Россия и Франция: XVIII-ХХ века. / Отв. ред. П.П. Черкасов. Вып. 9. М.: Наука, 2009. С. 69-99.

Россия в XVIII в. постепенно завоевывала себе место в европейской континентальной системе межгосударственных отношений, завладела выходом в Балтийское море, получила влияние на дела шведские и польские. Географическое положение России на окраине Европы составляло и ее силу: она играла очень важную роль – помогала сохранять равновесие между великими державами. Например, она обеспечивала относительное спокойствие на восточном направлении. С течением времени роль «державы царей» все возрастала, а к моменту установления во Франции республиканской формы правления она стала одной из стран, активно принимавших участие в противостоянии Революции. Кроме того, нейтральная позиция Екатерины II по отношению к революционным событиям 1789 – начала 1790-х годов после казни короля Людовика XVI в начале 1793 г. сменилась на резко отрицательную. Этими обстоятельствами и было обусловлено высокое внимание, которое проявляли парижские политики и журналисты к державе Екатерины II в период якобинской диктатуры.

Период якобинской диктатуры отмечен появлением многочисленных публицистических произведений, посвященных международному положению в Европе и, в том числе, роли России.

В настоящей статье мы рассмотрим представления о России, существовавшие в общественном мнении Франции периода якобинской диктатуры, на основе некоторых избранных материалов прессы и публицистики, и довольно популярных в то время произведений: книги «Философическое, политическое и литературное путешествие в Россию, совершенное в 1788 и 1789 годах» Пьера-Николя Шантро и пьесы «Страшный суд над королями» Сильвена Марешаля.

Якобинизм в современной историографии некоторые исследователи склонны трактовать как «средство создания революционной легитимности при помощи дискурса»[1]. Обосновывая такую легитимность, якобинская пропаганда эффективно эксплуатировала образ врага, в более широком смысле образ «Чужого», в роли которого выступали как оппоненты новой власти внутри страны, так и державы антифранцузской коалиции. Хотя Российская империя непосредственно в эту коалицию не входила, революционная пропаганда не оставляла без внимания и ее: далекая и малознакомая французам Россия, известная прежде всего благодаря Петру I, усилиями революционных политиков и журналистов приобретала в общественном мнении черты столь же далекого, но вполне реального противника. Сохранившиеся до наших дней источники позволяют приоткрыть завесу над представлениями о России, бытовавшими в широких слоях населения Франции, проследить процесс превращения дискурса просвещенной элиты, в котором изначально и формировался образ России, в дискурс элиты революционной и дискурс народных масс.

Якобинская пропаганда войны с коалицией в 1793 г. достигла, пожалуй, наибольших высот. Примером тому может служить очень небольшой, но красноречивый памфлет под названием «Большой банкет северных королей»[2].

Революционер сулил войскам северных тиранов естественный и бесславный конец на французской земле: «О да, объединившиеся короли! Ваши ледяные стаи, идущие с Севера, сами растают на той огненной земле, что вы намереваетесь перейти под палящими лучами солнца свободы! Мы хотим только свободы, так как она нам указана самим божеством природы и наций для возрождения величия нашего духа и достижения высшей степени счастья»[3]. Как видим, анонимный публицист умело потакал национальной неприязни и предрассудкам малограмотной массы соотечественников.

Автор напоминал французам об их сброшенных оковах и предупреждал, что, если «полчища рабов» войдут во Францию, то под своими стопами они обнаружат только «разверстые жерла вулканов, гром и молнии над головами, стены из пик и штыков», и их неизбежно ждет тяжелое поражение: «Собирайтесь, Французы, собирайтесь все на погребение башкир, русских, пруссаков, калмыков, всего этого роя ос и шершней, что намеревается съесть и уничтожить весь мед французских пчел»[4].

Автор, рассказывая о национальном составе российского воинства, просто воспроизводил существовавшие стереотипы о России, что вовсе не влекло за собой ни исторического экскурса, ни нового изобличения коварных планов «северной Мессалины», как теперь все чаще именовали в печати Екатерину II. Вероятно, благодаря усердию газетчиков этот традиционный тезис о вероломстве «русской Мегеры» в отношении соседей и ее мнимых планах относительно Франции уже к моменту написания памфлета приобрел характер всеобщего стереотипа и автор просто позволил себе о нем красноречиво умолчать. Еще более интересным представляется и тот факт, что все перечисленные в памфлете народы (казаки, русские, калмыки, австрийцы, башкиры и пруссаки), несмотря на очевидное географическое несоответствие, относятся автором к числу варваров, пришедших с Севера. Автор на античный манер подчеркивал многообразие народов этой воображаемой части европейского континента и даже сравнивал нашествие войск коалиции на молодую Французскую республику с нашествием персидского воинства на свободные греческие полисы во времена расцвета Афин. Разжечь боевой дух французов с помощью более или менее знакомых образов и устоявшихся национальных стереотипов, – такова была скромная цель этого анонимного памфлета. Но и в нем заметен переход от «мифологизированного» восприятия России к восприятию, пронизанному политической идеологией: не случайно реалии республиканской Франции сравниваются с греческой демократией, а черты азиатской деспотии переносятся на екатерининскую Россию: «О, доблестные французы, зададим банкет королям Севера! – Продолжал публицист. – Заставим их отобедать убийственной картечью, разящими ядрами, бомбами и снарядами, чтобы все эти легковерные простаки из Финляндии и Крыма наелись в изобилии смертоносных груш! Зададим им доброе пиршество! Ваши враги атакуют и презирают вас, по их планам вы должны быть порабощены, они смотрят на вас, несомненно, как на сибаритов, неспособных к совместным действиям. Покажите же им, что вам об этом неизвестно, что французскому характеру одинаково присущи и любовь к блестящим удовольствиям, и любовь к чести, покажите им, что вам к лицу любая слава!..»[5].

Само же словосочетание «народы Севера» в революционной публицистике имело, скорее, идеологический, а не географический оттенок. Если Вольтер с полным правом заявлял, имея в виду Екатерину, о сиянии солнечного светила из северных широт, лучи которого достигали Франции, то отцы Революции с не меньшим основанием предвещали появление оттуда несметных полчищ «усмирителей» Франции.

Широко известное недовольство Екатерины II Революцией, находило отражение в газетах вскоре после казни короля: «Отвращение императрицы ко всем французам, исключая только тех недостойных, которые отказались носить это имя, увеличивается день ото дня. Представители этой нации здесь находятся под самым жестким наблюдением полиции, которое ничем не уступает австрийскому сыску»[6]. И, конечно, центральная газета Французской республики «Moniteur universel» полностью опубликовала текст манифеста Екатерины от 19 февраля 1793 г. о полном разрыве отношений с Францией[7]. Ограничения на ввоз французских товаров в Россию не остались без комментариев, подчеркивалось враждебное отношение русских властей не только к смыслу происходящего во Франции, но также и к революционной символике: «Двор уделяет пристальное внимание тому, чтобы поддерживать запрет на всякую торговлю с Францией. Он издает на этот счет разъяснения за разъяснениями в форме постановлений и предписаний. Его главная цель – помешать ввозу всяких французских товаров, на коих могут находиться изображения символов “свободы” и “равенства”», поэтому только те сочинения, которые не украшены никакими картинами или гравюрами, могут быть беспрепятственно ввезены в Россию[8].

Революционные газеты удерживали читателя в состоянии постоянного напряжения. В случае, когда информации из России не хватало, корреспонденты позволяли себе изумлять читателя непроверенными слухами, что, в свою очередь, давало повод к размышлениям о событиях во Франции. Так, в одном из писем, пришедших из Гамбурга, сообщалось: «Известно, что до начала знаменитой, но неполной революции в Англии и, особенно, со времен столь удивительной, совершенной и славной революции во Франции, словом “революция” называли вообще все подлые и низкие интриги, происходящие при дворах. В ужасном царском семействе наблюдается большое количество кровавых и жестоких смут и раздоров; например, на той женщине, что правит теперь в России, лежит кровавая тень ее супруга Петра III. Но важно ли это для народа, который будет поглощен одним из этих жестоких зверей с тем или другим именем?.. Дворцовая революция в России станет всего-навсего страшной ссорой между хозяевами бойни, что устраивают драку в собственном доме. Нациям нужны возмущения иного рода и совсем другие катастрофы, чтобы они обратили внимание на самих себя и вернули себе собственные права. Терпение! …Мы получили письма из Пруссии, в которых говорится о большом восстании в России, очаг которого расположен в Москве. Сообщают, что императрица исчезла из Петербурга и великая княгиня провозглашена регентшей: эта новость еще требует проверки, но известно, что недовольство там достигло своей высшей точки и что притеснения и гнет со стороны правительства там разрушают и государство, и [жизнь] частных лиц»[9].

Скорее всего в статье о московском «восстании» следует видеть отражение общих стереотипных представлений о Москве, как о непокорном городе, который, сохраняя верность старым традициям, сопротивлялся «гению Петра», а теперь стал местом сосредоточения вольнодумства и оппозиции честолюбию и тирании Екатерины II[10].

Столь пристальное внимание к персоне Екатерины II было продиктовано не только ненавистью к «коронованным тиранам», провозглашенной официальным принципом внешней политики республики, но и закономерностями развития дискурсивных практик. П. Генифе, специально изучивший «робеспьеристский дискурс», доминировавший в текстах 1793–1794 гг., отмечает, что «робеспьеристский революционный дискурс означает перенос политики в сферу морали. Враг отныне определяется не по политическим, а по моральным критериям, неясным и удобным для бесчисленных манипуляций. Основной мотив риторики Робеспьера: враг – это «нравственно распущенный человек», т.е. тот, кто проявляет себя чуждым добродетели как общественной, так и личной, или, скорее, кого признали таковым»[11]. В случае с описаниями российской государыни это выражено как нельзя лучше. Как мы увидим далее из материалов прессы, за аморальность и коварство по отношению к супругу – Петру III, Екатерина подвергалась революционными публицистами мощной критике и злобным насмешкам.

Еще одна газета, так же как и «Moniteur» субсидировавшаяся Комитетом общественного спасения, – «Journal des hommes libres» – более радикально высказывалась о России и ее правителях. Корреспондент «из Петербурга» предупреждал, что число недовольных политикой правительства в России велико и тому причиной служат не только жестокость монархов, но и некие народные традиции. Бороться с народным недовольством приходилось и Екатерине II: «Уже десять жителей Москвы закованы в железо по ее приказу. Она вообразила, что внезапно все в этом ледяном городе стали якобинцами, и один Бог знает, до какой жестокой мести способна она дойти в своей подозрительности!»[12].

Нагнетая впечатление, газета предрекала провал рекрутских наборов в «обезлюдевшей» от войн России. Об одном из них газеты сообщали, что «с каждых пятисот жителей должны взять по одному человеку. Это не позволит собрать значительные силы и набор едва ли составит две тысячи человек на миллион жителей, несмотря на огромные просторы владений Полярной Семирамиды, ведь их населяют отнюдь не миллионы людей»[13]. Такая информация появлялась не случайно: представление о том, что богатства и процветание страны напрямую связаны с числом ее населения, довольно прочно укоренились в общественном сознании XVIII в. Безлюдность и бедность бескрайних российских земель являли собой устойчивые стереотипы и были связаны с сильным влиянием физиократических теорий Просвещения. Подчас цифрам отводилась вспомогательная роль, они использовались для иллюстрации тезисов о том, что Россия относится к странам с убывающим населением (причиной чего является рабство), отсталым сельским хозяйством и неразвитой торговлей[14].

В начале 1794 г. «Moniteur» сообщал: «Тирания [Екатерины] стала подозрительной и мрачной… Она издала самые жестокие законы, которые должны исполняться по всей империи, по отношению ко всем видам частных обществ, независимо от того, каков повод их обычных собраний. В соответствии с этим законом уже отправили в тюрьму большое число русских в Москве. Москву это возмутило. Русская нация не более чем любая другая заслуживает того, чтобы загнивать в вечном рабстве. Ведь известно, что если и есть в России какое-либо общественное мнение, способное к пониманию и не лишенное нравственности, то, надо признать, оно существует в Москве»[15]. Здесь возникает образ ловких придворных интриганов, влияющих на решения императрицы. По мнению газеты, в этой толпе куртизанов можно встретить и бывших придворных французского короля, и многочисленных иезуитов, которым в империи Екатерины открыты широкие возможности[16]. Иезуиты, по мнению журналиста, полезны царице: они помогут ей «удерживать народы в их глупой доверчивости». Знакомый французскому обществу негативный образ иезуитов использовался для дискредитации политики императрицы. И таким образом известный просветительский тезис о присущей русским монархам толерантности к другим конфессиям стараниями революционной печати оборачивался против них[17].

Участие Екатерины в делах французских эмигрантов, находивших теплый прием в Петербурге, вызывало в революционной печати гнев и насмешки в адрес русского двора. Газеты внимательно следили за деятельностью эмигрантов: «Наш кабинет следует всегда системе, которая состоит из обмана и завоеваний… – Сообщал петербургский корреспондент «Moniteur». – Адмирал принц Нассау, что так агитировал за дело бывших французских принцев, вернулся и, вероятно, намерен здесь остаться»[18]. И тому были причины. Екатерина, покровительствовавшая эмигрантам, была сторонницей создания французских поселений в Северном Причерноморье, и, по сведениям той же газеты «Moniteur», принц Конде получил для осуществления этой задачи 800 тыс. руб[19]. Все передвижения и встречи графа д’Артуа отражались на страницах газеты, каждый известный эмигрант мог рассчитывать на самые резкие выпады в свой адрес. «Екатерина вознаграждает всех негодяев, что изменяют своей родине: [и конечно] г-н Шуазель-Гуфье, не должен был избежать ее щедрот. Она преподнесла бывшему послу Франции в Оттоманской Порте 4000 дукатов, оба его сына включены в состав императорской гвардии»[20].

В марте 1794 г. в «Moniteur» следующая статья: «Императрица Екатерина всегда считала, что обманывать значит царствовать. Ее характер снискал ей высокую репутацию в Европе и особенно во Франции, что помогло ей наложить ярмо на собственную страну. Отсюда ее известные всем заботы представить себя в наилучшем свете. Некоторые философы были одурачены и знаменитые писатели разделили ту же ошибку. Подлый обман увенчался полным успехом…»[21]. Екатерина, «снискав высокую репутацию в Европе», и обманув «философов» смогла укрепить власть над собственной страной. Автор статьи, признав за императрицей успех в создании собственного положительного образа за границей, не забывал напомнить о «заблуждениях» некоторых просветителей.

В то время как Екатерина II была причислена к «коронованным деспотам», а ее «преступления», в том числе переворот 1762 г., повлекший гибель Петра III, выставлялись на всеобщее осуждение, ореол просвещенного законодателя и создателя новой России в некоторых изданиях еще сохранялся вокруг Петра I. Очень показательны в этом отношении сравнения, проводимые между Россией и Турцией в контексте приготовлений к будущей войне. Корреспонденты предрекали туркам неизбежность повторения русского пути в деле создания современной армии и флота: «Он [Петр. – А.М.] послал некоторых из своих подданных во все регионы Европы на поиски того священного огня, с помощью которого желал наполнить энергией свою империю… Этим путешествиям и исследованиям противостояли предрассудки, но русские все еще служат примером для мусульман. Турки находятся еще в том состоянии, в котором русские жили до Петра: они живут с чувством глубокого презрения к иностранцам и привязаны к своим древним предрассудкам. [В России] единственный человек, одаренный стойкостью духа и могучим гением, заставил исчезнуть все эти чувства, порожденные невежеством и, начиная с той блестящей эпохи, русские, чье шестидесятитысячное войско дрогнуло на берегах Нарвы перед восемью тысячами шведов, числятся теперь среди самых воинственных народов Европы»[22].

Миф о просвещенном деспотизме был развеян, а вместе с ним исчезла актуальность петровской темы. Напомним, что публицисты разных политических направлений как до, так и во время Революции, придерживались диаметрально противоположных взглядов на его царствование и его личные качества. Так, в период якобинской диктатуры чаще встречались негативные оценки: «Царь Петр I, которого называют великим, поскольку он лишил жизни три или четыре сотни тысяч человек, чтобы победить еще одного такого же безумца (Карла XII – А.М.), поскольку он умертвил собственного сына и раз сто исколотил свою жену, поскольку он никогда не одевался зимой, наконец, потому, что он совершил все преступления и сумасбродства, на которые способен монарх, особенно когда он предавался своей милой привычке напиваться два или три раза за день»[23]. И, несмотря на скептическое отношение к петровским преобразованиям, свойственное просветительской литературе[24], вокруг фигуры Петра I в революционной печати не заметно каких-либо значимых общественных дискуссий.

Дискуссии во французской прессе развернулись вокруг судьбы Речи Посполитой. Внутренний конфликт между властью и оппозицией, попытка введения монархической конституции, тяжелое международное положение Польши, – все это напоминало французам состояние дел у них на родине. Новое вмешательство Екатерины в польские дела всколыхнуло общественное мнение. Памфлеты и книги на эту тему появлялись с завидной регулярностью[25]. Этому способствовали оказавшиеся во французской столице польские эмигранты, наладившие контакт с лидерами Конвента. Однако по мере развития событий в Польше симпатии французов к этой стране постепенно начали таять, чему особенно способствовала противоречивая позиция короля Станислава-Августа, уступившего в 1793 г. давлению Пруссии и России[26] и стремительно терявшего популярность и власть.

Пропольская и, следовательно, антироссийская направленность была свойственна большинству изданий. Газета «Journal des hommes libres», оценивая шаги России, равно осуждала и «коронованного Фигаро» – Станислава-Августа, и иноземных тиранов, дерзнувших диктовать конституцию польскому народу, и приводила последние новости, не стесняясь в выражениях по адресу Екатерины II: «Чрезвычайный курьер прибыл в Гродно с конституционным актом, составленном царицей для Польши. Та же рука, что вливала яд в вену собственного супруга, та же самая женщина, чьим нравственным кодексом были распущенность, сладострастие и безудержный разврат; та же императрица, чья политическая жизнь всегда была связана с угнетением, надменностью, беззаконием, неискренностью и мотовством. Эта Екатерина… создала конституцию для великого народа! Какая законодательница! Кажется, что мы видим в этой женщине Цезаря и Клавдия в одеяниях Солона!.. Если и есть несколько французов в Польше, то, следуя воле Като, их следует изгнать. Она, ее генералы и толпа куртизанов повсюду видят французов, и, поскольку поляки немного погремели своими цепями, императрица и ее канальи полагают, что целый клуб якобинцев прибыл в Варшаву на дилижансе. Эти слабоумные не ведают, что все люди на свете рождаются якобинцами и что вся мощь тирании не может уничтожить звание, полученное от самой природы»[27].

Как уже отмечалось, Комитет общественного спасения в период якобинской диктатуры располагал неограниченным влиянием на прессу. Через своих агентов Комитет получал достаточно свежую информацию с берегов Вислы. С осуждением польский корреспондент сообщал о покорности поляков, которую они выказывали новым хозяевам. Официальные власти полностью выполняют все приказы Екатерины II, они «верят в возможность положиться на благосклонность этой правительницы, примирившейся со своими польскими подданными… Рабство устроено так хорошо!.. Говорят о нескольких новых шагах по подготовке к войне со стороны России и уверяют, что они направлены против Франции. Более вероятно, что это, как всегда, [направлено] против нас и других поляков»[28], сообщала газета. По прошествии года «Moniteur» давал еще более резкую характеристику политике Екатерины: «Русские достигли высшей степени наглости, присущей тиранам. Не удовлетворившись тем, что унизили нацию, разрушили военные силы, заключили в тюрьмы или отправили в Сибирь самых честных и храбрых поляков, они теперь заняты тем, что по частям расхищают эту несчастную страну»[29].

Тема вмешательства России в дела Швеции поднималась журналистами также с завидной частотой. Якобинская пропаганда подчеркивала опасность русской политики на севере: «Вероломная Екатерина II скрытно терзает Швецию, – сообщал корреспондент «Moniteur» из Стокгольма – Эта женщина, привыкшая совершать преступления, использует самых искушенных агентов, чтобы достичь своих целей: получив собственную корону через убийство, она теперь как будто готовит Европу, чтобы там не слишком удивлялись [новым] злодеяниям русского правительства»[30].

Со всей очевидностью надо признать, что образ России читателями французской прессы воспринимался через призму личности ее правительницы: в подавляющем большинстве материалов о России императрица Екатерина II упоминалась непосредственно, и заметно реже упоминались ее фавориты, генералы и чиновники. Совсем редко в газетах появлялись обезличенные статьи о торговле, финансах, необычных происшествиях в империи царей. Такая диспропорция в условиях стереотипного восприятия России обусловливала жесткие внешние контуры ее образа, как страны «варварства», «деспотизма», «рабства» и «безграничного честолюбия» монархов.

Образ России формировался не только в периодической печати, но и в литературе. Немалый интерес для анализа представлений России в общественном сознании низов представляет драматургия. В драматургию проникало нарочито комедийное, сниженное изображение власть имущих, «тиранов», типичное для массовой народной песни и фольклора, а грозная опасность, – явление трагедийного порядка, представлялось на театральных подмостках в комедийном ракурсе.

Парижскую театральную сцену в годы Революции подчас трудно было отличить от политического клуба[31] и влияние театра на общественное мнение революционной эпохи трудно переоценить. Поэтому обратимся к чрезвычайно популярному в эпоху якобинской диктатуры произведению Сильвена Марешаля, – пьесе «Страшный суд над королями»[32]. Пьеса была поставлена осенью 1793 г. в Театре Республики: первое представление давалось на следующий день после казни Марии-Антуанетты (17 октября). Пьеса оказалась настолько популярной, что ее ставили в Руане, Гренобле, Лилле и многих других городах. Комитет общественного спасения отпечатал около 6000 экземпляров пьесы для распространения в войсках. Зрители были настолько захвачены представлением, что, как отмечалось в периодическом издании Комитета, «казалось, что в театре и ложах разместился отряд тираноубийц, готовых броситься на сцену и уничтожить ненавистное отродье, называемое королями»[33]. Нельзя, однако, исключать, что успех пьесы в большой степени был порожден целенаправленным распространением ее печатного варианта.

Среди всех коронованных персонажей (короли Англии, Испании, Пруссии, Сардинии, Польши, Неаполя, германский император и Папа римский), Екатерина занимает центральное место. Папу римского и Екатерину II играли лучшие комические актеры театра Дюгазон и Мишо.

В пьесе рассказывалось, как бывшие государи Европы, свергнутые со своих тронов, ссылаются на необитаемый остров. Бывшие властители – «коронованные чудовища» – изображены Марешалем без всяких прикрас, но более всего досталось единственной женщине – российской императрице. Марешаль выдвигал против Екатерины обвинения в честолюбии, убийстве мужа, сладострастии, гневном характере и необузданном деспотизме. Про австрийского императора в пьесе говорится, что он истощил доходы всей страны, про английского короля, что он «выжал» содержимое народного кошелька. Монархи обрисованы мелкими и ничтожными, подлинными отбросами общества, каковыми они и именуются в пьесе. Все то величие, которое им придавалось в трагедии классицизма, утрачено. Они оказываются побежденными, не представляют грозной опасности и в таком их изображении сказывается безграничная уверенность в грядущей победе Революции. Вся сила сосредоточена в руках народа, в руках санкюлотов, которые лишили королей их тронов, титулов, регалий, обрекли на положение комедийных персонажей. Санкюлоты в пьесе называют Екатерину «царицей всея Руси, иначе мадам большеногой, Като, Семирамидой Севера» и выдвигают против нее обвинения в том, что она «женщина, опозорившая свой пол, никогда не знавшая ни добродетели, ни скромности. Безнравственная и бесстыдная, она убила своего мужа, чтобы ни с кем не делить свой трон и чтобы было с кем делить свою порочную постель»[34].

В шестом акте пьесы монархи начинают испытывать сильный голод и размышляют, как его утолить. Папа римский сетует, что у него не из чего даже совершить чудо и сотворить 5 хлебов и заявляет, что тому есть причина: «среди нас есть православные». Екатерина не замедлила ответить римскому владыке: «Эти слова, несомненно, относятся ко мне; я этого не потерплю… Берегитесь, святой отец!» Марешаль далее описывает драку: «Императрица и папа дерутся: она пускает в ход скипетр, он – распятие, ударом скипетра Екатерина ломает распятие. Папа запускает тиарой в голову Екатерины и сбивает с нее корону. Они бьют друг друга цепями. Вырвав у Екатерины скипетр, польский король пытается остановить драку»[35].

Теперь Папа римский, видимо, забывший о конфессиональных различиях, умоляет православную царицу о перемирии: «Прошу пощады, Екатерина, послушай меня: если ты меня оставишь в покое, я дарую тебе отпущение всех грехов». Императрица грубо называет его шарлатаном и мошенником: «Прежде чем я тебя пощажу, ты должен признать, что любой поп, а тем более папа – это шарлатан и мошенник. А ну повторяй!»[36]. Папа был вынужден покориться[37].

Так, наряду с другими монархами, в стиле «Папаши Дюшена» Ж.Р. Эбера высмеивалась «грозная» русская государыня на парижской сцене. Тем самым ее образ освобождался от возвеличивающего ореола и название «Семирамиды Севера» могло использоваться как насмешка. Намеренно сниженный образ Екатерины, конечно, не отражал всего спектра представлений о России, а дальнейшие события Революции заставляли вновь и вновь обращаться к русской теме.

*   *   *

Одно из популярных произведений, посвященных России, вышедшее в эпоху якобинской диктатуры, – «Философическое, политическое и литературное путешествие в Россию, совершенное в 1788 и 1789 годах» публициста и филолога Пьера-Николя Шантро (1741–1807). Вышедшее в 1793 г., оно было представлено как перевод с голландского языка и имело большой успех у читающей публики. Работу быстро перевели на немецкий и английский языки. «L’Esprit des journaux» в октябре 1793 г. писал о книге Шантро: «Трудно найти сочинение более занимательное, более компетентное, более приятное для чтения, чем то, выход которого мы анонсируем»[38].

До недавнего времени фигура самого Шантро оставалась вне поля зрения исследователей, поэтому необходимо сказать несколько слов об этом авторе. До Революции Шантро довольно долго жил в Испании (1767–1782), где преподавал французскую словесность в Королевской военной школе г. Авилы[39]. В период Французской революции Шантро сначала работал в Париже, в секции библиотек комиссии общественного образования, а затем выполнял некую дипломатическую миссию в Испании. По своим взглядам он был близок к якобинцам, активно участвовал в заседаниях различных клубов, где от имени секции Французского театра выступал с антиклерикальных позиций[40]. В конце 1793 г. он покинул Париж и переехал в провинциальный департамент Жер. Именно к этому периоду и относится выход из печати его «Путешествия в Россию»[41].

Еще современники упрекали Шантро за то, что он широко использовал в своем произведении чужие тексты. Как следует из статьи известного французского исследователя Мишеля Кадо[42], помимо заимствований из Кокса, Леклерка, Бюшинга и других авторов, Шантро широко использовал и некий «голландский» источник, который ряд исследователей, вслед за современниками Ш. Массоном и А.Ф. Фортиа де Пилем, считает выдумкой[43]. Кадо удалось установить, что источником для Шантро послужило сочинение голландского врача и путешественника П. Ван Вунсела (1747–1808) «Современное состояние России», изданное на голландском языке в Амстердаме в 1781 г., а спустя два года – на немецком и французском языках[44]. Компилятивный и эклектичный характер произведения Шантро довольно заметен: нередко у него встречаются противоречащие одно другому и даже взаимоисключающие сведения, что обусловило в целом не слишком высокое мнение современников об информативной ценности «Путешествия». Тем не менее книга Шантро полезна при реконструкции существовавшего во Франции тех лет образа России.

И сегодня остается открытым вопрос о том, а посещал ли Шантро собственно Россию. Стоит отметить, что даже современники его на сей счет не были единодушны. Так, например, граф Фортиа де Пиль считал, что Шантро совершил свое путешествие «не покидая кабинета» и его книга – не более, чем компиляция немецких, французских и английских сочинений. Он приводит длинный список отрывков «Путешествия», взятых, по его мнению, целиком из сочинения Уильяма Кокса[45]. Но Фортиа де Пиль часто преувеличивал степень зависимости Шантро от Кокса. Действительно, книга англичанина во многом послужила основой для создания книги Шантро, однако это еще отнюдь не означает, что французский революционер не бывал в России. Массон в своих «Секретных записках» высказывался об этом с большей осторожностью, замечая, что, возможно, Шантро и не был в России в те годы, которые указывает в своем произведении. Массон разделял точку зрения Фортиа де Пиля о том, что касалось заимствований из Кокса. При этом Массон отмечал, что ему знакомы и другие источники Шантро. Он писал «что читал отвратительную немецкую брошюру, написанную одним голландцем, из которой господин Шантро, кажется, перевел все то, что не было извлечением из Кокса»[46].

Однако полный и подробный источниковедческий анализ книги Шантро до сих пор еще никем не проводился (единственным специальным исследованием на эту тему является небольшая статья М. Кадо[47]). Имеющиеся же данные позволяют с определенной долей осторожности говорить, что если Шантро и не посещал Россию, то располагал сведениями не только из книг, но и вполне достоверными устными свидетельствами. В любом случае, с уверенностью утверждать, что Шантро в России не был, не представляется возможным.

Автор «Путешествия» с осторожностью относился к современной ему России, поскольку, считал он, ее правители обладают большими амбициями, а сами русские – это «народ вновь вышедший на сцену, с притязанием играть на ней главную роль». Сравнивая россиян с другими нациями, он находил у жителей России немало положительного, прежде всего почти утраченные другими народами черты «примитивного благородства»: «В России эти черты будут более заметны, более выразительны, нежели повсюду; мы встретим их еще не скрытыми под искусственной маской и сможем живописать их с натуры. К тому же, я хочу увидеть справедливо ли заслужил современный законодатель Петр I имя “великого”, которое так легко бесчестят, а его нация – имя “цивилизованной”, ведь так часто заблуждаются на ее счет»[48]. Иными словами, уже в самом начале своей работы Шантро заявлял о возможной переоценке стереотипов восприятия царя Петра как мудрого законодателя и реформатора стереотипов, разработанных Вольтером и его последователями.

На протяжении всего сочинения Шантро неоднократно критиковал Вольтера и его последователей, считая созданный ими образ России излишне льстивым и далеким от реальности[49]. Говоря же о раскольниках, обязанных со времен Петра I носить особый знак на одежде, он находил еще один повод для критики «русского миража» эпохи Просвещения и восклицал: «Екатерина II, чью веротерпимость, неизвестно почему, так восхвалял Вольтер, не отменила обязательный для всех раскольников головной убор. Философы теперь такие льстецы!»[50]. В данном отношении наш автор шел в ногу со своим временем. «Русский мираж» французской литературы XVIII в., тесно связанный с представлениями об идеальном просвещенном монархе, обернулся в революционном общественном мнении своей противоположностью. После 1789 г. притягательность столь модной в XVIII в. идеи «мудреца на троне» начала снижаться, а вместе с ней уходила в прошлое и легенда о гении Петра Великого, сотворившего свой народ «из ничего». Если прежде Россия представляла собою образцовую модель просвещенной монархии, то по мере развития Революции и отказа от просветительских идеальных представлений о верховной власти, Российская империя представала антиподом революционной Франции.

Климатическая теория, обладавшая известной популярностью в XVIII в., также ставилась Шантро под сомнение: «Незначительность достижений, совершенных русскими на поприще наук и искусств, по сравнению с другими народами Европы связывают с суровым климатом. Но если климат оказывает необходимое воздействие на человеческий разум, то где же следует поместить границы способностей ума?». Если влияние климата так основательно и постоянно, спрашивал Шантро, то отчего Греция современная не является родиной знаний и изящных искусств, как это было в античности? Почему Ирландия, расположенная «почти рядом с полюсом», некогда была единственной просвещенной страной на всем Севере? В чем причина того, что русские менее цивилизованы, чем их соседи шведы? Шантро предлагал искать ответы на эти вопросы не в суровом климате, а в препятствиях на пути распространения просвещения, которые в России были созданы деспотическим правлением, религиозными предрассудками и существованием крепостного права[51].

Состояние цивилизации в России Шантро оценивал через отношение русского общества к вопросам религии и положение там церкви. Существование «господствующей религии» в любом государстве, полагал Шантро, а тем более в России, где все подчинено воле монарха, наносит оскорбление человеческому разуму[52]. В другом фрагменте он, однако, признавал, что статус православия как государственной религии дает и положительные результаты. Рассказывая о положении церкви в России, Шантро подчеркивал социальное значение религии: «Редким и необычным для государств с деспотическим правлением является это то, что российское правительство руководствуется чувством толерантности, и это несмотря на всю грубость и невежество прелатов и приходских священников, сотрясающих небо и землю в своем желании задержать любое развитие… но они обладают влиянием только в нижних слоях населения, которые в России ничего не значат»[53]. Власть светской аристократии в державе царей, по мнению Шантро, безгранична, поэтому православная церковь распространяет свое влияние только на простой народ и невежество духовенства неспособно расшатать коренные устои империи. Таким образом, деспотизм светской верховной власти в России, по мысли автора, благотворно воздействовал на культуру страны, а веротерпимость стала частью государственной системы империи. Эти принципы, отмечал Шантро, распространялись на всех подданных, равно как и на все новые территории, присоединенные к российской короне в последние годы: «Не только завоеванные провинции придерживаются своей религии и получили министров своего вероисповедания или храмы для своих общин, но также лютеране, кальвинисты, моравские братья, магометане, язычники могут надеяться на получение гражданских и военных должностей и званий, если они их достойны либо признаны таковыми»[54].

Впрочем, подобная констатация ничуть не мешала автору заявить в другом фрагменте книги о нарушении монархами Петром I и Екатериной II принципа религиозной толерантности в отношении раскольников и иудеев. По его словам, императрица не исправила ошибок своего предшественника и даже усугубила положение меньшинств в своей империи[55].

Однако общий вывод для России оставался неутешительным: крестьяне в конце XVIII столетия, как и в допетровские времена, оставались в состоянии варварства и во власти предрассудков. За Петром I Шантро признавал только некоторые заслуги: он передал своим наследникам корону «освобожденную от оков священства» и всегда отвергал первенство Римского престола в религиозных вопросах. В остальном он не смог разрушить верования и религиозные обычаи народа, как, например, чередование строжайших постов с целыми неделями вредных для здоровья оргий[56].

Шантро положительно оценивал шаги Екатерины II, направленные на секуляризацию общества, в частности, приветствовал создание новой системы образования. Он был убежден в том, что для цивилизации народа России самым надежным средством будет создание под контролем государства специальных учебных заведений для будущих священников и в этом, прямо или косвенно, выказывал себя сторонником идеи закрытого воспитания, оторванного от всего остального общества, в особенности, от невежественного, по его мнению, духовенства[57]. Цель Екатерины II, по мысли Шантро, состояла в том, чтобы путем просвещения извлечь духовенство из того «глубокого невежества», в котором оно находилось; но священники не спешили соглашаться с планами правительства[58]. Православное духовенство под пером французского публициста предстает силой, враждебной намерениям просвещенной государыни продолжать дело Петра I.

Автор «Путешествия» замечает, что отнюдь не Екатерина II была первой правительницей на российском престоле, доверившей управление страной своим фаворитам. По его мнению, она только следовала традиции, сложившейся при русском дворе. В подтверждение этого Шантро перечисляет «подарки», сделанные Елизаветой Петровной своему фавориту И.И. Шувалову: право на пользование лесами близ Нарвы, исключительное право на торговлю китовым жиром и рыбой, монополию на торговлю табаком на Украине и т.д. У Шантро подобное положение вещей вызывает ассоциации со Старым порядком во Франции: «Мы видим в этих захватах подобие тех нескромных и неразумных подарков, что делал Людовик XVI ненасытным Полиньякам, Конде и другим»[59].

В «Путешествии» Шантро нет характеристики личности российской императрицы, а его рассказы о придворной жизни ограничены сухими сведениями о придворном этикете и распорядке дня царицы, хотя описание царствующих особ было характерной чертой большинства сочинений европейцев о путешествиях в Россию. Зато Шантро готов признать немалые заслуги императрицы в деле просвещения своего народа, проводя параллели между ней и Петром I: «Екатерина II, показавшая себя во всех областях [достойной. – А.М.] соперницей Петра I, во многом его превзошла… Екатерина прежде всего постаралась смягчить грубые нравы русских, коим климат, воспитание и предрассудки придали тот шероховатый вид, который можно встретить даже в столице и на ступенях трона, несмотря на блестящие рассказы о том всеобщем изменении нравов и обычаев жителей России, которое Вольтер и апологеты Петра приписывали к числу его заслуг, преувеличивая тем самым его роль и греша против истины… Петр вовсе не был обладателем кроткого нрава, и тысяча фактов свидетельствует о том, что на нем сказалась грубость его первоначального воспитания, отпечаток которого он нес на себе всю жизнь»[60]. Одним из таких фактов в биографии Петра являлась его непомерная жестокость. Шантро описывал, ссылаясь на Бюшинга, мрачные картины казней и пыток, совершавшихся по приказу Петра. Из всех версий смерти царевича Алексея Петровича французский публицист («несмотря на все уверения Петра I и защитительные речи его панегиристов») считал наименее вероятной версию об апоплексическом ударе, и отдавал предпочтение другой – об убийстве Алексея в тюрьме, совершенном по царскому приказу[61].

О монархической власти в России Шантро писал не только в связи с ниспровержением «петровского мифа». Обращаясь к периоду создания древнерусских летописей, он критиковал и киевских князей, в частности, причисленного церковью к лику святых князя Владимира обвинял в сластолюбии и жестокости: «Всякий разумный человек должен рассматривать этого мнимого святого [Владимира] как коронованного разбойника, которому было уготовлено обожествление, как оно производилось по отношению к Нерону, Калигуле, Хлодвигу или Карлу Великому. Все эти персонажи отличаются друг от друга только видом преступлений, которыми они себя осквернили»[62]. Как можно заметить, Шантро мало интересовался культурно-исторической спецификой России, скорее он склонялся к обобщениям и политическим оценкам в духе якобинской пропаганды.

Среди правителей Московского государства внимание Шантро особенно привлекали неординарные личности. Царевна Софья, несомненно, относилась автором к их числу. «Честолюбивая и коварная Софья, скрывавшая свои пороки под маской благочестия и этим расположившая к себе духовенство, удовлетворенное ее притворством, достигла силой интриги того, что в период отрочества братьев Ивана и Петра заполучила в свои руки власть, а, подчинив своей воле [стрелецкое] ополчение, заставила его жестоко умертвить тех несчастных бояр, которые вызывали у нее подозрения и среди которых находилось большинство родственников Петра»[63].

Ярким примером «неосмотрительного» правителя в новой, пост-петровской России Шантро считал императора Петра III. Совершив крутой поворот во внешней политике и заключив мир с Пруссией, царь целиком обратился к проведению внутренних реформ. Из числа последних Шантро особенно высоко оценил уничтожение «Секретного комитета» (Тайной канцелярии), отмечая, что это учреждение просуществовало почти без изменений со времен царя Алексея Михайловича вплоть до царствования Петра III. Любой мог оказаться в мрачных казематах канцелярии, подвергнуться пыткам или расстаться с жизнью по обвинению в государственной измене, хотя, на самом деле, причиной преследований могла быть личная месть какого-либо вельможи. Публицист осуждал чрезвычайное правосудие в любых формах, и вкладывал ту же мысль в уста Петра III: «Петр, который был столь часто оклеветан, чувствовал, что только установленным судебным порядком следует наказывать виновных, а любая другая процедура – это подлое убийство»[64].

Царь своим манифестом даровал благородному сословию освобождение от обязательной службы, стремился изменить дурную систему судебной власти, отменил пытки, лично посещал суды и сенат. Но стремления Петра III «улучшить» положение дел в управлении и изменить собственных вельмож наталкивались на придворные интриги и неприятие в народной среде. Православное духовенство он возмутил секуляризацией имуществ церкви и монастырей, неуважительным отношением к иконам и православным ритуалам[65]. Духовенство оказывало самое стойкое сопротивление реформам царя. Эти неосмотрительные шаги монарха, а еще более, то особое расположение, которое он выказывал королю Фридриху Великому, иностранцам в гвардии и прусским военным порядкам, вызвали возмущение, как среди военных, так и среди придворных. По мнению Шантро, Петр III, поступая таким образом, забыл об оскорбленном чувстве «национальной гордости» и «фанатизме» россиян, что и предопределило печальный конец его правления.

Описание дворцового переворота 1762 г. в книге Шантро не отличалось новизной и практически повторяло официальную версию екатерининского манифеста о свержения Петра III. Напомним, однако, что со времен распространения рукописных копий сочинения Рюльера, версия об естественной смерти императора вызывала у современников вполне обоснованные сомнения. Возможно, Шантро следовал одному из официальных источников, чем и объяснялось осуждающая интонация по адресу царя. «Неожиданная смерть Петра III вернула империи мир и освободила ее от всех ужасов грозившей ей гражданской войны». Печальный конец этого императора казался публицисту вполне закономерным: «Такова судьба всех ничтожных людей, которых происхождение предопределяет к трону и которых собственная бездарность сбрасывает вниз»[66]. Публицист даже подчеркивал, что кончина свергнутого императора не сопровождалась народным возмущением и иными «трагическими событиями», а благодаря мягкому характеру Екатерины «никто не был сослан в Сибирь и никто не был казнен, ни публично, ни тайно»[67].

В отличие от большинства революционных публицистов, писавших о России, Шантро не ограничился политической проблематикой, а попытался представить, пусть и с позиций критики, также и социальную картину жизни России времен Екатерины II. По его словам, все население страны было разделено на четыре класса. В первый входило дворянство, во второй – духовенство, к третьему относились купечество, буржуа и прочие лично свободные жители, к четвертому – крестьяне. Между дворянством и крестьянством Шантро помещал класс «простых буржуа» (les simples bourgeois), понимая, вероятно, под этим термином мещанство и купечество[68]. Дворянская элита российского общества существовала, по словам Шантро, в условиях «феодального деспотизма» и только она обладала правом собственности на землю. Это исключительное право распространяется только на российские губернии, так как на Украине и в Прибалтике собственниками земли могут являться и разночинцы (roturiers). Существование многочисленного класса крепостных («рабов») в России вызывало у Шантро резкое осуждение, кроме того, этот позорный факт наносил заметный удар по «пышным восхвалениям, направляемым в адрес Екатерины II как законодательницы»[69].

Во всем, что касается придворных чинов и государственной службы, в России господствуют «восточные обычаи». Шантро подмечал, что преимуществ от рождения не получает никто, даже дети тех сановников, кто достиг наивысших званий при царском дворе: «Титулы князей, графов, баронов – это отличие можно сказать ничтожное, если оно не подкреплено какой-либо должностью гражданской или военной». Это подводило публициста к мысли о том, что в этой империи «правительство полностью военное».

В то же время, Шантро отмечал, что, несмотря на такое положение аристократии, все подданные царицы, не имеющие дворянского титула, находятся в зависимом положении. И чтобы убедить читателей в этой «печальной истине», он цитировал отрывки различных установлений Екатерины. Так, к Манифесту «О вольности дворянства» императрица, подтверждая дарованные Петром права и привилегии, добавила, пишет Шантро, четыре новых: 1) приказала отдавать при производстве в армейские звания во всех случаях предпочтение дворянам перед недворянами; 2) установила для детей дворян преимущественное право при приеме в образовательные учреждения; 3) закрепила только за дворянством право приобретать и владеть землями; 4) пожаловала дворянству особую привилегию на производство и продажу хлебной водки. Шантро с возмущением критиковал эти указы Екатерины: «Поскольку дворяне обладают землями, обладают они и теми несчастными, что ее обрабатывают, и поскольку дворяне обладают правом на промышленность, что остается тогда тем, кто по воле случая не родился дворянином?»[70]. Такова была весьма вольная трактовка Шантро екатерининского законодательства, хотя «Жалованную грамоту дворянству» и «Жалованную грамоту городам» (1785)[71] он прямо нигде не цитировал. Этот экскурс обнаруживает не слишком глубокие познания Шантро в российском законодательстве. Пример России служил ему лишь еще одним поводом высказать возмущение деспотической формой правления, и в глазах критика реалии современного ему российского общества не имели большого значения.

Шантро посвятил 13 страниц своей книги состоянию дел в русской армии и 14 страниц состоянию русского флота. Его привлекала история стрелецких войск в Московском государстве, их он сравнивал с турецкими янычарами и римскими преторианцами. Это «непокорное войско», стоявшее некогда очень близко к царскому трону, было тесно связано с духовенством, недовольным реформами Петра и поддерживало его сестру – царевну Софью. Шантро подробно рассказал о создании Петром регулярных войск, о солдатской униформе и о казаках, «чье название так часто упоминают в газетах и исторических сочинениях», и, к несчастью, даже историки обманывают читателей, повторяя газетные небылицы, сожалел Шантро. Традиционные описания казаков вызывали у Шантро недоверие. Он цитирует одно из них: «Нет ничего более странного, чем вид воина – представителя этого народа. Изображают человека на лошади, почти или полностью голого, вооруженного луком, колчаном и широкой кривой турецкой саблей, носящего на ленчике своего седла, точнее сказать, на дурном вьючном седле, кусок свежей или уже смердящей конины»[72].

Отношение к коренным народам России и казакам оставалось в революционной Франции весьма специфическим. Казаков и калмыков Шантро относил к числу «варварских народов»[73] и посвящал им отдельную главу. В сознании современников публицист хотел создать образы диких, бесстрашных, но отсталых кочевых народов, предупреждая, что эти населяющие границы России племена находятся здесь еще в том же состоянии, что и в Европе столетия назад. Этим народам (калмыкам, башкирам, татарам, чувашам, остякам, самоедам и т.д.) не знакомы европейская роскошь и удобства цивилизации, зато они от рождения наделены природными способностями. «Они рассматривают наши дома и дворцы нашей знати как прекрасные тюрьмы и испытывают к ним некую разновидность ужаса, и если проводят в них долгое время, то не иначе, как погрузившись в глубокую меланхолию… Калмыки также имеют очень тонкий слух и чрезвычайно острое зрение. С помощью первого они с громадного расстояния распознают шум скачущих вражеских коней или то место, где могут найти свое заблудившееся стадо. Для этого им достаточно прижаться телом к земле и приложить ухо против солнца. Но остроту слуха у этих народов еще более превосходит проницательность зрения: на очень большом расстоянии они способны видеть самые малые объекты и определять род и количество войска, которое движется им навстречу»[74].

Такая характеристика соседствовала у Шантро с восторженным описанием донских казаков (также относимых им к варварским народам), которые, по его мнению, внешне ничем не отличаются от русских и говорят на том же языке. Казаки в изображении Шантро предстают храбрыми, ловкими и хитрыми воинами, вооруженными причудливыми длинными пиками и кривыми саблями. С точки зрения автора «Путешествия», казачьи части были незаменимы в войнах против турок и других азиатских соседей России. Одним из ключевых качеств представителей казацкой «нации», по мнению Шантро, являлась хитрость: «Во время отступления, которое никогда не принимает у них форму бегства, а является одним из способов сражаться, они кладут пику на плечо, обращая ее острием к врагу, она служит им для отражения ударов [сзади] и становится порой смертоносной в момент, когда преследуют без предосторожностей человека, для которого бегство – это только уловка»[75]. В другом отрывке он писал о казаках, служивших в императорской гвардии при Екатерине, как о «самых красивых людях из числа их нации». Его восторг вызвали также их блестящая амуниция и причудливые позолоченные пики. В этом собирательном образе казаков, реальные факты соседствовали с вымыслом, а гротескные черты создавали вокруг казачества мифический ореол, наполненный идеальными представлениями о малознакомой России.

Общую численность донского казачьего войска Шантро оценивал в 25 тыс. человек, отмечая, что поскольку весь образ их мирной жизни полностью построен на военный лад, то в случае войны они способны выставить 100 тыс. хорошо выученных воинов[76]. При этом предпочтение Шантро все же отдавал уральским казакам (их он считал потомками смешанных браков с калмыками и татаро-монголами), объясняя это тем, что последние «более цивилизованы и гораздо более трудолюбивы», нежели казаки Дона.

Такие отзывы Шантро о казаках сильно отличаются от отзывов его современников, например, Массона. Спустя шесть лет после Шантро, автор «Секретных записок» особенно отмечал различие между русскими и казаками: «Казаки – это кочевники, пастухи, воины, расхитители; русские – это оседлый народ, земледельцы и торговцы, они естественно не воинственны и большие мошенники в торговом деле. Казаки путешествуют и сражаются всегда на лошадях. Русские передвигаются пешком или в повозках. Они превосходны в качестве пеших воинов, но их кавалерия худшая в Европе. Казак жесток и кровожаден в пылу сражения, а русский свиреп, безжалостен и хладнокровен»[77]. Царское правительство, по мнению Массона, чувствуя опасность, исходящую от свободолюбивых и неспокойных казаков, отправляет их на вредные для их здоровья берега Крыма или на прибрежные отмели Кубани, чтобы заселить ими пустыни, оставленные после себя «московитскими армиями», что обрекает казаков на верную смерть от болезней и воинственных горцев[78].

Трактовка роли казачества в русской истории у Шантро тесно связана с историей пугачевского восстания. Он весьма скептически оценивал самозванца, возглавившего это народное движение. Предводитель восстания Емельян Пугачев, совершавший массовые и варварские убийства дворян и офицеров, отнюдь не представлялся Шантро воплощением естественной добродетели. О войске повстанцев он говорил, что эта «толпа была составлена из доверчивых селян, позволивших себя легко обмануть»[79]. Анализируя причины пугачевского восстания, Шантро обращается к истории времен Петра I. По мнению публициста, у истоков бунта стояли потомки раскольников, которых особенно сурово преследовали в начале столетия. Этими людьми двигало чувство мести, унаследованное от отцов[80]. Основная масса восставших, яицкие казаки, происходили от казаков донских, от которых они переняли храбрость, и являют собой «расу людей отважных и исполненных энтузиазма к своей древней вере и обычаям, почитающую свои бороды так же, как собственные жизни»[81].

Русская культура, по-видимому, интересовала французского публициста в меньшей степени, нежели социально-политические отношения или гротескные описания народных нравов. Тем не менее русской культуре, литературе, науке Шантро посвятил несколько разделов. Особо он рассказывал о столичных библиотеках, коллекциях по естественной истории, различных экспонатах петербургских музейных коллекций. Следуя своим источникам (Коксу, Вунселу и др.) Шантро повествует о Ф. Прокоповиче, В.Н. Татищеве, М.М. Щербатове, М.В. Ломоносове, А.С. Сумарокове, М.М. Хераскове. Высоко ценил французский публицист деятельность основателя Московского университета и покровителя наук И.И. Шувалова. «Граф Шувалов, которого во Франции известным сделал Вольтер», являлся автором искусных переводов на французский язык стихов и прозы, переписывался со знаменитым философом и, как литератор, по мнению Шантро, заслуживал высокой оценки[82].

У Шантро можно встретить имена многих русских писателей, некоторых из них он сравнивал с классиками французской литературы. Например, драматурга Александра Сумарокова он называл «русским Корнелем». Автор «Путешествия» не ограничивался описанием придворного театра Екатерины, но рассказывал всю историю его создания, начиная с первых придворных представлений по пьесам Дмитрия Ростовского и театра Федора Волкова в Ярославле. Но и этот сюжет Шантро использовал как повод покритиковать императрицу. В знак признания заслуг Федора Волкова и его брата, служивших в придворном театре, Екатерина II возвела братьев в дворянское достоинство и пожаловала им немалые земли с крестьянами. Шантро возмущала такая расточительность царицы: «...если Екатерина дарила земли Волкову, что же она уготовила храброму Потемкину, победителю турок?»[83].

Напротив, одобрение Шантро вызывали усилия Екатерины по просвещению собственного народа. Он подробно останавливается на теме перевода известных книг классических авторов древности и современности на русский язык. Среди этих книг были сочинения Цезаря, Цицерона, Теофраста, Овидия, Гомера, Сюлли, Свифта, Монтескье, Вольтера, Кокса, Мармонтеля, Поупа, Локка и многих других авторов.

Создававшиеся императрицей школы и учебные заведения, по мнению Шантро, заслуживали пристального внимания: «Школы, которые были ей основаны во всех провинциях бескрайней империи, открывают для всех классов народа возможности просвещения, а поощрение, назначаемое тем, кто отличился, распространяет дух всеобщего соревнования»[84]. Обращаясь к теме образования, Шантро также развеивал некоторые стереотипы своих соотечественников относительно России: «Те люди во Франции, которые полагают, что греческий – это общепринятый язык русских, очень сильно ошибаются, поскольку латинский более принят среди них, чем греческий». Греческий же, по мнению публициста, изучают, в основном, монахи, которым он необходим для поддержания отношений с Константинополем[85].

Развивая все указанные выше темы, Шантро вновь и вновь возвращался к проблеме соотношения между варварством и цивилизацией в современной ему России. Французский публицист приходил к неутешительному выводу о состоянии цивилизации в державе царей: «Когда приезжают в Россию, то ожидают в соответствии с тем, что ранее прочитали об этой стране, найти тут дух нации полностью образованной, просвещенной и отшлифованной, и удивляются степени того варварства, в котором до сих пор находится большая часть этой нации»[86]. Население Российской империи, по мнению автора, весьма далеко от высокого примера античной гражданской добродетели, но гораздо ближе к естественному состоянию человека, еще неиспорченного «пороками цивилизации», в отличие от собственных правителей и русской аристократии, усвоившей вкусы, манеры и политес европейских придворных лучше любой другой нации.

Образ Петра Великого во французском общественном сознании со времени визита царя во Францию в 1717 г. был прочно связан с процессом цивилизации России и приобщения ее к европейским культурным ценностям. Петр продолжал оставаться образцом для оценки французами всех последующих правителей, и эти сравнения подчеркивали, с одной стороны, величие «гения» царя, а с другой – неоднозначность результатов его реформ, со времени которых минуло к тому времени уже семь десятилетий. Но с именем первого императора связывали и планы по расширению Российской империи в западном и восточном направлениях. Тема военной угрозы, исходящей от России, часто встречалась у французских авторов 1790-х годов. В «Путешествии» Шантро она также нашла отражение.

Даже самый большой, по его мнению, порок характера русских – «надменность» (la morgue) – Шантро связывал с воинственностью: «Мало людей на земле обладают таким же высокомерием как вельможи в этой стране и такой же национальной гордостью, как и все русские. Спросите их почему? Потому что они считают себя самым воинственным народом в мире»[87]. Если один из предшественников Шантро, голландец Вунсел, писал о том, что от России исходит угроза английским и французским интересам в Азии, а сфера российского влияния вскоре может достигнуть Инда, то французский революционер ограничивался прогнозами на отдаленную перспективу: «Россия, которая была недавно на европейских весах грузом излишним, с которым не считались, сегодня уже является, или предъявляет свои права на то, чтобы считаться господствующей силой и вскоре [она] заставит исчезнуть тех, кто имел огромное влияние до нее на [этих] воображаемых чашах весов, каковые сама фортуна опускает или поднимает по своему усмотрению»[88].

Подводя итог сказанному выше, можно заключить, что Пьер-Николя Шантро достаточно скептически относился к результатам реформ Петра I и Екатерины II, считая, что преобразования не оправдали затраченных усилий. Вольтер, превозносивший их «неизвестно почему», сослужил плохую службу. По мнению Шантро, настал момент, когда следует разрушить легенду об этих государях и вместе с ними мираж просвещенной России[89]. По мнению Шантро, ни Петр, ни его наследники не сумели ни усмирить фанатическое упрямство своего народа, суеверного, словно испанцы или португальцы, ни воспитать духовенство, чьи «грубость и невежество» мешали распространению грамотности и наук. В то же время сочинение Шантро наполнено многочисленными противоречиями. Например, в разных главах рассказывая о Екатерине II, он то подвергал ее шаги критике, то восхвалял как императрицу достойную «гения Петра».

Книга П.-Н. Шантро отражала не столько уровень научных познаний о стране, ее истории, культуре, экономике, политике, сколько высокую степень интереса французского общества к России и ее специфике, т.е. ко всему необычному, что можно было встретить, путешествуя по этой «державе царей», занимавшей одну седьмую часть суши. Такое «путешествие» обладало пропагандистским и дидактическим значением, оно создавалось с целью воспитания граждан Французской республики и должно было возвращать читателя к реальности революционных лет с помощью примеров истории и культуры другого народа. В этом отношении якобинская пропаганда следовала модели, выработанной литературой Века Просвещения. Шантро в своей книге о путешествии в Россию доказывал, что деспотическое правление приносит вред любому народу, а рабство и религиозный фанатизм лишает русских возможности понять собственные права и почувствовать свое человеческое достоинство.

Сочинение Шантро нельзя в полной мере отнести к официозу, поскольку «Путешествие» – это совсем не политический памфлет, к тому же мы не располагаем сведениями о том, что это сочинение было заказано революционными властями. Скорее всего это была личная инициатива Шантро, который стремился переосмыслить «русский мираж», являвшийся к началу Революции неотъемлемой частью французской общественной мысли, в революционном духе, рассмотрев его под новым углом зрения в атмосфере крушения монархических иллюзий и изменения внешнеполитического положения Франции.

Тем не менее пример Шантро можно назвать «характерным исключением» для публицистики эпохи якобинской диктатуры, поскольку жанр философского путешествия находился довольно далеко от злободневных дискуссий в клубах, Конвенте, комитетах или кофейнях. Другие жанры публицистики были еще более востребованы обществом, нежели специальная литература о России.

Революционные события в самой Франции отодвинули российскую тематику на второй план в общественном сознании. Однако рамки восприятия общественным мнением России оставались прежними. Французское общество, утратившее старые идеалы в условиях войны с коалицией, не было подготовлено к адекватному восприятию российской реальности. Неготовность французов к отказу от старинных стереотипов о якобы присущих русским варварстве, агрессивности и деспотизме была обусловлена зависимостью политического дискурса о России от революционной динамки и сиюминутной конъюнктуры. Сами революционные события стали переломным моментом для всего русско-французского культурного диалога. По отношению к революционной Франции Россия символизировала собой образ «Другого» и на почве этой «инаковости» в политической, культурной и социальной сферах оживал образ «русской угрозы», нередко встречавшийся в политической литературе Века Просвещения.

Таким образом, официальная пропаганда в период диктатуры монтаньяров 1793–1794 гг. создавала образ России, опираясь на наследие просветителей, но подвергая его чистке от ставших неактуальными идей просвещенного деспотизма. «Русский мираж», рожденный французской литературой XVIII в., тесно связанный с представлениями об идеальном просвещенном монархе, в революционном общественном мнении приобретал негативный оттенок и оборачивался своей противоположностью. Публицисты пытались освободить образ России от лести и преувеличений «философов», используя для этой цели давние стереотипы о существовании в России деспотического государства, рабства, господства варварских нравов и предрассудков. Иными словами, если прежде Россия представляла собой образцовую модель просвещенной монархии и даже привлекала внимание оппозиционно настроенных по отношению к Старому порядку философов, то по мере развития Революции и отказа от просветительских идеальных представлений о верховной власти, Россия представала антиподом революционной Франции.

В газетах появлялись регулярные новости о России. В попытках очертить пределы честолюбия Екатерины публицисты показывали внутренние социальные и экономические проблемы России. Осложнение отношений между Францией и Россией, меры, предпринимаемые царским кабинетом против французов – приверженцев Революции, проживавших в империи, добавляли популярности темы опасности, исходящей от России. Гротескные описания русского войска, вероятно, призваны были смягчить страхи французского общества перед угрозой военного вторжения «варваров Севера», но не отражали реальность. Полемически острые выступления, памфлеты на злобу дня и газетные статьи, посвященные Франции, и ее противостоянию «лиге тиранов» представляли Россию в стане врагов Революции. Почвой для такого отношения к стране послужили скептическое мнение об успехах цивилизации в России, сформированное просветителями. В то же время Екатерина II демонстрировала свое желание помочь восстановлению монархии во Франции и оказывала финансовую помощь роялистам. Перечисленные выше стереотипы о России из сферы кабинетной дипломатии выплеснулись в широкую печать, поскольку внешняя политика приобрела публичный характер.

Исходя из изложенного выше можно сделать вывод о том, что революционная «россика» существенно отличалась от дореволюционной: газеты чаще и с большей степенью свободы, чем прежде, писали о России. Теперь не только представители высшего общества, аристократии имели доступ к информации о России, все грамотные слои населения осваивали новую информацию о далекой «империи царей». Период якобинской диктатуры не способствовал концептуальному переосмыслению российского цивилизационого опыта, национальной модели культурной модернизации, но способствовал сохранению и распространению скептического отношения к этой национальной модели, свойственного для некоторых представителей Просвещения (Шапп д’Отрош, Рюльер, Руссо, Дидро и др.) Естественным образом при отсутствии глубокого осмысления чужой культуры и при отсутствии официальных дипломатических и торговых контактов на первый план выступали текущие новости, иногда оказывавшиеся неподтвержденными слухами.

Мнимая угроза революционной Франции, исходившая, по мнению некоторых публицистов, от екатерининской России, на самом деле (и это осознавали революционные власти) существовала только в воображении самих публицистов и их читателей. Образ России, складывавшийся в период якобинской диктатуры во Франции, в значительной степени зависел от революционной дипломатии и идеологии, точнее, идеологических штампов. Хорошим подтверждением тому служат тексты, созданные французской роялистской эмиграцией, воспитанной на тех же литературных произведениях Просвещения. В них «цивилизованная» и монархическая Россия предстает антиподом «варварской» и республиканской Франции. Политики и публицисты Революции и их противники черпали свои представления о далекой «державе царей» из одних и тех же текстов просветителей, однако русская тема рассматривалась революционерами в контексте иной системы революционной дипломатии и совершенно иной внутриполитической обстановки в самой Франции.

* Цифра на полях слева означает начало страницы оригинального издания (прим. админ. сайта)