967; Берелович В. Петр Великий и Людовик XIV: скрытое противопоставление в России XVIII века // Пинакотека. 2001. № 1-2.

[66]РГДА. Госархив. Ф. 17. №143. Л. 3-6 об.

[67] Дипломатическая переписка французского полномочного министра при русском дворе Кампредона // Сборник РИО. СПб., 1886. Т. 52. С. 145.

[68] Fontenelle. Oeuvres complètes. Genève, 1968. T. 1. P. 124.

[69] Lortholary A. Op. cit. P. 18.

[70] Герье В. И. Отношения Лейбница к России и Петру Великому по неизданным бумагам Лейбница в Ганноверской библиотеке. СПб., 1871.

[71] Mémoires du cardinal Dubois. P. 110.

[72] Le Blanc H. Le czar Pierre Premier en France. Amsterdam, 1741.

[73] Княжецкая Е. Н. Начало русско-французских связей // Французский ежегодник. 1972. М., 1974. С. 265.

[74] Княжецкая Е. Н. Начало русско-французских связей... С. 266.

[75] Там же. С. 271.

[76] Fontenelle. Op. cit. P. 338–356.

[77] Слова Фонтенеля о том, что цари не позволяли своим подданным ездить в Европу, боясь, что у них откроются глаза на собственное плачевное состояние, поразительно напоминают известное суждение Г. Котошихина: «...для науки и обучения в иные государства детей своих не посылают, страшась того: узнав тамошних государств веры и обычаи и вольность благую, начали б свою веру отменять и приставать к иным, и о возвращении к домам своим и к сородичам никакого бы попечения не имели и не мыслили».

[78] Fontenelle. Op. cit. P. 343.

[79] См.: Радовский М. И. Французский ученый об успехах науки в России начала XVIII в. // Вестник АН СССР. 1960. № 6.

[80] Шмурло Е. Ф. Петр Великий в оценке современников и потомства // Журнал Министерства народного просвещения. 1911. № 10. С.323.

[81] ПСЗ. Т. 6. С. 445.

[82] См.: Ям К. Е. Произведения Фонтенеля в России в XVIII – начале XIX в. // Французский ежегодник. 1976. М., 1978. С. 180–196.

[83] Трудолюбивый муравей. 1771. №2–6.

[84] Россия – Франция. Век Просвещения... Л., 1987. С. 32.

[85] Россия – Франция. Век Просвещения...

[86] ОР РНБ. Ф. 500. QXVII. ¹ 19.

[87] Angremy A. Op. cit. P. 28.

[88] Голиков И. И. Деяния Петра Великого. М., 1789. Ч. 9. С. 341–376.

[89] Маяк. 1840. Ч. 4. С. 102.

[90] Fontenelle. Op. cit. P. 353.

---

Назад