"Вопросы истории" 1998. N 7.

Имя доктора исторических наук, профессора Санкт-Петербургского университета Владимира Георгиевича Ревуненкова хорошо известно отечественным исследователям Французской революции XVIII в., а также всем, кому не безразлична эта "классическая" тема мировой историографии. В 60-е и 70-е годы его полемика с А.З. Манфредом (1906-1976) и В.М. Далиным (1902-1985) о якобинской диктатуре[1] имела широкий резонанс в научной среде. С тех пор каждое новое сочинение петербургского историка неизменно вызывает живой интерес у читающей публики. Едва ли ее оставит равнодушным и третье, дополненное издание его обобщающего труда о Французской революции[2]. Расширив, по сравнению с предшествующим изданием (1989 г.), хронологические рамки повествования до 1814 г. (второе издание заканчивалось 1799 г.), автор предлагает читателю свою интерпретацию событий эпохи Революции, Консулата и Империи, затрагивая самый широкий круг проблем экономики и политики, социальных отношений и культуры. Эта монография, претендующая на столь высокий уровень обобщения, побуждает высказать некоторые суждения о нынешнем состоянии дел в исследовании данной темы.

За прошедшие полтора десятилетия изучение Французской революции переживало бум, связанный с ее 200-летним юбилеем[3]. Для отечественных историков этот отрезок времени оказался также весьма плодотворен и потому, что со второй половины 80-х годов постепенно ослабевало, а после 1991 г. полностью исчезло то идеологическое давление со стороны коммунистической партии и государства, которое постоянно ощущали на себе советские исследователи Французской революции.

Новейшие достижения зарубежной и российской науки не только проливают дополнительный свет на события самой революции, но и позволяют увидеть в новом ракурсе некоторые моменты ее историографии. В полной мере это относится к вышеупомянутой дискуссии о якобинизме. Хотя в своей последней работе Ревуненков и продолжает заочный спор с лидером советских историков 20-30-х годов Н.M. Лукиным и его учеником Манфредом по проблемам якобинской диктатуры (с. 16-19), все же у читателя, знакомого с современным состоянием исследований в данной области, не может не сложиться впечатление, что по отношению к революции в целом у автора "Очерков" расхождений во взглядах с его прежними оппонентами все же гораздо меньше, нежели с российскими историками нового поколения, в частности, с представителями научной школы профессора Московского университета А.В. Адо[4].

Несмотря на всю остроту дебатов относительно якобинского периода революции[5], и Ревуненков, и Манфред использовали для объяснения общего хода событий во Франции конца XVIII в. одну и ту же социологическую схему: "феодально-абсолютистский строй - буржуазная революция - капитализм". Как отмечает Ревуненков, "эта революция смела отжившие средневековые порядки не только в самой Франции, но и далеко за ее рубежами, дав тем самым мощный импульс формированию новой социально-экономической системы - системы капитализма и буржуазной-демократии" (с. 505). О том же самом писал в свое время и Манфред: "Французская революция сокрушила феодально-абсолютистский строй, до конца добила феодализм, "исполинской метлой" вымела из Франции хлам средневековья и расчистила почву для капиталистического развития"[6]. Между тем, результаты проведенных за прошедшие 15-20 лет исследований (порой независимо от субъективных намерений их авторов) ставят под сомнение эвристическую ценность именно методологической основы прежней историографической традиции - тех самых понятий марксистской социологии, которые в равной степени использовались всеми участниками знаменитой дискуссии о якобинизме и которые, как показывает монография Ревуненкова, до сих пор еще находят применение в специальной литературе.

Одно из них - "феодально-абсолютистский строй". Оно по-прежнему употребляется Ревуненковым, как ранее Манфредом и другими советскими историкам, в качестве обобщающей характеристики экономических и политических порядков во Франции кануна революции (с. 44)[7]. Для автора "Очерков" "феодально-абсолютистская Франция" и "Франция "старого порядка"" - синонимы (с. 507).

Однако в последнее время определение социально-экономического строя предреволюционной Франции в качестве "феодального" вызывает вполне обоснованное недоумение. Об этом еще в 1988 г. говорилось на "круглом столе", проведенном в Институте всеобщей истории и ставшем, в некотором роде, поворотным пунктом в развитии новейшей отечественной историографии Французской революции: "Что же было феодальным во Франции XVIII в.? Какую из сторон жизни мы ни возьмем для рассмотрения, везде картина будет неоднозначной и не уместится в рамки определения "феодальный строй". Экономика была многоукладной, государство и общество также представляли собой сложное переплетение разнородных элементов"[8]. Хотя комплекс сеньориальных отношений просуществовал до самой революции, а в некоторых своих частях пережил и ее, он в XVIII в. уже никоим образом не играл определяющей роли в экономике. Даже в областях с архаичной структурой хозяйства доля сеньориальных повинностей в доходах сеньоров-землевладельцев редко превышала 40%. В экономически же развитых районах она была и того меньше. Так, во владениях принца Конде в Парижском регионе повинности давали лишь 13% дохода, а в 12 сеньориях графа де Тессе, крупнейшего собственника Верхнего Мэна, - 10,8%[9]. Основная же масса поступлений шла от капиталистических и полукапиталистических способов ведения хозяйства. Более того, отдельные элементы сеньориального комплекса, изначально имевшие феодальное происхождение, в указанный период наполнились новым содержанием, фактически превратившись в инструмент первоначального накопления капитала[10]. Все эти обстоятельства служат достаточно веским обоснованием вывода, сформулированного одной из участниц вышеупомянутого "круглого стола": "На современном уровне знаний у нас нет оснований характеризовать систему общественных отношений предреволюционной Франции в целом как феодальный строй"[11].

Что касается второй части определения "феодально-абсолютистский", то, хотя она и не выглядит столь же уязвимой для критики, как первая, тем не менее традиционно придаваемое ей значение все же нуждается в существенном уточнении. Само по себе понятие "абсолютизм" вполне правомерно для обозначения государственного строя, где отсутствует разделение властей и единственным носителем суверенитета является монарх. Вместе с тем, необходимо учитывать, что власть французского короля была "абсолютной" лишь в принципе, в теории, но отнюдь не в реальности. Хотя Франция Старого порядка и не знала разделения властей, исторически здесь сложилась практика раздробления власти внутри системы традиционных государственных институтов. Так, например, парламенты имели не только судебные функции, но и участвовали в законодательстве через процедуру регистрации издаваемых монархом законов, порой довольно существенно меняя их содержание своими поправками. Обладали парламенты и некоторыми функциями исполнительной власти, имея в подчинении собственную полицию и активно вмешиваясь в дела текущей администрации. Хотя все государственные институты Франции исторически получили свои полномочия от короля как единственного носителя власти, со временем некоторые из них добились фактически полной независимости от короны и получили возможность оказывать весьма эффективное противодействие ее политике.

Однако советские историки Французской революции нередко отождествляли принцип и практику абсолютизма, делая вывод о реальном наличии у короля Франции такой власти, какой он на самом деле обладал лишь в теории: "Король мог устанавливать и собирать любые налоги, не спрашивая разрешения у кого-либо. Он мог издавать и отменять любые законы, объявлять войну и заключать мир, решать по своему усмотрению все административные и судебные дела" (с. 36). О том, сколь далеки подобные представления от действительности, свидетельствует история всех попыток реформ, предпринимавшихся королевской властью во второй половине XVIII в. Решения о более справедливом распределении налогов и обложении привилегированных сословий, о ликвидации цехов и о свободной торговле хлебом, инициированные министрами Машо д'Арнувилем (1749), Тюрго (1776), Калонном (1786), Ломени де Бриенном (1787) и облеченные в форму королевских эдиктов, не были осуществлены из-за оппозиции традиционных государственных институтов, сломить которую правительству оказалось не по силам[12].

Репрессивные возможности короля тоже были не столь велики, как порою утверждается в исторической литературе: "Король в гневе мог бросить в тюрьму кого угодно и держать его там десятки лет без суда, даже без предъявления обвинений (такова была судьба "Железной маски" - таинственного узника времен Людовика XIV)" (с. 39). История знает факты гораздо более достоверные и не менее красноречивые, чем пример полумифической "Железной маски". В 1786 г., несмотря на недвусмысленно выраженное желание Людовика XVI добиться обвинительного приговора кардиналу де Рогану по делу об ожерелье королевы, Парижский парламент пошел наперекор воле монарха и оправдал подсудимого[13]. А веком раньше, в 1664 г., самый могущественный из Бурбонов Людовик XIV не смог принудить им же назначенную Палату правосудия к вынесению смертного приговора бывшему сюринтенданту финансов Фуке, несмотря на то, что судьи подвергались сильнейшему давлению со стороны правительства.

И даже знаменитый афоризм: "Государство - это я", на который часто ссылаются в подтверждение тезиса о всесилии французских монархов, в действительности, учитывая контекст его появления, свидетельствует именно о том, что сама мысль о такой, ничем не ограниченной власти, была чужда политической традиции Старого порядка. Эти слова, коих Людовик XIV, по-видимому, не произносил[14], ему приписали магистраты Парижского парламента, обратившиеся в 1655 г. к кардиналу Мазарини с жалобой на то, что 17-летний король в нарушение традиционной процедуры неожиданно явился на их заседание, дабы выразить им свое неудовольствие. Столь нелепая, по мнению современников, претензия на беспредельную власть, вложенная в уста юного монарха, должна была лишь подчеркнуть крайнее неприличие его поступка. Ведь неотъемлемым элементом доктрины французского абсолютизма было признание государем "совершенно конкретных ограничений его власти традиционными правами и привилегиями корпораций, т. е. разнообразных формальных групп подданных"[15].

Далеко не столь бесспорным, как в недавнем прошлом, выглядит сегодня и применение для характеристики событий во Франции конца XVIII в. понятия "буржуазная революция". Согласно марксистской социологии, "буржуазный" характер революции определяется прежде всего ее целью, каковой является "уничтожение феодального строя или его остатков, установление власти буржуазии, что создает условия для капиталистического развития". Кроме того, особенностью "ранних буржуазных революций", к которым относили и Великую французскую, признавалось то, что их "руководителем, гегемоном была буржуазия"[16]. Однако, в свете новейших исследований, подобные представления о "гегемоне" и "цели" Французской революции выглядят далеко не столь очевидными, как прежде.

На первый взгляд, активное участие буржуазии в событиях 1789-1799 гг. не требует особых доказательств. В XVIII в. термин "буржуазия" был хорошо известен современникам и применялся для обозначения более или менее определенного социального слоя, а именно - городских "верхов" третьего сословия, действительно давших революции многих ее лидеров. Но пользуясь понятием "буржуазия", историк должен четко представлять себе, что во Франции XVIII в. оно имело совершенно иной смысл, нежели тот, в котором позднее стало употребляться марксистской социологией. При Старом порядке буржуазия - это в основном юридическая и отчасти социо-культурная категория. Так называли жителей городов, принадлежавших к третьему сословию, имевших вполне определенный правовой статус и отличавшихся от других социальных групп особым образом жизни[17]. В марксистской же социологии понятие "буржуазия" имеет прежде всего социально-экономическое содержание - "господствующий класс капиталистического общества, собственник средств производства, эксплуатирующий наемный труд, состоит из крупных, средних и мелких капиталистов"[18]. Фактически мы имеем дело с двумя принципиально разными понятиями, обозначаемыми общим термином "буржуазия". Однако советские историки (в т.ч. и Ревуненков), писавшие о Французской революции, как правило, употребляли данный термин, не проводя различий между двумя его вышеназванными значениями (см., например, с. 33)[19].

Оправдан ли подобный подход? Быть может эти два разных понятия в действительности относятся к одной социальной группе, отражая всего лишь различные стороны ее бытия? Увы, это не так. Вo-первых, занятый предпринимательством экономически активный слой французского общества конца XVIII в. состоял не только из ротюрье, но в значительной степени также из представителей привилегированных сословий. Например, по данным за 1771-1788 гг., 9,4% металлургических предприятий Франции принадлежало церкви, а 50,4% - дворянам; в Нанте дворянские семьи из поколения в поколение активно участвовали в заморской торговле; в Тулузе дворянский капитал играл ведущую роль в финансовой сфере[20] и т.д., и т.п. Во-вторых, при Старом порядке формальная принадлежность того или иного лица к "буржуазии" (в традиционном понимании слова) отнюдь не предполагала его активного участия в экономической жизни. Напротив, с середины XVIII в. во французском обществе преобладало представление о буржуа, как человеке, не занимающемся производительной деятельностью, пользующемся определенным достатком и живущем "на благородный манер", получая государственную или частную ренту[21]. Таким образом, используя при изучении Французской революции понятие "буржуазия" в том смысле, который оно имеет в марксистской социологии, историки фактически объединяют под общим названием две разных социальных группы. Какая же из них была в таком случае "гегемоном" революции?

Анализ социального состава Учредительного собрания Франции 1789-1791 гг.[22] показывает, что из 654 депутатов третьего сословия[23] лишь 94 (14,3%) занимались предпринимательством в сфере торговли и промышленности. Если даже к ним прибавить 45 человек, непосредственно участвовавших в сельскохозяйственном производстве, то и тогда, вместе взятые, эти категории окажутся в явном меньшинстве (21,3%) по сравнению с должностными лицами судебных и административных учреждений, составлявшими вместе с относительно немногочисленными лицами свободных профессий остальную часть депутатского корпуса третьего сословия. Более того, представители торгово-промышленных слоев не принадлежали ни к лидерам, ни даже к наиболее активной части Собрания. Никто из них не входил в число 53 ораторов, "очень часто" (по классификации Э.Х. Лемэй) бравших слово прениях, и только 4 оказались среди 96 ораторов, выступавших "часто"[24]. Лишь чуть больше половины из них (49 из 94) участвовало в работе парламентских комитетов.

Хотя большинство депутатов-предпринимателей в целом разделяло либеральный курс Собрания (59, по неофициальной оценке современников, принадлежали к "левой"), поддержка ими "левого" большинства была далеко не единодушной. Имеющиеся в нашем распоряжении данные по двум голосованиям дают, например, такую картину: 20 сентября 1790 г. из 69 депутатов данной категории, голосовавших по вопросу о выпуске ассигнатов, 46 вотировали с "левыми" за эмиссию, 23 с "правыми" - против; 4 мая 1791 г. из 62-х, голосовавших по вопросу о присоединении Авиньона, 35 выступили вместе с "левыми" за присоединение, 22 с "правыми" - против, 5 воздержались.

Характерна и последующая судьба депутатов-предпринимателей. Из 88-ми, доживших до завершения работы Учредительного собрания (6 умерли еще в 1789-1791 гг.), почти треть (28) в дальнейшем серьезно пострадала от революции: 3 обанкротились, 3 были вынуждены эмигрировать, 22 подверглись преследованиям в период Террора (в т.ч. 4 были казнены, 13 арестованы). Все эти факты не могут не подвести к мысли, что, если Французская революция и имела "гегемона", то им едва ли была капиталистическая буржуазия[25].

Огромный материал, накопленный за последние десятилетия в области экономической истории, заставляет по-новому взглянуть и на вопрос о связи революционных событий конца XVIII в. с дальнейшим развитием капитализма во Франции. Сегодня, пожалуй, может показаться излишне оптимистичным вывод, еще сравнительно недавно разделявшийся многими отечественными историками, о том, что революция дала "самый мощный импульс формированию новой социально-экономической системы - системы капитализма" (с. 505). Торгово-промышленные круги французского общества не только не были "гегемоном" революции, но и оказались в результате нее едва ли не наиболее пострадавшей стороной. Посягательства на крупную собственность были неотъемлемым атрибутом массовых волнений революционной эпохи уже с самого ее начала (например, "дело Ревельона"). В эпоху Террора "негоциантизм" рассматривался как вполне достаточный повод для преследований, которым в качестве "спекулянтов" (accapareurs) подверглись многие французские предприниматели. И, наконец, война и блокада фактически полностью уничтожили бурно развивавшуюся накануне революции заморскую торговлю. В результате действия всех этих факторов объем промышленного производства во Франции 1800 г. составил лишь 60% от уровня далеко не самого благополучного 1788 г., и только в 1809-1810 гг. французская промышленность смогла вновь выйти на дореволюционный уровень. Процесс восстановления внешней торговли занял еще больше времени: лишь в 1825 г. ее объем достиг показателей 1788 г. В экономическом отношении больше всего от Французской революции выиграла Англия. Если на протяжении почти всего XVIII в. темпы экономического развития Франции были вполне сопоставимы с английскими, то двадцатилетняя "заминка", вызванная революционными потрясениями, позволила британцам оставить далеко позади своего постоянного торгового конкурента[26].

Еще более долгосрочные последствия для развития капитализма во Франции имело происшедшее в ходе революции перераспределение земельной собственности, которое существенно укрепило экономические позиции крестьянства[27]. В отсутствие статистических цифр по Франции в целом, наиболее представительными в данном отношении до сих пор остаются результаты исследования Ж. Лефевра по департаменту Нор, где с 1789 по 1802 г. доля крестьян в общем объеме земельной собственности выросла с 30 до 42% (+40%), буржуазии - с 16 до 28% (+75%), тогда как доля дворянства сократилась с 22 до 12% (-45%), а духовенства - с 20% до 0[28].

Передел земли в пользу мелких собственников и связанное с ним упрочение традиционных форм крестьянского хозяйства оказали во многом определяющее влияние на темпы и специфику промышленного переворота во Франции ХІХ в. "Шедшая в этот период парцелляция земельной собственности в сочетании с сохранением традиционных общинных институтов вела к тому, что даже обнищавший крестьянин имел возможность не покидать деревню, обладая клочком земли и обращаясь к общинным угодьям и правам пользования. Это усиливало аграрное перенаселение, задерживало отлив бедноты в города и создавало в деревнях громадный резерв рабочей силы, остро нуждавшейся в дополнительном заработке. Тем самым продлевалась во времени относительная стойкость "доиндустриальных" (ремесленных и мануфактурных) форм промышленного производства, прибыльность которых обеспечивалась использованием дешевого труда деревенской бедноты, а не модернизацией с применением машин и новой технологии. Агротехническая перестройка также шла замедленно, черты традиционной системы ведения хозяйства обнаруживали большую живучесть"[29]. Об относительно невысоком уровне агрикультуры в хозяйствах новых владельцев земли свидетельствует резкое падение урожайности большинства зерновых. Так, по сравнению с 1781-1790гг. среднестатистическая урожайность зерновых в 1815-1824 гг. снизилась с 8 до 7,5, пшеницы - с 11,5 до 8,24 , ржи - с 8 до 6,5, ячменя - с 11 до 8,4 ц с гектара[30].

Одним из важнейших факторов, затруднявших проведение во Франции промышленной революции и аграрного переворота, стал "инвестиционный голод". Кризис промышленности и торговли, порожденный Французской революцией и войной, вызвал переориентацию владельцев капиталов на спекулятивные операции с недвижимостью, получившие широкий размах в результате массовой распродажи национальных имуществ. Помимо высокой прибыльности и быстрой оборачиваемости капитала, такого рода операции были весьма привлекательны также вследствие того высокого престижа, которым пользовались крупные землевладельцы[31]. И хотя капитализм во Франции развивался, несмотря на все сложности и неблагоприятные обстоятельства, причинно-следственная связь этого процесса с революционными событиями конца XVIII в. выглядит сегодня уже не столь бесспорной, как это казалось сравнительно недавно. Более того, значительное и все более усугублявшееся на протяжении первой половины ХІХ в. экономическое отставание Франции от Англии, а во второй половине столетия - и от Германии, заставляет серьезно задуматься над тем, происходило ли развитие французского капитализма "благодаря революции" или же "несмотря на нее".

Попытка объяснить трудности экономического развития Франции в ХІХ в. недостаточно радикальным решением аграрного вопроса - "тем, что революция конца XVIII в. не обеспечила крестьянскую бедноту землей" (с. 506), едва ли покажется достаточно убедительной, если вспомнить, что экономические лидеры Европы того времени - Англия и Германия - не знали даже такого перераспределения собственности в пользу крестьянства, какое имело место во Франции.

Как видим, результаты проведенных в последние годы исследований свидетельствуют о невозможности убедительно объяснить, основываясь на классовом подходе и теории общественно-экономических формаций, причины, характер и историческое значение Французской революции XVIII в. Правда, современная отечественная историография пока не предложила взамен столь же цельную и всеобъемлющую интерпретацию революционных событий конца XVIII в., какая существовала в марксистской историографии советского периода. Однако уже в недалеком будущем она, очевидно, станет естественным результатом тех изменений в данной отрасли исторической науки, о которых Адо незадолго до кончины писал: "В литературе, посвященной истории революции, видно обновление проблематики, ее диверсификация, стремление к более широкому видению Французской революции. Образ этой революции, который вырисовывается из работ последних лет, становится более многоликим, менее прямолинейным, более сложным и противоречивым. Видно стремление историков переосмыслить некоторые устоявшиеся оценки и схемы, унаследованные от нашего историографического прошлого. По существу, все сказанное позволяет, как я думаю, сделать вывод, что советская историография Французской революции завершила свое существование. На смену ей идет становление новой российской историографии Французской революции. Она не утрачивает преемственности с наиболее позитивным наследием историографии советской, но она принадлежит уже к иному времени и имеет свое особое лицо"[32].

Эпоха советской историографии уходит в прошлое, оставляя нам свои лучшие достижения, к числу которых, бесспорно, принадлежит и новая книга Ревуненкова. Как показывает опыт, обобщающие труды по Французской революции имеют не только историографическое, но и гораздо более широкое, культурное значение. Сколь бы далеко не ушли вперед конкретные исследования, все равно сочинения А. Тьера, Ж. Мишле, А. Ламартина, Н.И. Кареева, П.А. Кропоткина, А.З. Манфреда и других выдающихся историков революции сохранят непреходящую ценность как памятники исторической мысли своей эпохи. Думаю, такая же судьба ожидает и "Очерки" Ревуненкова.

---

[1] См.: РЕВУНЕНКОВ В.Г. Марксизм и проблема якобинской диктатуры Л., 1966; Он же. Парижские санкюлоты эпохи Великой французской революции. Л., 1971; Проблемы якобинской диктатуры. Симпозиум в секторе истории Франции ИВИ АН СССР // Французский ежегодник. 1970. М., 1972.

[2] РЕВУНЕНКОВ В.Г. Очерки по истории Великой французской революции 1789-1814 гг. 3-е, доп. изд. СПб.: Изд-во С.-Петербургского университета, 1996 (далее сноски на эту книгу в тексте).

[3] См.: БЛУМЕНАУ С.Ф. От социально-экономической истории к проблематике массового сознания. Французская историография революции конца XVIII в. (1945-1993). Брянск, 1995.

[4] О "школе Адо" см.: СМИРНОВ В.П. Анатолий Васильевич Адо: человек, преподаватель, ученый (1928-1995) // Новая и новейшая история. 1997. N 1.

[5] Крайне резкий и нетерпимый тон, которым велась эта дискуссия, вызывал неприятие даже у некоторых учеников Манфреда. См.: ОБОЛЕНСКАЯ С.В. Памяти Виктора Моисеевича Далина // Исторические этюды о Французской революции. Памяти В.М. Далина (К 95-летию со дня рождения). М., 1998. С. 13.

[6] МАНФРЕД А.З. Великая французская революция. М., 1983. С. 206.

[7] Это же клише повторяется в написанном Е.Е. Юровской разделе о Французской революции недавно вышедшего учебника для высших учебных заведений (см.: Новая история стран Европы и Америки. Первый период. М., 1998. С. 68).

[8] ПИМЕНОВА Л.А. О некоторых спорных вопросах истории Старого порядка и революции // Актуальные проблемы изучения истории Великой французской революции. М., 1988. С. 94.

[9] См., например: ПИМЕНОВА Л.А. Дворянство накануне Великой французской революции. М., 1986. С. 44, 45.

[10] АДО А.В. Крестьяне и Великая французская революция. М., 1987. С. 37-38.

[11] ПИМЕНОВА Л.А. О некоторых спорных вопросах. С. 95.

[12] См.: БЕРГО И.Б. Парламентская оппозиция абсолютизму и попытки реформ в 1749-1776 годах // Французская революция XVIII века: экономика, политика, идеология. М., 1988; ЛЕБЕДЕВА Е.И. Дворянство и налоговые привилегии накануне революции // Там же.

[13] См.: ПИМЕНОВА Л.А. Дело об ожерелье Марии Антуанетты // Казус. Индивидуальное и уникальное в истории. 1996. М., 1997.

[14] См.: МАЛОВ В.Н. Ж.-Б. Кольбер. Абсолютистская бюрократия и французское общество. М., 1991. Гл. 3. С. 215, прим. 45.

[15] КОПОСОВ Н.Е. Абсолютная монархия во Франции // Вопросы истории. 1989. N 1. С. 44.

[16] Советский энциклопедический словарь. М., 1979. С. 181.

[17] См.: КОЖОКИН Е.М. Французская буржуазия на исходе Старого порядка// Буржуазия и Великая французская революция. М., 1989. С. 32-36.

[18] Советский энциклопедический словарь. С. 181.

[19] См.: Новая история... С. 67.

[20] КОЖОКИН Е.М. Указ. соч. С. 25, 26-27;ПИМЕНОВА Л.А. Дворянство... С. 49.

[21] КОЖОКИН Е.М. Указ. соч. С. 35.

[22] Наиболее точные и подробные сведения обо всех депутатах Учредительного собрания содержатся в кн.: LEMAY E.H. Dictionnaire des Constituants, 1789-1791. P., 1991. 2 vols. (об этом уникальном издании см.: ТЫРСЕНКО А.В. Новый опыт биографического словаря: "Словарь депутатов Учредительного собрания" Эдны Хинди Лемэй // Исторические этюды...).

[23] В это число включены и заместители, вошедшие в Собрание вместо выбывших депутатов.

[24] LEMAY E.H. Op. cit. P. 996-997.

[25] К сожалению, мне не известно, на какие источники опирается Е.Е.Юровская, утверждающая, что в Учредительном собрании "большинство принадлежало промышленникам и либеральному дворянству" (см.: Новая история... С. 25).

[26] Вопрос о влиянии экономических последствий Французской революции на конкурентную борьбу Англии и Франции подробно освещен в фундаментальном труде: CROUZET F. De la supériorité de l'Angleterre sur la France, XVIIe-XXe siècle. P., 1985. Ch. 9-12.

[27] См.: АДО А.В. Указ. соч. С. 356-359.

[28] См.: Там же. С. 358; SÉDILLOT R. Le coût de la Révolution française. P., 1987. P. 163-164.

[29] АДО А.В. Указ. соч. С. 365.

[30] TOUTAIN J.-C. Le produit de l'agriculture française de 1700 а 1958: 1. Estimation du produit au XVIII^e siècle. P., 1961. P. 74.

[31] См.: РЕВЯКИН А.В. Буржуазия после Французской революции (первая половина ХIX в.) // Буржуазия и Великая французская революция. С. 149-150.

[32] АДО А.В. Письмо профессору Шен Ченсиню // Вестник Московского университета. Сер. 8. История. 1996. N 5. С. 32.

---

Назад