Эпоха 1812 года. История. Источники. Историография. Т. 8. Труды ГИМ. Вып. 181 / Гос. ист. музей. М., 2009.

Деятельность муниципалитета и полиции, созданных в Москве Наполеоном, привлекала внимание многих исследователей. Возможно первым, кто написал об этом как историк и свидетель событий, был аббат А. Сюрюг. По его мнению, деятельность этих органов свелась к минимуму вследствие медлительности французской администрации и путанице, которая в тот период имела место[1]. Затем о муниципалитете и полиции писал участник событий французский военный историк Ж. Шамбре, который привел текст прокламации французского интенданта Москвы и Московской провинции Ж.Б.Б. Лессепса от 6 октября[2][*]. Кратко писали об этом известный мемуарист Э. Лабом и секретарь-архивист Наполеона А.Ж.Ф. Фэн[3]. В последующее время зарубежные авторы[4] обращались к этому вопросу весьма фрагментарно, используя, как правило, прежние, ранее известные, материалы. Пожалуй, только французская писательница русского происхождения Д. Оливье попыталась внести нечто новое, отметив, что оба воззвания муниципалитета (от 1 и 6 октября) были обнародованы накануне и сразу после визита генерала Ж.А.Б.Л. Лористона в ставку М.И. Кутузова.

Русская историография вплоть до появления работы А.И. Михайловского-Данилевского хранила молчание об этих органах, созданных оккупантами. Михайловский-Данилевский не только опубликовал обе прокламации Лессепса от 1 и 6 октября, но и дал оценку результативности этих структур как минимальную[5]. То же сделал и М.И. Богданович[6]. Важно отметить, что у Михайловского-Данилевского и Богдановича не было резкого осуждения тех людей, которые, чаще всего, не по своей воле вынуждены были служить в созданном оккупантами муниципалитете. В 1859 г. была опубликована часть воспоминаний А.Д. Бестужева-Рюмина и его донесение министру юстиции И.И. Дмитриеву, написанное в феврале 1813 г.[7] Бестужев-Рюмин не просто участвовал в работе муниципалитета, но и был товарищем городского головы. В 60-е гг. XIX в. были опубликованы списки членов муниципалитета (1866 г.), список иностранцев, уехавших из Москвы с Наполеоном (1868 г.), воспоминания московского француза Ф.Ж. д'Изарна (1869 г.), донесение М. Грацианского (Гратианского), протоиерея Кавалергардского полка, получившего разрешение от муниципалитета и французской администрации проводить в оккупированной Москве религиозную службу[8]. Эти публикации, а также общая атмосфера эпохи «великих реформ», вызвали появление в 1868 г. серьезной публикации Н. Киселева[9]. Автор попытался уточнить список лиц, участвовавших в деятельности муниципалитета, разобрался со структурой этих органов и осветил вопрос о работе следственной комиссии, созданной по этому поводу. Общий настрой статьи Киселева был в духе манифеста Александра I от 30 августа (ст. ст.) 1814 г. и решения Государственного совета от 17 мая (ст. ст.) 1815 г., в которых почти все участники этих структур были оправданы или прощены. По мнению Киселева, главной целью формирования московского муниципалитета была организация интендантских операций, все же остальные функции муниципалитет и полиция использовали «для маскировки».

Менее детально, но с привлечением новых материалов (в частности, рапортов квартальных надзирателей), хотя и без ссылок на источники, с большим вниманием так сказать к личностной стороне событий, осветил этот вопрос А.Н. Попов в своей работе «Французы в Москве»[10]. Автор отнюдь не собирался осуждать москвичей, пошедших на сотрудничество с оккупантами, но попытался объяснить поступки большинства их вынужденной необходимостью и даже пользой для оставшихся в столице сограждан.

В 1879 г. были опубликованы воспоминания Г.Н. Кольчугина[11], члена муниципалитета, затем – переизданы воспоминания Бестужева-Рюмина и многих москвичей, остававшихся в столице во время оккупации. К столетнему юбилею 1812 г. отношение к московским «коллаборационистам» изменилось окончательно. В.Я Уланов (1912) и П.П. Гронский (1912)[12], работавшие с документами Сенатского архива, пришли к выводу о том, что эти люди были отнюдь не преступники, но лицами, пытавшимися охранять соотечественников от насилий и грабежей! Пожалуй, только в книге С.В. Бахрушина (1913)[13] все еще звучал прежний мотив о том, что муниципалитет и полиция были слабыми орудиями чужой воли. В советское время тема перестала пользоваться популярностью. Авторы либо вскользь упоминали муниципалитет и полицию[14], либо отмечали их минимальную эффективность в плане помощи оккупантам[15]. В постсоветское время ситуация стала меняться. В 1997 г. А.Ю. Андреев опубликовал интересные письма профессора Х. Штельцера[16], хотя и имевшие явную цель оправдать себя как члена муниципалитета, но возбуждавшие искреннее сочувствие к ее автору, оказавшемуся в тяжелейших обстоятельствах. В 2001 г. Е.Г. Болдина ввела в научный оборот целый комплекс неиспользовавшихся ранее материалов из Центрального исторического архива Москвы и составила максимально полный список лиц (143 человека), привлеченных к делу во время работы следственной комиссии[17]. Наконец, А.И. Попов в работе 2002 г. вновь попытался оценить эффективность созданных французами русских структур в Москве, солидаризируясь в своих выводах с авторами начала ХХ в.[18]

Тем не менее, несмотря на наличие обширной историографии, многие вопросы, относящиеся к истории московских органов власти при Наполеоне, на сегодняшний день исследованы слабо или не поднимались вовсе. К таковым мы относим:

1. Цели создания этих органов.

2. Время создания и обстоятельства самого процесса их формирования.

3. Мотивы, предопределившие сотрудничество российских подданных или тех москвичей, которые не приняли присягу на подданство России, с оккупантами.

4. Результативность деятельности муниципалитета и полиции.

Наконец, пришло время поставить вопрос и о том, в чём, собственно говоря, состояли особенности коллаборационизма периода Отечественной войны 1812 года.

Особенности возникновения муниципалитета и полиции в оккупированной Москве невозможно понять, не обратившись к той ситуации, которая сложилась накануне прихода армии Наполеона.

Прежде всего, следует напомнить, как складывались отношения московского главнокомандующего Ф.В. Ростопчина с московскими иностранцам до прихода неприятеля. Они были более чем натянутыми, и отличались со стороны русского градоначальника чрезмерной суровостью. На протяжении мая – августа 1812 г. Ростопчин публично наказал плетьми своего повара Теодора Турне (20 ударов), отправив его затем в Тобольск; француза Петинета (50 ударов), приказав отослать в Сибирь (его не успели отправить, оставив во Временной тюрьме); немецкого портного Шнейдера (30 ударов) и француза Токе (20 ударов), приказав отправить их в Нерчинск (это было заменено на ссылку в Вятку). Были отправлены «за дерзкие слова» в Пермь и Оренбург без публичного наказания плетьми поляки Овернер и Реут, в Сибирь – «за агитацию против России» – француз Этьен Гиро и «иностранец» Чернин, а в Пермь – давний недруг Ростопчина доктор Сальватори[19].

20-21 августа в Москве было арестовано 40 «подозрительных» иностранцев – французов, немцев, итальянцев (среди арестованных оказалось даже 2 еврея), которые служили в Москве врачами, поварами, музыкантами, учителями, танцмейстерами и актёрами. Были среди них и купцы[20]. Вместе с 40 арестованными выразили желание отправиться ещё 4 женщины с детьми. Предполагалось арестовать ещё как минимум 6 человек, но сделать это по разным причинам не удалось[21].

Ростопчин сознательно и последовательно возбуждал в московской черни недоверие и неприязнь ко всем иностранцам, проживавшим в Москве. Хотя Ростопчин и писал в своих воспоминаниях о том, что ему удалось предотвратить массовое побоище москвичей-иностранцев незадолго до вступления в город Наполеона, но сама атмосфера, в которой такой заговор смог бы иметь место, была создана самими московскими властями[22].

Не меньшей противоречивостью отличалась деятельность Ростопчина и в отношении русского населения столицы. Вплоть до 2 сентября Ростопчин не хотел выдавать разрешений на выезд из города не только иностранцам, но и многим москвичам (можно было выехать только членам их семейств). Впоследствии он будет ссылаться на то, что его ввел в заблуждение Кутузов, уверявший, будто будет защищать Москву непременно. Но, ссылаясь на Кутузова, Ростопчин сам же и утверждал, что «повеление оставить Москву… произвело бы бунт, со всеми бедственными его последствиями…»[23]

Провоцируя московское простонародье на «патриотический порыв», но сдерживая его до поры до времени, в самый канун вступления неприятеля в Москву Ростопчин посчитал, что час, наконец, пробил. Призыв к москвичам собраться на Трёх горах, раздача оружия из Арсенала всем желающим, освобождение заключенных из Временной тюрьмы (полагаем, что не только оттуда) с предварительной клятвой в том, что они подожгут город, организованный полицией поджог ряда объектов города вечером 14-го и в ночь на 15-е сентября, наконец, зловещая расправа над купеческим сыном М.Н. Верещагиным, – всё это не просто привело к экзальтации патриотических чувств московской черни и уголовников, но и к уничтожению имущества покинувших Москву или оставшихся в ней добропорядочных граждан. А.Я. Булгаков, доверенное лицо Ростопчина, записал «на память» 2-го числа (ст. ст.): «Кабак разбит. У острога колодники бегут: их выпустили, или они поломали замки сами»[24].

Атмосфера вседозволенности, соединенная с пьяным патриотизмом, как нельзя лучше была воспринята подонками русской столицы. Служители Воспитательного дома, таская водку ведрами, перепились все (главный надзиратель И.А. Тутолмин их «бил, а вино лил»), все солдаты, состоявшие при Вотчинном департаменте, где служил будущий товарищ городского головы Бестужев-Рюмин, «были пьяны и вышли из повиновения; вахмистр Гурилов упал из окна и убился до смерти»[25]. К ужасу и негодованию профессора Штельцера, будущего члена муниципалитета, оказались пьяны и все русские служители университета, оставшиеся в городе для сохранения казенного имущества…

В Москве было брошено огромное количество русских раненых, в том числе таких, которые были транспортабельны. Немало служителей больниц, движимых чувством сострадания, решили при них остаться. «Все начальники выехали», – в сердцах писал вдовствующей императрице Марии Фёдоровне аптекарь Шеременьевского странноприимного дома, который остался по своему почину, дабы ухаживать за брошенными ранеными офицерами и 32-мя бедняками в богадельне[26].

Но самым страшным действием Ростопчина конечно же стала расправа над Верещагиным, который был брошен на растерзание пьяной толпе «патриотов», собравшейся у дома на Лубянке. Обхватив растерзанное тело Верещагина верёвками, толпа потащила его через Кузнецкий мост, затем по Петровке, Столешникову переулку и далее по Тверской[27]. Только часа через  два тело было брошено в Брюсовском переулке, за ограду церкви Рождества на Овражке[28].

Благопристойные москвичи в панике наблюдали за этим разгулом вседозволенности, спровоцированной Ростопчиным. «Я сейчас видел, что по улицам пьяные таскают мёртвое тело», – с ужасом поведал Бестужеву-Рюмину один из чиновников Вотчинного департамента 14 сентября[29]. Следует сказать, что московская полиция не просто провоцировала беспорядки, но и сама в них участвовала. Полиция, «выйдя из города в беспорядке, – писала фрейлина двора М.А. Волкова своей подруге В.И. Ланской, – грабила во всех деревнях, лежащих между Москвой и Владимиром»[30].

Таким образом, становится понятным, кого и чего должны были более бояться добропорядочные москвичи, оставшиеся в Москве после ухода русских войск: наполеоновских солдат или оказавшихся на свободе уголовников и разгулявшейся пьяной московской черни, вдохновленной Ростопчиным.

14 сентября, в день вступления в Москву, французское командование издало «объявление» для московских обывателей. В нем содержались требования: 1. Представить коменданту города А.Ж.О.А. Дюронелю рапорты «о всех русских, находящихся у них, как о раненых, так и здоровых». 2. Представить в течение суток рапорты «о всех вещах, принадлежащих казне». 3. Объявить о наличии «мучных, ржаных и питейных припасах». 4. «Объявить и представить» коменданту «все оружие». В заключении провозглашалось, что «спокойные жители Москвы не должны сомневаться в сохранности их имущества». «Объявление» было подписано «по указу Его императорского и королевского величества» князем Невшательским Александром (Бертье)[31].

16 сентября Наполеон приказал принять «верховное командование над городом Москвой» маршалу А.Э.К.Ж. Мортье. В качестве полицейских сил ему было предложено использовать войска «своего корпуса», т.е. Молодой гвардии [32]. Под начальством Мортье как генерал-губернатора Москвы должен был быть военный комендант генерал Э.Ж.Б. Мийо и штабные полковники М.А.Ж.Ф. Пютон и Л.Н.Ж. Тери, а 20 военных комендантов “commandants d’armes” должны были руководить 20-ю районами города[33].

Как видим, при вступлении в Москву французское командование целиком полагалось на свои силы и не рассчитывало на русским жителей. И тем не менее, не исключено, что идея образовать муниципалитет возникла у Наполеона уже тогда. Маркиз А.Д. Пасторе, интендант Витебской провинции, который в Москве не был, но был достаточно информирован о событиях, которые там происходили, утверждал, что император после въезда в русскую столицу, пораженный её пустынностью, спросил главного интенданта Великой армии М. Дюма, позаботились ли образовать муниципальное правление? Дюма ответил отрицательно. Тогда Наполеон приказал позвать человека, которого заметил в окне, когда въезжал в Кремль (им оказался аптекарь). Однако беседа с аптекарем ничего не дала. Наполеон приказал Дюма тем же вечером (15-го сентября ?) принести ему для подписи бумагу об устройстве московского муниципалитета. Хотя Дюма, по мнению Пасторе, заготовил такую бумагу, тогда не нашлось людей, которые могли бы войти в муниципалитет[34]. Если сообщению Пасторе можно верить (а мы полагаем, что это так), то очевидно, что начавшиеся пожары заставили отложить идею организации муниципалитета и полиции.

Важным вопросом, который до сих пор остается не решенным, является вопрос о времени образования московских муниципалитета и полиции. Михайловский-Данилевский считал, что это произошло не ранее 29 сентября (н. ст.)[35]. К концу 20-х чисел сентября (н.ст.) относил это событие и А.Н. Попов. Е.Г. Болдина при разрешении этого вопроса обратила внимание на провозглашение Лессепса 1 октября и на 22-й бюллетень Наполеона от 27 сентября, где было заявлено об образовании муниципалитета[36]. Все остальные авторы обходили этот вопрос молчанием. Насколько проясняют эту проблему сохранившиеся документы?

Первое воззвание Лессепса, ставшего «интендантом города и провинции», о начале функционирования муниципалитета было действительно обнародовано 1 октября 1812 г.[37] Но вот с полицией дело обстояло иначе. Объявление о создании police génèral за подписями Пюже и Виллерса появилось только 12 октября![38] Вместе с тем, судя по всему[39], работа по созданию полиции, как и муниципалитета, началась вскоре после возвращения Наполеона из Петровского, возможно, с 20 сентября[40]. Первоначально эта работа находилась исключительно в ведении Мортье и генерала Мийо. В начале 20-х чисел получил своё назначение и Лессепс[41]. Однако в те дни внимание французской администрации оказалось сосредоточено на организации знаменитого процесса над «поджигателями», который состоялся 24 сентября в доме кн. Долгорукова на Покровке. Важно отметить, что именно в этом доме будет размещаться и «московская полиция»! «Московский муниципалитет» находился также недалеко – на Покровке в доме Румянцева[42]. Уже это обстоятельство не может не навести на мысль о том, что организация муниципалитета и полиции составляли элемент комплекса мероприятий, имевших целью отвести от Великой армии любые подозрения в организации уничтожения Москвы[43].

Есть ли возможность точно определить дату образования муниципалитета и полиции? В Центральном историческом архиве Москвы имеется «Дело о наведении справки о русских чиновниках, находившихся на службу у Наполеона»[44]. Среди прочих материалов в деле содержатся оригинальные записи показаний, снятых людьми московского обер-полицмейстера П.А. Ивашкина по требованию Ростопчина в июле 1814 г. с ряда бывших членов французского муниципалитета – с П.И. Находкина, И.К. Козлова, И.П. Исаева, В.Ф. Коняева, П.И. Коробова, Я.А. Дюлона и купца Котова (Имя купца Котова встречается в материалах Следственной комиссии и в решении Комитета министров, но его нет в списках муниципалитета и полиции). Эти материалы проясняют поднятый нами вопрос.

24 сентября (в день процесса над «поджигателями»!) Лессепс приказал московскому купцу Дюлону, с которым он был хорошо знаком и в доме которого первоначально остановился, пригласить нескольких известных Дюлону уважаемых москвичей, оставшихся в городе. Такое же поручение было дано Лессепсом и Виллерсу. Именно Виллерс известил П.И. Находкина «в том, что он, Находкин, избран французским правительством в учреждаемом муниципалитете или городском правлении головою и он же, Виллерс, приказал ему явиться к оному купцу Дюлону»[45]. Вероятно во время разговора Виллерса с Находкиным в доме последнего, туда зашли купцы Козлов и Исаев. После чего сам Находкин, его сын, Козлов и Исаев отправились к Дюлону. Другие купцы – Коняев и Коробов – также «были собраны по повестке, а от кого, не знают, к тому Дюлону в дом», в котором уже «было разного звания людей в достаточном числе»[46].

После того, как Дюлон собрал русских купцов у себя в доме, он «приказал идти… к французскому генералу Лессепсу»[47]. Там они были собраны в «особую комнату». Дюлон составил список собравшихся («всех переписал») и объявил, кто в какой  должности будет состоять в организуемом французами муниципалитете («назначил их каждому должности»). Как показал позже П.И. Находкин, он, услышав, теперь уже от Лессепса, что назначается «гражданским головою», попытался отказаться от должности, «но Лессепс сказал, что отменить сего нельзя», так как в противном случае «будет с ними худо»[48].

По вполне понятным причинам, во время дознания, организованного людьми Ивашкина, Дюлон отрицал свою ключевую роль в этих событиях. В решении Следственной комиссии говорилось, что «по показанию же Дюлона эти купцы сами собрались к нему в дом без всякого их призыва вошли с ним к Лессепсу, также сами по себе без всякого приказания»[49]. Люди Ивашкина провели очные ставки[50], и показания Дюлона были опровергнуты другими членами бывшего муниципалитета.

Таким образом, с большой долей уверенности можно сказать, что организация муниципалитета состоялась 24 сентября, в день процесса над «поджигателями». (Интересно, что российские власти, организовавшие следствие над лицами, участвовавшими в деятельности муниципалитета и полиции, в определении даты начала работы этих органов основывались на известной прокламации за подписью Лессепса от 19 сентября / 1 октября 1812 г., тем самым оправдывая подследственных.

Что же касается полиции, то её формирование шло параллельно с созданием муниципалитета, но как бы «вторым эшелоном». Муниципалитет рассматривался по отношению к полиции как первостепенный орган. Об образовании полиции было объявлено в провозглашении от 1 октября за подписью Лессепса одновременно с объявлением о создании муниципалитета[51]. Известно, что Гюят (Гюйят, Huet)), владелец типографии, в которой печаталось провозглашение Лессепса от 19 сентября /1 октября, ещё 12/27 сентября просил французское командование уволить его от должности полицейского комиссара в связи с большим объемом работ по типографии[52]. Так что к 1 октября, когда было объявлено о создании полиции, работа по её организации уже шла.

Вместе с тем, как ни странно, 12 октября появилось новое объявление о создании “police génèral”, на этот раз за подписями Пюже и Виллерса. В этом «извещении» наконец-то сообщалось, что «всеобщая полиция учреждается в доме Долгорукова на Покровке в приходе Успения. Канцелярия открыта будет каждодневно от 8 часов утра до 7 вечера. Генерал-комиссары или полицмейстеры давать будут каждодневно аудиенции по утру от 9 до 10, а ввечеру от 3 до 5 часов, кроме воскресенья»[53]. Всё это свидетельствует о том, что, в отличие от, во многом, формального создания муниципалитета, деятельность полиции организовать оказалось труднее.

Что представляли собой муниципалитет и полиция в организационном отношении? Сохранился документ, который, по всей видимости, и был представлен 24 сентября для «одобрения» растерянным и напуганным членам «муниципалитета». Он называется «Временные должности предварительной московской муниципальности». В нём обозначены задачи из 12 пунктов:

1. Обеспечение квартирования войск. 2. Обеспечение города продовольствием. 3. Забота о госпиталях. 4. Вспомоществование «бедным». 5. Содержание улиц, дорог и мостов. 6. Обеспечение безопасности и спокойствия. 7. Вéдение «наказательною полициею и мирным содействием». 8. Проведение дважды в неделю заседания муниципального совета, на котором должны обсуждаться меры по реализации задач деятельности муниципалитета. 9. Помощь в работе «мастеровых, какой бы нации ни были, назначением им места, где бы им можно было вольно заниматься их рукоделием и работой и платежом за их труды». 10. Проведением богослужений в церквях. 11. Поиском средств для функционирования городских служб и «содержания жителей оного». 12. «Укротить беспокойствие обывателей, ободрить их на предбудущее время и возвратить всеобщее доверие, которое есть единственное средство, чтоб усладить их участь». Документ был за подписью Лессепса, одобрен Мортье и помечен 24 сентября 1812 г. [54].

По-видимому, тогда же, 24 сентября, была в основном определена структура муниципалитета. Во главе его был городской голова – Пётр Иванов Находкин. Сам муниципалитет разделён на 6 отделений (французы называли их bureaux), которые возглавлялись товарищами головы. Состав отделений был таким: 1. Надзор за содержанием дорог, улиц и мостовых (товарищ головы Я.А. Дюлон; помощники – Г. Фе, И.П. Исаев, В.Ф. Коняев). 2. Надзор за госпиталями «и попечение, чтобы Богослужению было уважение» (товарищ головы П.И. Коробов; помощники – Г.Н. Кольчугин, И. Кульман, И.К. Козлов). 3. Надзор за «состоянием ремесленников и назначение им удобного места для беспрепятственного занятия своею работою» (товарищ головы Е. Меньян (Маньян); помощники – П.П. Находкин, Арбильон (Лардильон), Х. Донорович; позже – И. Переплётчиков). 4. Обеспечение размещения войск и квартирования (товарищ головы Ф. Фракман; помощники – Ф. Брион (Бриан), А. Келлер, В.Ю. Бородин). 5. Общая безопасность, спокойствие и правосудие (товарищ головы Н.Н. Крок; помощники – Х. Штельцер, Е. Мерман, И.П. Дронов). 6. «Продовольствие бедных и попечение больных» (товарищ головы А.Д. Бестужев-Рюмин; А.Я. Конюхов, И. Переплётчиков, А. Сущов)[55].

Структура и состав полиции также, в целом, достаточно известны, но столь же не всегда очевидны в деталях. Как указывалось в воззвании Лессепса от 19 сентября / 1 октября, «городовая полиция учреждена по прежнему положению»[56]. Во главе полиции было 2 главных (генеральных) комиссара (обер-полицмейстера): Ф. Виллерс и Пюжо. Вся территория города была разделена на 20 участков, во главе которых были участковые комиссары (приставы). Ими были: Е. Паланж, Ф. Реми (Рема), И. Бушот, И. Визар, Д. Фабер, Е.(Ж.) Лаланс, Л. Смирнов, А.М. Прево, М.И. Марк, Ф. Ребе, П. Мерсан, У.(Г.) Дро(з), К. Лассан, Н. Борн, И. Чернич, М.С. Мартемьянов, Дамур, Ш(т)рок, П. Морель, Шауверт[57].

Имелось также от 19 до 21 комиссарских помощника (среди которых встречается даже один вольноотпущенный и один дворовый человек) и 4 или 5 переводчиков.

Социальный и национальный состав этих органов был в своё время проанализирован В.Я. Улановым[58], который исходил из числа 87 лиц, принимавших участие в управлении. Получалось, что в муниципалитете и полиции было около 20 иностранцев, 15 чиновников разных рангов, 15 купцов и детей купеческих, 4 военных в отставке, 4 учёных (1 профессор, 1 магистр и 2 учителя), 2 дворовых человека и 1 вольноотпущенный.

Знаками отличия членов муниципалитета должна была стать красная лента через правое плечо и красная лента на левом рукаве. Городской голова, кроме того, должен был носить и белый пояс. Однако, как отмечалось в провозглашении Лессепса от 19 сентября / 1 октября, «вне отправлений своей службы» члены муниципалитета должны были только «носить перевязь на левой руке из красной ленты»[59]. Частные приставы должны были получить «белые через руку ленты». Но, как понимаем, реально вариации были разные. Так, как только Лессепс склонил Кольчугина к участию в работе муниципалитета, ему сразу «перевязали на левую руку алую ленточку». О красной ленте через плечо он не упоминает. И наоборот, Бестужев-Рюмин ленту на руке не носил, так как «не мог достать (?! – В.З.), а когда выходил со двора», то «имел на себе под шинелью перевязь красную по камзолу (фрака не было)». Эту перевязь он «сделал из ленты ордена Св. Александра Невского, доставшейся по наследству от деда и служившую по рождении мне в пеленах свивальником»[60]. По словам Бестужева-Рюмина, «французы высказывали большое уважение к сему знаку» и он смог благодаря этому «человек пять на улице защитить от грабежа». Любопытно, что российские власти в дальнейшем нередко расценивали шарфы через плечо и ленты на рукавах как знаки французских орденов, которыми члены муниципалитета и полиции были пожалованы![61]

Наконец, на воротах домов муниципалов крепился «билет», дабы защитить их жилища от разграбления и легко найти их, либо французской администрации, либо москвичам. В частности, у Бестужева-Рюмина была на воротах прибита надпись: “Logement d’adjoint au maitre de la ville” («Резиденция помощника городского мэра»).

Обстоятельства, при которых российские подданные, купцы и чиновники, оказались в составе органов управления оккупированной Москвой, а затем вынуждены были «служить», примечательны. В большинстве случаев (но, конечно, далеко не во всех) эти обстоятельства не оставляли людям иного выбора, и эти люди пытались либо максимально ограничить своё участие в деятельности муниципалитета и полиции, либо же, несмотря на явную опасность быть в дальнейшем обвиненными в измене, стремились сохранить верность человеческому и гражданскому долгу. Обратимся к нескольким примерам.

Пётр Иванович Находкин, вскоре после перенесённых испытаний, в 1818 г., умерший, купец 1-й гильдии, был вынужден под угрозами принять должность городского головы (его сын, Павел Петрович, станет членом городского правления). Московский француз эмигрант Ф.Ж. д’Изарн, не замешанный в деятельности созданных французами органов, так описал поступок Петра Находкина, «очень храброго человека», при утверждении его в должности. Он явился «со всем муниципалитетом» к Лессепсу и «очень неожиданно» сказал: «Ваше превосходительство! Прежде всего я, как благородный человек, должен сказать вам, что не намерен делать ничего, противного моей вере и моему государю». Несколько удивленный Лессепс поспешил заверить, что «единственною их обязанностью будет смотреть за благосостоянием города»[62]. Когда, после оставления французами Москвы, передовые части русских войск начали входить в город, П.И. Находкин встретил майора Гельмана, командира Московской драгунской команды, который в те дни представлял возвращавшуюся городскую власть, в доме, где располагался муниципалитет, и «в присутствии своих товарищей» сдал все бумаги. При этом он заявил Гельману, «что хотя от Лессепса было ему приказано внушать жителям Москвы и окрестностей доверие к новому правительству прокламациями от городского правления, но он предложил это сделать самому Лессепсу»[63].

Григорий Никитич Кольчугин, член городского правления, ответственный за надзор за богослужением и оказание помощи бедным. Он был сыном черниговского крестьянина, который вёл книжную торговлю вместе с Н.И. Новиковым. Сам Григорий Никитич воспитывался вместе с детьми сенатора Обрескова, знал несколько языков, был близок к «московским мистикам», которые были подвергнуты гонениям со стороны Ростопчина. К 1812 г. он был купцом 2-й гильдии и занимал должность гоф-маклера в Коммерческом банке. Обремененный большим семейством (в 1812 г. у него было 8 детей), он оказался в трудном положении. Позднее в своей оправдательной записке он вполне убедительно (и это подтверждается другими материалами) объяснил обстоятельства, заставившие его остаться в Москве. Во-первых, сыграли свою роль «уверения начальства через печатные афиши», что Москва не будет сдана. Во-вторых, паспорта на выезд было разрешено выдавать только жёнам и детям. В-третьих, его держала в городе болезнь отца. В-четвертых, у него самого (а также и его отца) было много в наличии казенного товара (на 50 тыс. руб.), а на руках, как у гоф-маклера, находились документы на очень значительные суммы. Наконец, в-пятых, Кольчугин располагал значительным собственным движимым и недвижимым имуществом, которое невозможно было эвакуировать[64]. Как справедливо пишет Кольчугин, московское начальство и полиция фактически бросили москвичей «на произвол судьбы», выбыв из города сами. Все усилия Кольчугина с началом оккупации и пожаров оказались направлены на то, чтобы сберечь имущество от огня и разграбления (дом Кольчугина был на Покровке, близ дома кн. Трубецкого), для чего он и попросил у французских офицеров, которые стояли постоем, защиты. Затем, в один из дней некий француз, направленный Лессепсом, в сопровождении двух солдат проводил Кольчугина к московскому интенданту, который заявил, что Григорий Никитич «избран в муниципалитет». Кольчугин слёзно начал упрашивать избавить его от этого, ссылаясь на престарелых родителей и многочисленное семейство. В ответ на тирады русского купца Лессепс ответил просто: «Что ли вы много разговорились? Разве хотите, чтоб я об вас, как об упрямце, донёс моему императору, который в пример другим прикажет вас расстрелять?»[65] Выбирать не приходилось.

Иван Кульман, надворный советник, старший штаб-лекарь Московской управы благочиния, ставший членом городского правления и осуществлявший надзор за богослужением и больницами. О его судьбе поведала фрейлина М.А. Волкова в одном из писем В.И. Ланской. «Не будучи извещен полицией о сдаче Москвы, он остался в городе. В первые же три дня по вступлении французов его ограбили, сожгли его дом – словом он всего лишился. В лохмотьях, питаясь тем, что французы выбрасывали на улицу, в отчаянии он просил принять его в лекаря в один из наполеоновских госпиталей»[66]. Волкова отзывалась о нём исключительно как о честном и бескорыстном старике. Сам он так описал своё назначение: «Когда всё горело и ни откуда защиты не было, я стал искать какой бы то ни было службы во французской армии… Не прошло двух дней как я был вызван к начальнику города Москвы – он мне повязал алую ленту на левую руку и сказал: «Господин Кульман назначен членом муниципального совета городской коммуны Москвы, следовательно советником»[67].

История донесла до нас обстоятельства жизни французского эмигранта, отставного офицера русской службы д’Оррера (d’Horrer). После тяжких мытарств первых дней оккупации семейство д’Орреров нашло приют в доме, где остановился генерал А.Б.Ж. Ван Дедем Ван де Гельдер[68]. После нескольких дней пребывания в этом доме генерал спросил: «Виделись ли вы с Лористоном, Лессепсом или маршалом Мортье?» На отрицательный ответ д’Оррера генерал заметил, что таким образом действий он, д’Оррер, бросает на себя подозрение. д’Оррер отвечал: «Я принял русское подданство, присягал русскому императору, а потому не могу считать себя французом». «Это внушит ещё большее подозрение», – возразил ему ван Дедем и на следующее утро отправил д’Оррера с письмом к министру-государственному секретарю графу П.А.Н.Б. Дарю. «Если не исполните этого поручения, то пеняйте сами на себя», – заявил генерал. Дарю, вначале приняв д’Оррера очень ласково, вскоре начал его запугивать, подчеркивая, что тот, как и вся его семья, эмигранты, и что «французские законы против них». «Подите и подумайте», – сказал Дарю на прощание[69]. Д’Орреру всё-таки удалось избежать участия в муниципалитете и полиции. Мы не обнаружили его имени ни в одном из списков чинов этих органов.

Наряду с теми членами муниципалитета и теми чинами полиции, поведение которых оказалось, по нашему убеждению, безупречным, существовала и особая категория тех, чья деятельность не может не вызывать вопросов и сегодня. Таких людей оказывается немало.

Алексей Дмитриевич Бестужев-Рюмин, надворный советник, служивший в Вотчинном департаменте, стал товарищем городского головы. Он остался в Москве с целью сохранения архива Вотчинного департамента, находившегося на третьем этаже сенатского здания в Кремле, и который не был своевременно вывезен из города. 15 сентября по своей инициативе Бестужев-Рюмин обратился к Наполеону с просьбой о сохранении архива. Как явствует из материалов следствия, французский император Бестужева-Рюмина не принял, а «спросил его через секретаря Марета: кто он таков?»[70] Тем не менее, Наполеон приказал принять меры к сохранности архива. Однако после выезда Наполеона из Кремля в Петровский замок, Бестужеву-Рюмину было приказано Кремль покинуть. При этом Бестужев был сам ограблен. Обремененный семейством (жена, 12-летний сын и младенец 7 недель), он вынужден был скитаться по горящей Москве без пристанища и пищи. 18 сентября на Тверской улице Бестужев встретил кортеж Наполеона и обратился с просьбой о помощи. Император отдал распоряжение секретарю-переводчику Э.Л.Ф. Лелорнь д’Идевилю оказать помощь. Бестужева разместили в доме кн. Одоевского близ Покровского монастыря под покровительством подполковника фон Зейдена Нивельта. 28 сентября Бестужеву было приказано явиться к генералу Мийо, который, в свою очередь, вручил «записку явиться к Мортье». Мортье «был очень ласков», выразил сожаление о том, что Бестужеву пришлось испытать столько страданий, а затем предложил одежду и деньги. Бестужев от денег, как он уверял после, решительно отказался. После этого маршал заявил, что в Москве учреждается «отеческое градское правление (Municipalité Paternelle), в котором, по собственной воле его императора» должен присутствовать и Бестужев. Алексей Дмитриевич стал отказываться. Мортье настаивал, убеждая, что этот орган учреждается «не в пользу французов», а с целью защиты «несчастных соотечественников от грабежа, насилия и обид». В подтверждение своих слов Мортье показал «инструкцию к учреждению муниципалитета», где действительно так и говорилось о его целях. Бестужев согласился[71].

Следственная комиссия действительно пришла к выводу, что «во время исправления им сей должности, действовал он, как видно из дела, наравне с другими членами муниципалитета и особенных услуг его неприятелю по исследованию не обнаружилось; но он навлек на себя крайнее подозрение тем, что по изгнании уже неприятеля из Москвы, не только не явился с прочими к вошедшему в оную российскому генералу Иловайскому 4-му, но 12 октября (ст. ст. – В.З.) и совсем выехал из сей столицы в деревни братьев своих и гр. Бобринского; в Москву же не прежде возвратился как 22 ноября (ст. ст. – В.З.) и то потому только, что узнал из газет о донесении генерал-майора Иловайского Его и.в. о том, что он Бестужев-Рюмин скрылся…» Как видно, в ответ на эти обвинения Бестужев-Рюмин стал заявлять, что был вынужден покинуть Москву в связи «с ограблением и наготой». Однако следствие, проверив эти слова и убедившись, что это было далеко не так (Бестужев прибыл из Москвы в деревню с обширным скарбом), стало сомневаться и в его показаниях на предмет его контактов с оккупационными властями. В конечном итоге, хотя с Бестужева и были сняты обвинения в измене, но (как полагаем, в виде наказания за дачу ложных показаний) на него была возложена обязанность возместить сумму в 8 тыс. 221 р. 91 коп. за утраченное казенное имущество[72].

Ещё большие сомнения вызвали у комиссии обстоятельства деятельности Христиана Штельцера, надворного советника, профессора Московского университета, ставшего членом городского правления. Версия самого Штельцера, доступная нам благодаря его письму к министру народного просвещения А.К. Разумовскому и письму к ректору Московского университета А.И. Гейму[73], во время следствия оспаривалась как ректором, попечителем университета Т.С. Голенищевым-Кутузовым, так и другими коллегами. По-видимому, отношения Штельцера с начальством и коллегами по службе и ранее были неровными, а его попытки оправдаться перед следственной комиссией, прибегнув к полуправде, еще более возбудили подозрения и неприязнь к его особе[74]. Имея в виду эти обстоятельства, попытаемся все же понять, как этот человек попал в муниципалитет.

Как ни странно, но ремарки о скромной особе Штельцера оказались, по крайней мере, в воспоминаниях двух чинов Великой армии. Во-первых, 14 сентября он, сытно накормив шестерых баварских солдат, пообщался с Альбертом Муральтом, обер-лейтенантом баварского 5-го шеволежерского полка. Во время беседы с офицером Штельцер убедительно говорил о предстоящем поражении французов[75]. Тем же вечером Штельцер разговаривал с Дарю и Дюма, которые посетили здание Московского университета. Воспоминания Дюма, в которых говорится об этом событии, убеждают в том, что Штельцер был обеспокоен почти исключительно сохранностью имущества университета[76]. По-видимому, 28 сентября гофмаршал императорского двора Ж.К.М. Дюрок вызвал Штельцера к себе. «После многочисленных любезностей, – писал профессор ректору Гейму, – он (Дюрок – В.З.) предложил мне, от имени императора, должность начальника юстиции в Москве, с обещанием впоследствии назначить меня в его немецкие провинции. Я решительно отказался от этого, поскольку, как я сказал, будучи должностным лицом моего императора, без выхода в отставку не могу поступить на чужую службу. Как мне показалось, это было воспринято хорошо, по крайней мере, меня отпустили весьма дружелюбно. Два дня спустя генерал-интендант граф Дюма сказал мне: император полагает, что мне следует, по крайней мере, войти в муниципалитет, поскольку иначе с господами нельзя. Это были его собственные слова. Он сказал при этом, что, в противном случае, Его Величество предпримет неприятные для меня меры, потому что теперь у меня уже нет никаких оправданий. То же самое, только несколько более грубо, сказал мне в тот же день городской интендант Лессепс, подлый и жалкий человек[77]. Но когда меня пригласил сам муниципалитет, то у меня не было больше сомнений, ведь я определенно служил городу, а не врагу, и благодаря мужеству и решительности мог сделать много добра. Я взял на себя заботу об общественном спокойствии и безопасности и нёс бремя не на заседаниях (Штельцером оказались подписаны протоколы четырех заседаний муниципалитета – В.З.) или иных предприятиях, а только бегал по улицам туда и обратно, спас больше сотни человек от грабежа и насилия»[78]. В целом, у Следственной комиссии не нашлось достаточных оснований опровергнуть эти слова Штельцера.

Однако Штельцеру ставился в упрек факт благосклонности к нему маршала М. Нея, который однажды даже выделил для безопасности профессора, его семьи и скарба солидный эскорт  в 15 рядовых при одном офицере. Эти обстоятельства сам Штельцер описывал так. В самый канун вступления войск Наполеона в Москву Штельцер сумел вывезти жену и, видимо, двух дочерей в Горенки, имение графа А.К. Разумовского, который покровительствовал московской профессуре. Вскоре в этом селе стало небезопасно оставаться, и жена с дочерьми перебралась в Богородск. Но в ночь с 4 на 5 октября туда неожиданно вошли войска маршала Нея. Благодаря мужеству и самообладанию жены Штельцера Ней проявил великодушие, вызвав профессора в Богородск и оказав помощь в возвращении семьи в Москву (по пути в Москву семья Штельцера на два дня задержалась в Горенках). По-видимому, действительно, у Штельцера не оставалось выбора: пытаясь спасти университетское и свое собственное имущество, а также обеспечить безопасность семьи, он должен был целиком положиться на покровительство оккупантов. И всё же… Во время следствия Штельцер не смог избегнуть искушения исказить некоторые факты, связанные с, якобы, невозможностью выезда из Москвы, вследствие чего ему в конечном итоге пришлось покинуть Россию.

Не состояли в муниципалитете или в полиции, но были привлечены к следствию по подозрению в сотрудничестве с оккупантами коллежский асессор Ф.И. Корбелецкий, отставной действительный статский советник П.И. Загряжский, надворный советник Г.Ф. Вишневский. Все трое в дальнейшем были признаны невиновными. Так, в отношении Вишневского комиссия исходила из того, что он был ложно оговорен подследственными Бестужевым-Рюминым и Щербачевым (о последнем речь пойдет дальше). Так, Щербачев утверждал, что видел Вишневского в день вступления неприятельских войск в Москву у Драгомиловской заставы, где он был в числе пришедших встречать Наполеона, а позже – у Наполеона в Кремле. Однако 15 человек, находившихся в Запасном дворце, показали, что в тот день, 14-го сентября, Вишневский никуда из дворца не отлучался (По другим данным получается, что опросили 56 человек[79] или даже 500[80], что вообще почти невероятно). Что касается Бестужева-Рюмина, то он заявил, что Вишневский «делал ему выговоры за неприятие должности члена в муниципалитете и объявлял при том о кончине Его императорского величества», а также, что Лессепс одно время даже поручал Вишневскому руководство муниципалитетом. Однако и на этот раз опрошенные комиссией члены муниципалитета (нам не известно, кто именно был опрошен) «объявили, что Вишневский никогда в муниципалитет не был приводим и никаких советов не давал». Сам же Вишневский признался в том, что «являлся часто к французским начальникам для испрашивания разных пособий оставшимся в запасном дворце жителям», «и что по требованию Лессепса отрядил некоторых из живших с ним во дворце чиновников для закупки жителям хлеба». Комиссия не только не нашла чего-либо предосудительного в действиях Вишневского, но и особо отметила его заслуги в сохранении Запасного дворца и всего имущества, в нем находившегося, спасение им жизни 5 приходским священникам «с причтом и с церковной утварью», а также «сохранение им жизни и имущества до 500 разных людей, выпросивших у него там (в Запасном дворце – В.З.) убежище»[81].

Однако помимо утверждений (которые были признаны оговорами) Щербачёва и Бестужева-Рюмина, было ещё свидетельство И.Г. Познякова, откровенного изменника и грабителя имущества москвичей. Последний утверждал, что Вишневский приезжал к нему вместе с Лессепсом[82]. Тем не менее, комиссия это утверждение оставила без всякого внимания. Даже если предположить, что кто-то из троих подследственных всё же оговорил Вишневского, вряд ли это могли сделать все трое. Комиссия по не совсем понятным причинам все обстоятельства истолковала исключительно в его пользу.

Фёдор Иванович Корбелецкий был одним из тех коллаборационистов (наряду, скажем, с Бестужевым-Рюминым и Кольчугиным), кто оставил оправдательные воспоминания. Они были изданы ещё в 1813 г., когда их автор находился в заключении под следствием! Будучи в чине коллежского асессора и служа в департаменте государственных имуществ помощником столоначальника, Корбелецкий, как он утверждал, попал в плен на Верейской дороге недалеко от станции Горок, затем привезен в Москву с тем, чтобы использовать его услуги «для разъезда при Наполеоне». На следствии он показал, что никаких услуг неприятелю не оказал, а на «вопросы, делаемые ему от секретаря и адъютанта Наполеона» «старался наклонять в пользу России; о важнейших же обстоятельствах отзывался незнанием»[83]. В конечном итоге Корбелецкий был оправдан, освобожден и даже восстановлен в должности. Однако обращает на себя внимание, что, во-первых, следственная комиссия, судя по сохранившимся материалам, фактически ограничилась только показаниями самого Корбелецкого, который, судя по всему, прибег к помощи неких влиятельных покровителей (в противном случае, каким образом можно объяснить факт издания в С.-Петербурге его оправдательных воспоминаний в самый разгар следствия?!), а, во-вторых, законные вопросы вызывают и некоторые обстоятельства его задержания русскими войсками (так, не совсем ясно, зачем Корбелецкий непременно хотел прихватить с собой французские прокламации, когда любому было очевидно, что в случае выхода к русским войскам такого рода бумаги стали бы свидетельствовать не в его пользу).

Наконец, перейдем к личности Загряжского, о котором по Москве ходили слухи, что он «пожалован дюком и кавалером Почетного легиона»[84], и несколько раз сопровождал Наполеона в его поездках по городу[85]. Однако следственная комиссия эти слухи проверять не стала. Она констатировала, что Загряжский «лишился от пожара и разграбления двух своих домов», а затем отыскал квартировавшего в доме кн. Голицына бывшего ранее послом в России Коленкура, с которым был знаком. Загряжский просил Коленкура исходотайствовать для него билет для выезда из Москвы, но, быв задержан, остался в доме Голицына. Жившие в том же доме генерал-майор К.К. Торкель и купец Баканин показания Загряжского подтвердили. Комиссия приняла во внимание также сведения, предоставленные приставом Серпуховской части о том, что Загряжский «давал в своем доме пристанище и пособие многим разорившимся людям»[86]. Загряжский был оправдан.

Однако, как убедительно писал князь А.А. Шаховской, офицер Тверского ополчения, одним из первых вступивший в оставленную французами Москву, «отставной шталмейстер Загряжский никого не умилил. Хотя он и не был, как разнёсся слух, в наполеоновой службе, но по прежней будто дружбе с Коленкуром в добром здоровье оставался под его покровительством в чужой Москве, для сохранения своего имущества, а может быть, и для приобретения к нему в случае им одним из русских желанного мира…»[87]

С Загряжским был, по-видимому, тесно связан член городского правления при французах надворный советник А.Я. Конюхов. Он служил в обер-егермейстерском ведомстве и, приехав за две недели до вступления французов в Москву, остановился в доме Загряжского. Следственная комиссия не стала вдаваться в подробности его действий как члена муниципалитета, ограничившись тем, что проверила объяснения Конюхова по поводу болезни его жены, из-за чего тот, как он уверял, и не выехал из Москвы[88].

Не до конца, на наш взгляд, проясняют сохранившиеся документы поведение титулярного советника Ивана Поспелова. Незадолго до вступления в Москву французов, он «был взят от должности» и посажен во Временную тюрьму следственным приставом Г.Я. Яковлевым по приказанию Ростопчина. Но производства по его делу не было открыто и даже в списках заключенных во Временную тюрьму он не значился! По его словам, он был «за три часа до вступления французов из тюрьмы выпущен». Затем Поспелов, как он утверждал, «по принуждению», был назначен французами помощником комиссара полиции, но «должности не исправлял». Комиссия признала его невиновным, и в ноябре 1814 г. он был освобожден[89]. Никаких ясных свидетельств, дающих представление о том, по какой причине Ростопчин отдал приказ о его аресте накануне французского вступления в Москву и почему впоследствии о его прежнем «деле» больше никто не поднимал вопроса (ни Ростопчин, ни Яковлев) нами не найдено[90].

Наконец, еще одну категорию московских коллаборационистов (и, к сожалению, не столь уж незначительную) составляли те, кто вполне осознанно и активно сотрудничал с оккупантами.

Француз из Эльзаса Фридрих Виллерс, лектор французского языка, магистр Московского университета, содержатель учебного пансиона, остался в Москве намеренно. На подданство российскому императору он не присягал. Уже в первые часы оккупации Виллерс оказался в группе московских иностранцев, которые встречали Наполеона у Дорогомиловской заставы. В дальнейшем Виллерс, как он сам признался, добровольно принимает должность обер-полицмейстера, доставляет Лессепсу список жителей Москвы, «коих он полагал способными к занятию мест комиссаров полиции», занимается организацией полиции, «объявляет прокламации»[91] и даже участвует в захвате заложников. О последнем мы узнаем из рапорта комиссара Московского архива коллегии иностранных дел надворного советника Тархова[92]. 1(13) октября Тархов был отконвоирован в занятый комендантом дом купцов Чороковых на Мясницкой, куда позже были доставлены тайный советник А.В. Повалишин, действительный статский советник А.К. Артаков, отставной бригадир А.Е. Демидов, отставной коллежский асессор П.У. Устинов и титулярный советник Ребров. Вечером к арестованным вошли французский «генерал-комендант»[93] и Виллерс, которые объявили, что арест произведен из-за того, что «Ростопчин отправил на барках 50 человек французов в Казань или в Сибирь, и что они там содержатся плохо». Поэтому Наполеон приказал отправить Александру I и Кутузову требование их возвратить, в противном случае арестованные будут расстреляны. Несчастных держали под стражей три дня, а на 4-й от имени Наполеона «французский генерал» объявил о их освобождении. После этого они были отконвоированы к Мортье, который, хотя и отпустил их из-под стражи, но приказал регулярно являться к французскому частному приставу[94]. В целом, Виллерс заслужил ненависть многих москвичей. Штельцер в письме к гейму даже пишет, что однажды Виллерс «запряг впереди дохлой лошади» восемь русских и «погонял палкой»[95].

При оставлении Москвы Наполеоном Виллерс выехал вместе с французами и пытался скрыться в Шклове, а затем в Стародубовском повете Черниговской губернии, где и был арестован. В ходе следствия оказалось, что многие влиятельные особы готовы были за него заступиться. «Виллерс не может быть выслан из России: у него тут много связей, он получает подробные сведения обо всём», –  писал Ростопчин Александру I 17 марта (ст. ст.) 1813 г.[96] Приговоренный Сенатом к ссылке в Сибирь на поселение, он был затем объявлен свободным и прощён![97]

Павел Лакроа, коллежский регистратор, квартальный поручик Московской полиции, 14 сентября «отстал» от полицейской команды, которой было приказано покинуть столицу. При этом он освободил французского пленного командира эскадрона (в русских документах – полковника) Сент-Перна, который был поручен его надзору. Сразу по вступлении французов в Москву он, как следовало из бумаг, оставшихся в доме М.А. Обер-Шальме (там после переезда из дома Дюлона квартировал Лессепс), известил коменданта Дюронеля «о строении шара с указанием на тех, кто этим занимался, какого материала и веществ было употреблено и у кого они куплены»[98]. На следствии Лакроа показал, что приказа покинуть Москву не получал и что в дальнейшем «никакой должности не исполнял», а «только смотрел за мужиками, при театре, но избрав удобный случай из Москвы сбежал»[99]. Его бывшие начальники Ростопчин и Ивашкин пытались уличить Лакроа в даче ложных показаний[100], но сделать это им не удалось. Лакроа был «оставлен от суда и следствия свободным».

Ещё более странным кажется факт прощения на основании манифеста государя от 30 августа (ст. ст.) 1814 г. губернского секретаря Ивана Щербачёва. Будучи архитектурным помощником штата московской управы благочиния, Щербачёв по его же собственному прошению был назначен в 1-й егерский полк Московского ополчения. Однако в полк не явился, якобы по болезни. В то же время он утверждал, что, взяв из Арсенала ружья и сабли, «подвизался на охране Москвы» перед вступлением в неё неприятеля. Столь же противоречивы были его показания о своей деятельности во время оккупации. То он говорил, что был схвачен неприятелем у Арбатских ворот и представлен Наполеону, то объяснял, что «был насильно взят из квартиры в свиту Наполеона», где никакой должности не отправлял», но почему-то совершал в составе свиты Наполеона (по меньшей мере, дважды) выезды из Кремля[101]. В.М. Безотосный не без оснований утверждает, что Щербачёв имел прямое отношение к деятельности французской разведки. Но, проведя до ноября 1814 г. время в тюрьме, он в конечном итоге был прощён!

В отличие от Щербачёва, вина канцеляриста Орлова, заключавшаяся в шпионской деятельности в пользу неприятеля, была доказана. Орлов был арестован у Чёрной грязи на Петербургской дороге возле русской заставы, где он «расспрашивал секретно о расположении войск». Когда Орлова арестовали, он по дороге пытался бежать. При нём нашли не только «билет от дежурного генерала вице-короля Богарне» с изъяснением, что он, Орлов, «имеет собственно от оного вице-короля поручение», но и бумагу, написанную его собственной рукой, со следующим текстом: «ехать 30 или 40 вёрст, после оттуда на великий тракт Воскресенский; узнать ещё когда, куда полки пошли, или идут или дожидаются где и где армия находится»[102]. Однако и Орлов был по манифесту государя от 30 августа (ст. ст.) 1814 г. прощён!

Нам осталась неизвестной дальнейшая судьба Лариона Смирнова, московского купца 3-й гильдии, ставшего комиссаром полиции, приговорённого Сенатом к лишению доброго имени, битью плетьми и отдаче в рабочие. Он был бит и взят крестьянами с. Вохны, которые нашли при нём 2 неприятельские прокламации (как тут не вспомнить о Корбелецком, при котором были такие же прокламации!). В ответ на попытки Смирнова оправдать себя перед следственной комиссией волостной голова Егор Стулов сообщил, что в с. Вохны Смирнов «провозглашал чтоб крестьяне как хлеб, так и другие припасы, возили в Москву для продажи неприятелю»[103].

По-видимому, ушёл от возмездия и другой изменник – Александр Петрович Лемон (Леймон), приписанный к московскому купечеству. Судя по всему, он сознательно остался в Москве и, будучи знаком с начальником бюро разведки Главного штаба Великой армии генералом М. Сокольницким, вступил во французскую службу по комиссариатской части. Во время оккупации Лемон счёл за лучшее отправить жену Марию (Эмилию) Лемон (Леймон) из Москвы в Ярославль, получив для неё билет для проезда от 24 сентября (ст. ст.) за подписью И.А. Тутолмина(!) (Интересно, что письма мужу из Ярославля Мария Лемон тоже адресовала на имя Тутолмина). Имелись сведения, что Марию Лемон до заставы провожали люди Сокольницкого[104].

П.А. Волконский упоминает ещё одну личность, дело которой не поднималось и не рассматривалось следственной комиссией, – Петра Иванова Ларме, «водочного мастера». По мнению Волконского, Ларме, не раз сопровождая «французского генерала, исправлявшего должность коменданта» (Мийо? – В.З.), в конечном итоге оказался «офицером французской службы, который с вестовыми разъезжал по Москве»[105].

Среди всех явных изменников особенно поражает фигура Ивана Гаврилова Познякова, купца 3-й гильдии. Его жена, Екатерина Михайлова, в юности воспитывалась в доме кн. Ю.А. Понятовского в Варшаве, и это позволило Познякову быстро войти в доверие к французам. Среди доказанных следственной комиссией действий Познякова, изобличавших в нём изменника, значилось: знакомство с Лессепсом, которого он «кормил и поил водкой» в своём доме (при этом упоминалось, что Лессепс приезжал к Познякову вместе с Вишневским!); ездил к Понятовскому за Серпуховские ворота, имея бумагу от Мортье; ездил вместе с французским солдатом на рынок для закупки продовольствия, получив от Лессепса 10000 ассигнациями; принимал секретаря Лессепса Умберта (имелся ввиду комиссар полиции Умберт Дро). Позняков получил также поручение осуществить закупки продовольствия за городом, для чего ему было выделено 10 гусар. Однако в этом случае Позняков сказался больным (вместо Познякова французы решили отправить в эту опасную экспедицию, о которой будет речь ниже, Коробова, Козлова и Переплётчикова).

Но, пожалуй, самым возмутительным в действиях Познякова оказался грабёж им имущества московских жителей, которое оказалось «бесхозным»[106]. Особенно много вещей Позняков присвоил себе во время пожара Гостиного двора. По-видимому, частью награбленного Познякову пришлось поделиться с французами. Комиссия установила, что он отвозил «2 ящика серебра к капитану французской службы Кобылиньскому» в дом Щербатова на Девичье поле[107].

В руках комиссии оказались сведения о том, что вместе с Позняковым в хищениях различных товаров участвовал и московский купец Михаил Карнеев и что он, к тому же, участвовал в работе французской администрации и «носил на левой руке белую повязку». Однако сам Карнеев в этом не признался, а 6 опрошенных свидетелей утверждали, что они «никогда у него на руке не видели повязки» и что он «в сношениях с неприятелем не замечен»[108]. Комиссия удовлетворилась этими показаниями, и Карнеев был признан невиновным.

Что же касается Познякова, то он был приговорен к 15 ударами кнутом, вырезанию ноздрей, клеймению и отправке в кандалах на каторгу. Манифест Александру I от 30 августа (ст. ст.) 1814 г. на него не распространялся.

На этом фоне предательства, измены и мародёрства резким контрастом выделяется поведение московского купца П.П. Жданова. Он не смог выехать из Москвы и, потеряв во время пожара дом, испытал вместе с женой и двумя малолетними дочерьми, все страдания несчастных погорельцев. Наконец, он услышал, что у маршала Даву на Девичьем поле дают «некие особые пропускные виды на выход из Москвы». Действительно, на Девичьем поле в доме кн. Н.И. Нарышкиной, где помещалась канцелярия «герцога Эльхингенского» (герцогом Эльхингенским был Ней; не перепутал ли Жданов «герцога Ауэрштедтского» (Даву) с «герцогом Эльхингенским»?), и где толпилось много народу, человек, говоривший по-русски, объявил: «Кто имеет жену и детей, того отпущу и билет дам вольный». Жданов сказал, что у него жена и дочери. Тогда его ввели в дом, начали расспрашивать и заставили перекреститься перед образом в правдивости слов. Однако всё это оказалось ловушкой. Жену и детей французы оставили в Москве в качестве заложников, поместив их в том же доме кн. Н.И. Нарышкиной, а Жданова отправили в качестве шпиона к русской армии. Ему было обещано за успешное выполнение задания выпустить семью, наградить 1000 червонцев и «выбрать любой дом в Москве». Затем Жданов был представлен маршалу Даву и отправлен за город. Мучимый сомнениями, опасаясь за жизнь и благополучие семьи, Жданов, достигнув русских постов, потребовал отвести его к генералу. В конечном итоге, его представили генералу М.А. Милорадовичу, которому он изложил «наставление», данное французами, и которое он заучил наизусть. Среди прочего Жданов должен был сообщить французам, «что народ говорит о мире», а также всюду разглашать, что в Москве весь хлеб цел и Наполеон намерен там зимовать. Вполне очевидно, что эти сведения оказались для русского командования чрезвычайно ценными, открывая истинное состояние французских войск и истинные намерения Наполеона.

Что же стало с женой и дочерьми Жданова? Так как русское командование отправило Жданова в Петербург, он не мог сразу же по вступлении русских в Москву лично начать поиски. Вместо него это сделали власти. Министр полиции А.Д. Балашов отправил предписание московскому обер-полицмейстеру П.А. Ивашкину найти жену и дочерей Жданова. Не полагаясь на вышестоящие власти, Жданов сам также отправил письмо Ивашкину с той же просьбой. Эта история закончилась благополучно. После отправки Жданова к русским аванпостам жена и дочери находились на пропитании «этого французского генерала» и дождались возвращения русских войск в Москву[109].

Какова была эффективность деятельности созданных французами органов власти? Очевидно, что очень низкой. Несмотря на провозглашение от 19 сентября / 1 октября, по которому объявлялось о создании муниципалитета и полиции, и от 24 сентября / 6 октября, где Лессепс предлагал ремесленникам возвращаться к своим «рукоделиям», а окрестных крестьян каждое воскресенье и среду возить продукты на торги, обещая порядок и охранение, влияние муниципалитета ощущалось очень слабо. «Пришли к Лессепсу жаловаться на грабежи, – описывал в письме к некоему Ивану Николаевичу своё пребывание в оккупированной Москве асессор Сокольский, – он: как-де мне одному унять армию; а её не было и 20000 человек. Вот как отвечал генерал-интендант, командующий Москвою и Московскою провинцею»[110]. «Циртификаты (сертификаты – В.З.) везде рвали; коменданта ругали», – так писал тот же Сокольский об отношении французских солдат к документам, выдаваемым Лессепсом несчастным москвичам[111].

Хотя представляется, что так было не везде и не всегда. Нередко члены муниципалитета останавливали грабежи и спасали людей. В письме того же Сокольского описано, как для погребения русского священника из Запасного дворца под французским караулом был доставлен священник, а позже удалось выпросить караул и лошадей для переезда группы московских погорельцев[112].

Не забывал муниципалитет (правда, чаще всего в лице Лессепса) и нужд московских больниц. Судя по донесению смотрителя Екатерининской больницы, туда было прислано Лессепсом 2 коровы и четверть пшеницы[113]. Ещё более значительная помощь была оказана Лессепсом Воспитательному дому: 10 октября (?) туда было доставлено 8 коров и 4 барана[114]. При содействии Лессепса 28 сентября Дюма отпустил Воспитательному дому 100 центнеров пшеницы и 20 центнеров гречневой крупы[115].

Всё это происходило в условиях, когда французская армия сама нуждалась в продовольствии. А.Н. Попов в своё время опубликовал ведомость от 27 сентября 1812 г. за подписью Дюма, из которой следовало, что продовольствия, фуража, дров и свечей сохранилось в Москве после пожара весьма ограниченное количество[116]. Этими обстоятельствами и объясняются те решения, которые 6 октября Наполеон принял в отношении продовольствования московских жителей и, в этой связи, определения новых задач в деятельности муниципалитета. В своём предписании начальник Главного штаба маршал Л.А. Бертье император заявил о том, что герцог Тревизский (Мортье) требует продовольствия для работников полиции, для находящихся в городе детей, для русских в госпиталях, для больных жителей и т.д., однако, хотя «все эти требования законны, сделать ничего нельзя». Наполеон предложил, чтобы муниципалитет сформировал «русскую роту», подразделения которой должны были отправиться по деревням для поиска припасов. Для закупки этих припасов следовало ассигновать «необходимые серебряные деньги». В самом же городе муниципалитет должен был учредить магазин, куда эти запасы свозились бы и из которого можно было бы распределять их среди горожан и находящихся в госпиталях. Наполеон полагал, что если бы этот эксперимент удался, то можно было бы сформировать ещё 3 или 4 роты с теми же целями. «Вот что надо делать; скажите Лессепсу, и не откладывайте», – закончил Наполеон[117].

Итак, чиновникам муниципалитета теперь предстояло отправиться в тяжёлую и опасную экспедицию за продовольствием. Очевидно, что никакую «русскую роту» сформировать было просто невозможно, но не выполнить приказ Наполеона тоже было нельзя. Лессепс приказал срочно собрать заседание муниципалитета и вначале словесно объявил собравшимся повеление Наполеона, «а потом предложил и письмо, написанное к нему (то есть Лессепсу – В.З.) о том же Бертье, в котором было изъяснено, что для закупаемых припасов сооружается при муниципалитете магазин, который назначен будет для продовольствия жителей»[118].

Как известно, ряду членов муниципалитета (например, Кольчугину) под предлогом тяжелой болезни удалось отказаться от участия в этой экспедиции. Избежал этого и Позняков, также сказавшийся больным. В конечном итоге горький жребий выпал на долю помощника городского головы П.И. Коробова, членов городского правления И.К. Козлова и И. Переплётчикова. Каждому из них был выделен караул в 10 французских солдат и одного унтер-офицера, выдано по 10 прокламаций «для раздачи крестьянам» и деньги для закупки продовольствия. Вопреки приказу Наполеона, деньги были выданы ассигнациями. Коробов получил 850 руб., «из коих отдал 525 руб. отправленным с ним трём мещанам, неизвестно куда отлучившимся, а с остальными взят в с. Люборицах российскими казаками и представлен в главную квартиру; из числа же полученных им прокламаций четыре должен был раздать по принуждению, а прочие 6-ть истребил». Козлов получил 1400 руб. ассигнациями и на эти деньги купил в 4-х верстах от Москвы 46 коров и 30 баранов, «а данные ему прокламации истребил». Переплётчикову было выдано 900 руб. ассигнациями, с которыми он посылался на закупку продовольствия дважды. В первый раз им было куплено 6-ть четвертей пшеницы, во второй раз не удалось купить ничего, так как в дороге отрядом французов из 10 человек, которые его должны были сопровождать, был «прибит и ограблен, причём отняты и оставшиеся у него деньги». Все 10 прокламаций он так и не роздал, а оставил «в лесу в повозке», на которой ехал[119].

Так закончились попытки использовать муниципалитет для снабжения города продовольствием. Очевидно, что французское командование реально и не собиралось использовать созданные им «русские» органы власти для снабжения продовольствием своих войск. Речь шла исключительно о московских жителях и госпиталях с русскими больными и ранеными.

Участие муниципалитета в деле обеспечения москвичей пропитанием сказалось реально только в организации трактиров «близ Креста у Сухаревой башни»[120]. Возле Калужских ворот была учреждена французская пекарня «для продажи калачей французских и пресных хлебов и ржаных». Хлеб продавался по 10 коп. серебром. При «участии евреев» была устроена продажа «простого вина» (водки). Одну бочку возили по улицам и продавали штоф по 4 руб. 30 коп., бутылку по 1 руб. 72 коп. серебром или ассигнациями[121].

В своё время аббат Сюрюг, кюре французской церкви Св. Людовика в Москве, пустил в оборот утверждение, что в православных храмах во время оккупации служба не велась, хотя русское население, оставшееся в городе, остро нуждалось в религиозном утешении. Первым, и чуть ли не единственным, священнослужителем, который возобновил службу в Москве, в церкви Св. Евпла, был некий священник из иностранцев122. Как ни странно, это мнение получило широкое хождение[123]. В 70-е гг. XIX в. А.Н. Попов окончательно опроверг данное утверждение, показав, что служба, как правило, прерванная на несколько дней во время самых сильных пожаров, всё же велась во многих московских монастырях и некоторых церквях (в Новодевичьем, Рождественском, Зачатьевском монастырях, в Спасо-Преображенской церкви на Глинищах, в Троицкой церкви на Хохловке, в Петропавлоской церкви на Якиманке, в церкви Голицынской больницы)[124]. Исследование Л.В. Мельниковой позволяет добавить к этому списку церкви Рождества Богородицы, что на Стрелке, Максима Блаженного, что на Варварке, Троицкую, Рождественскую, что в доме княгини Голицыной, а также 5 (или 6 ?) церквей в окрестностях села Коломенского, Екатерининскую церковь Воспитательного дома, церковь Запасного дворца  и некоторые другие[125].

Учреждённый французами муниципалитет, среди прочего, был призван помочь в возобновлении богослужения, тем более, что о службе в монастырях и некоторых перечисленных выше церквях знал только очень ограниченный круг москвичей, а главное, служба отправлялась далеко не в полном объёме (служили заутрени, часы и вечерни, но не служили обедни).

К сожалению, до сих пор до конца не прояснён важный вопрос: имелось ли прямое распоряжение со стороны либо церковных, либо светских российских властей о закрытии всех храмов и прекращении в них богослужения. Но если даже прямого указания на этот счёт священнослужителям и не поступало, общий настрой как церковных, так и гражданских начальников был в пользу полного закрытия всех без исключения храмов. Оставляя неприятелю столицу, обречённую на разорение, власти вряд ли задумывались о судьбе тех несчастных обывателей, которые по тем или иным, чаще мало зависимым от них самих причинам, не могли её покинуть. Эти люди, таким образом, лишались возможности получить духовное утешение в годину свалившихся на них несчастий.

Любопытно, что возобновление службы в московских церквях произошло по инициативе как отдельных оставшихся в Москве священнослужителей, взявших на себя тем самым большую ответственность из-за непредсказуемой реакции на это со стороны церковного начальства, так и французских властей. К примеру, проводить богослужения в Страстном монастыре побудил священнослужителей «французский генерал»[126], а в Знаменском монастыре это произошло по причине приезда в него 27 сентября самого Лессепса, который прямо приказал отправлять богослужение[127]. При этом французские власти разрешили провозглашать многие лета императору Александру.

По-видимому наибольший эффект произвела служба, возобновленная по инициативе протоиерея Кавалергардского полка Михаила Андреевича Грацианского (встречаются и иные написания его фамилии – Гратинский, Грацинский), генерала Мийо и муниципалитета 27 сентября в день коронации Александра I (!) в верхней церкви Св. Евпла на Мясницкой улице недалеко от Почтамта. Так как эта церковь оказалась фактически единственной, находившейся в центре Москвы и где проходила служба, массы москвичей устремились в неё. В своём рапорте обер-священнику армии и флота И.С. Державину Грацианский расскажет, как «по первому удару колокола при многочисленном стечении народа» он начал богослужение «со сдравием монарха и его фамилии». «Вся церковь, – писал Грацианский, – омыта была слезами. Сами неприятели, смотря на веру и ревность народа русского, едва не плакали». Грацианский служил вплоть до возвращения священника этой церкви[128].

Слова Грацианского в полной мере подтверждаются другими свидетелями. Уже накануне выхода неприятеля из Москвы (16 или 17 октября) в церкви архидьякона Евпла побывал москвич С.А. Маслов. Он писал: «Стечение народа было невероятное, и кажется, что многие давно так усердно не молились, как в тогдашнее время. Каждый день, как узнал я после, бывало множество причастников, и все русские исповедывались, как бы ежеминутно ожидая смерти»[129].

Получил разрешение отправлять богослужение и священник церкви Петра и Павла на Якиманке. Очевидец богослужения в этой церкви, тогда ещё подросток, А. Рязанов, оставил нам пронзительное по своей эмоциональности свидетельство того, насколько нуждались оставшиеся в Москве жители, брошенные на произвол судьбы светскими и церковными властями, в словах утешения: «Богомольцы, входя в храм, благочестиво крестясь, творили молитвы. Смотря на исхудалые и бледные лица, выражавшие совершенное истощение сил, на рубища, на то, как они с трудом передвигали ноги, выходя из своих жилищ, как из нор, из подвалов и погребных ям, им можно было уподобить восставшим из гробов, вызванным трубным гласом, в последний день страшного суда. С радостным трепетом, как божественного врачевания, они ожидали начала службы. Молились одни, преклонив колена и простерши руки; другие, упав с рыданиями на помост, а иные – неподвижно устремив взоры на распятого Спасителя. Когда перед иконами были зажжены свечи, блеск огня, как благодать, нисшедшая свыше, проникла богомольцев: все воспрянули как бы от тяжкого сна, ободрились духом, готовясь встретить в полночь грядущего жениха. Наконец отдернулась завеса, отворились царские врата, и священнослужители, в полном облачении, вышли из алтаря. Священник нёс на голове крест и Евангелие, дьякон со свечею в левой и с кадилом в правой. Народ пал ниц. Выйдя на середину церкви и осеняя крестом на четыре стороны, священник возгласил: “Да воскреснет Бог, и расточатся врази его!” Когда он положил крест на аналой, клир запел: “Кресту твоему поклоняется, Владыко!” Все присутствовавшие три раза поклонились в землю. Во время водосвятия, когда пели: “Спаси, господи, люди твоя”, народ, стоя на коленях, общим хором вторил молитве. Но когда запели: “К Богородице прилежно ныне притецем…” – весь храм огласился воплями и рыданиями. Матери, стоя на коленях, поднимая на руках грудных младенцев, взывали: “Пресвятая Дева, спаси невинных детей»[130].

Так, благодаря самоотверженности нескольких священнослужителей, взявших на себя немалое бремя ответственности, поступая, во многом, вопреки наущениям русских властей, как светских, так и церковных, при поддержке муниципалитета и французской администрации несчастные москвичи получили возможность душевного успокоения.

Любопытно, что позже Ростопчин был вынужден сам ходатайствовать перед московским архиепископом Августином, а последний – перед Синодом, о награждении тех священников, которые отправляли богослужение в оккупированной Москве. Грацианский позже стал даже духовником Александра I. По нашему мнению это свидетельствует о том, что формального распоряжения о закрытии храмов и прекращении службы вероятно всё же не поступало. Российские власти, как гражданские, военные, так и церковные, молча, задним числом, сознавая свою ответственность за то, что произошло с российскими подданными в Москве, поспешили вознаградить подвиги тех, кто в тяжёлую годину сохранил верность человеческому и гражданскому долгу.

Как действовала созданная французами московская полиция и как вели себя её чины? Как уже отмечалось выше, если муниципалитет удалось формально создать уже 24 сентября, то с созданием полиции дело обстояло сложнее. Причина заключалась в том, что чинам полиции предстояло не проводить заседания, подобно муниципалам, но непосредственно сразу заняться наведением порядка в городе, что было далеко не безопасно. Назначенные французским командованием, Виллерсом и Пюжо частные приставы (французы их называли участковыми комиссарами и даже комендантами) нередко усиленно прятались и от них самих (так, к примеру, делал частный пристав Серпуховской части[131]). Но есть примеры и иного рода – чины новой московской полиции пытались как могли остановить грабежи и насилия со стороны оккупантов и защитить несчастных москвичей.

В этой связи чрезвычайный интерес представляют рапорты, направлявшиеся участковыми комиссарами Мортье, и к которым уже обращались двое исследователей – П.П. Гронский и А.Н. Попов. Приведём несколько характерных сюжетов из этих рапортов. 2 октября Жорж (Егор) Лаланс доносил, что солдаты 3-го корпуса не только грабят жителей, укрывшихся в подвалах, но и наносят им раны саблями. В грабеже участвуют и французские раненые, помещённые в госпитале Воспитательного дома, которые отнимают у русских капусту и картофель. Он же сообщал о безобразиях, чинимых стоявшими на биваках в саду близ Яузы саксонскими и польскими солдатами, один из которых (саксонец) ударил старую женщину и угрожал убить её, если она донесёт о грабежах комиссару.

9 октября М.И. Марк, комиссар Пресненской части (13 участка) сообщал о том, что фурьер 10-й роты гвардейской кавалерии обокрал отставного русского сержанта, а комиссар Басманной части Умберт (Гриберт, Гюберт) Дро(з) в тот же день извещал о действиях в его округе «целой шайки грабителей.., которую можно разогнать только значительною силою». Комиссар 8-го участка Карл Лассан докладывал о нападениях наполеоновских солдат на коллежского секретаря П. Разумова и о нанесении им ран. Один из комиссаров доносил об убийствах и истязаниях солдатами лошадей: ради забавы в них стреляли из ружей и перерезали им ноги.

Много внимания уделяли комиссары в своих донесениях положению русских пленных и раненых, сообщая о их высокой смертности и прося оказать им возможную помощь в пропитании[132]. Стоит отметить, что многие комиссары полиции были иностранными подданными (Лаланс, Марк, Ласан и др.).

В заключение наших размышлений о судьбе тех, которые, в большинстве случаев, не по своей воле вынуждены были вступить в органы, созданные оккупантами, приведём слова С.А. Маслова, который в октябре 1812 г. чудом пробрался в сожжённую Москву и уже в 1813 г. опубликовал свои записки. Повстречав и пообщавшись с несколькими из «новопожалованных» французами чиновников, он долго « думал о жалкой участи тех из соотечественников, которые принуждены были принять на себя какие-нибудь должности по приказанию французского начальства. Большая часть таковых были отцы семейства, не имеющие средств или случая выехать из Москвы, или молодые люди, оставшиеся при своих родителях, которых не могли вывезти. Те и другие, по моему мнению, имели очень много причин не упускать первого средства, могущего доставить им и семействам личную безопасность. Сверх того, кроме принуждения, которому нельзя было противиться, продолжительный голод, который обещало зимование французов в Москве и который уже начинал свирепствовать, неизвестность собственной участи, опасность быть употреблённым в тяжкие работы и под ноши или быть ограбленным до последней нитки, сохранение семейства – всё сие кого бы не принудило не только принять на себя какой-либо чин по непременному приказанию, но даже искать оного для спасения жизни?»[133]

Попытаемся подвести итоги. Цели, которые преследовало французское командование, создавая муниципалитет и полицию, по нашему мнению, были следующие: а) создать условия для мирных переговоров с российским командованием и властями; б) снять с себя ответственность за московский пожар; в) решить вопросы жизнеобеспечения оставшихся в городе москвичей; г) помочь в деле расквартирования войск и снабжения их продовольствием и фуражом. Однако последняя цель вскоре отпала как нереалистичная с точки зрения возможностей муниципалитета и полиции.

Время создания муниципалитета удаётся определить достаточно точно – 24 сентября, в один день с проведением «процесса над поджигателями». Начало реального  функционирования полиции следует отнести к более позднему времени – к первым числам октября.

Мотивы, заставившие ряд московских жителей принять должности в муниципалитете и полиции, определялись тяжестью и противоречивостью самой ситуации, в которой оказались жители первопрестольной столицы во время оккупации. Эта ситуация была создана, во-первых, действиями московских властей, бросивших часть населения на произвол судьбы с одновременной организацией поджогов в городе; во-вторых, самой страшной ситуацией в Москве, возникшей в результате пожаров и грабежей. Вследствие этого, наиболее распространенными мотивами в действиях москвичей, принявших участие в создании и деятельности муниципалитета и полиции, были: а) принуждение к принятию должностей со стороны французского командования; б) естественное стремление обезопасить себя от насилия и надежда на получение средств для спасению своих семейств; в) благородное самоотречение значительной части членов муниципалитета, полиции и части оставшегося в Москве духовенства ради помощи несчастным соотечественникам; г) желание сотрудничать с оккупантами из корыстных побуждений (Орлов, Позняков и немногие др.); д) не всегда адекватное поведение, проявленное некоторыми лицами (например, Щербачёвым). Мотивы действий ряда лиц (Корбелецкого, Вишневского и др.) до сих пор не представляется возможным убедительно объяснить.

Результативность действий муниципалитета и полиции с точки зрения интервентов оказалась чрезвычайно низкой. В подавляющем большинстве случаев эти органы власти действовали не в интересах армии Наполеона, но в интересах своих соотечественников. Причина этого заключалась не только в пассивности членов муниципалитета и чинов полиции, но и в том, что французское командование изначально отнеслось к возможностям каких-либо социальных перемен в великорусских губерниях России с большим опасением.

Отношение русских властей, в том числе в лице Следственной комиссии, к обвинённым в сотрудничестве с оккупантами, было достаточно снисходительным. Если на первых порах Ростопчин и некоторые другие официальные лица были готовы сурово наказать «предателей», то вскоре стало сказываться наличие у ряда подследственных влиятельных покровителей, а затем стала чувствоваться и общая установка Александра I на всепрощение. Окончательное решение об амнистии подследственных Александр I принимает в день своих именин 30 августа (ст. ст.), будучи в Москве, перед отбытием на Венский конгресс. Вполне очевидно, что этот шаг был связан с желанием продемонстрировать «человеколюбие» перед взорами европейских государей. Второй причиной этого небывалого всепрощения даже тех, чья вина являлась очевидной и была доказана, был вызван необходимостью для властей оправдать и собственные действия в ходе трагических событий в Москве в 1812 г. Реально только один Позняков (если исключить И.Л. Буржуа и Ф. Пузырёва, бывшего помощником комиссара в Мясницкой части, умерших во время следствия, а также И. Штанникова, скончавшегося в 1815 г.) суровую кару.

Наконец, попытаемся ответить на главный вопрос: в чём же заключалась специфика коллаборационизма эпохи 1812 г. (имея в виду, конечно, только великорусские губернии). Обращает на себя внимание, прежде всего, ограниченный размах этого явления. Убедительными на этот счёт могут быть 2 причины. Во-первых, относительное единство российского общества; во-вторых, политика самих оккупационных властей, предпочитавших не прибегать к помощи «горючего материала», имевшегося в российском обществе. Первое объяснение звучит, по нашему мнению, не особенно убедительно на фоне тех многочисленных эксцессов, которые сопровождали ход войны 1812 г. (хотя, конечно, размах и характер этих эксцессов не сопоставимы с тем, что имело место в эпоху 1941–1944 гг.). Но второй обозначенный нами фактор возражений не вызывает. Наполеон и его администрация изначально не собирались разжигать в России «революцию», опасаясь её непредсказуемых катастрофических последствий.

[1] Surugue A. Mil huit cent douze. Les Français à Moscou / Publ. par le R.P. Libercier. M., [1909]. P. 40. См. также письма Сюрюга: Lettres sur la prise de Moscou, en 1812 (par l’abbé Surugue). P., 1821. Surrugues. Léttres sur l’incendie de Moscou, écrites de cette ville, au R.P. Bouvet, de la compagnie de Iésus, par l’abbé Surrugues, témoin oculaire, et curé de l’Église de Saint-Louis, a Moscou. P., 1823; Frappaz, l’abbé. Vie de l’abbé Nicolle. P., 1857 (русский перевод письма: 1812 год. Французы в Москве по рассказу аббата Сюрюга // Русский архив. 1882. №4. С. 196–204).

[2] Chambray G. Histoire de l’expédition de Russie. 2-e ed. P., 1825. T. 2. P. 131–132; P. 272–274. Note 33. Первое издание работы Шамбре вышло в 1823 г.

[*] Большинство дат дано по новому стилю; в случае, если дата дана по старому стилю, это указывается в скобках.

[3] Labaume E. Relation circonstancié de la campagne de Russie en 1812. P., 1814; Fain A.-J.-F. Manuscrit de 1812. P., 1827. T. 2.

[4] Thiers L.-A. Histoire du Consulat et de l’Empire. P., 1856. T. 14; Olivier D. L’incendie de Moscou. P., 1964; Thiry J. La Campagne de Russie. P., 1969.

[5] Михайловский-Данилевский А.И. Описание Отечественной войны в 1812 году. 2-е изд. СПб., 1840. Ч. 2. С. 71–73, 149.

[6] Богданович М.И. История Отечественной войны 1812 г. по достоверным источникам. СПб., 1952. Т. 2. С. 409–411.

[7] Бестужев-Рюмин А.Д. Краткое описание происшествиям в Москве в 1812 году // Чтения в Обществе истории и древностей Российских при Московском университете. 1859. Кн. 2. Смесь. С. 65–89. Мы воспользовались публикацией в «Русском архиве» (1896. №7 (Кн. 2). С. 341–365).

[8] Рапорт Кавалергардского полка протоиерея Грацианского обер-священнику армии и флота И.С. Державину. 5 декабря (ст. ст.) 1812 г. // Русский архив. 1865. Ч. 4. С. 731–735.

[9] Киселев Н. Дело о должностных лицах Москвоского правления, учрежденного французами в 1812 г. // Русский архив. 1868. №6. С. 881–904.

[10] Попов А.Н. Французы в Москве. М., 1876.

[11] Кольчугин Г.Н. Записки о 1812 годе московского гофмаклера Г.Н. Кольчугина // Русский архив. 1879. №9. С. 45–60.

[12] Уланов В.Я. Организация управления в занятых французами русских областях // Отечественная война и русское общество. М., 1912. Т. 4. С. 121–141; Гронский П.П. Исторические материалы, извлечённые из Сенатского архива // Журнал министерства юстиции. 1912. №3. С. 213–224.

[13] Бахрушин С.В. Москва в 1812 году. М., 1913.

[14] Бескровный Л.Г. Отечественная война 1812 г. М., 1962. С. 429.

[15] Тарле Е.В. Нашествие Наполеона на Россию. 1812 год. М.: Воениздат, 1992. С. 211–213; Троицкий Н.А. 1812. Великий год России. М., 1988. С. 196.

[16] Андреев А.Ю. «Я служил городу, а не врагу». Письмо профессора Х. Штельцера ректору Московского университета И.А. Гейму. 1812 г. // Исторический архив. 1997. №3. С. 44–53.

[17] Болдина Е.Г. О деятельности Высочайше учрежденной комиссии для исследования поведения и поступков некоторых московских жителей во время занятия столицы неприятелем // Отечественная война 1812 года. Источники. Памятники. Проблемы. М., 2001. С. 30–63.

[18] Попов А.И. Великая армия В России. Погоня за миражом. Самара, 2002. С. 183–185

[19] Центральный исторический архив Москвы. Ф. 46. Оп. 8. (далее – ЦИАМ). Д. 376, 377, 378, 402, 405; Бумаги, относящиеся до Отечественной войны 1812 года, собранные П.И. Щукиным. М., 1897. Ч. 1. 1897. С. 113–116, 155; Ч. 2. 1897. С. 22.

[20] В списке арестованных под именем Луи Антуана Армана значился и режиссёр А. Домерг, прославившийся позже своими воспоминаниями о скитаниях 1812 г.

[21] Московский обер-полицмейстер П.А. Ивашкин доносил Ф.В. Ростопчину по поводу «ускользнувших» иностранцев: Блондель уехал в Петербург, Шарне – в Казань, Перру оказался в Голицынской больнице на излечении, Бено был в Каширском уезде в дер. г-жи Лихарёвой, шевалье Блинельт – в Калуге, некий «аббат, живущий у г-жи Грибоедовой, выехал вместе с нею в деревню ея» (П.А. Ивашкин – Ф.В. Ростопчину. 25 августа (ст. ст.) 1812 г. // Отдел письменных источников Государственного исторического музея (далее – ОПИ ГИМ). Ф. 160. Ед. хр.193. Л. 25.

[22] Когда московский купец Мюллер был ограблен на улице двумя дюжими русскими парнями под предлогом его иностранного происхождения, в полиции купцу было сказано, что «мы не можем компроментировать энтузиазм народа» (Histoire de la destruction de Moscou, en 1812 /Par A.F. de B…ch. P., 1822. P. 55–56). Автором данных воспоминаний, имя которого во французском издании скрывалось под криптограммой “A.F. B…ch”, был московский немец врач А.В. Нордгоф. Подробнее см.: Шарф К. Свидетель и историк войны 1812 г. немецкий врач А.В. Нордгоф и его мемуары о разрушении Москвы // Немцы в России. Русско-немецкие научные и культурные связи. СПб., 2000. С. 334–352 (На эту публикацию нам указали Б.П. Миловидов и А.И. Попов). Вместе с тем, во французской историографии авторство нередко приписывается известному писателю, издателю и журналисту А. Бошану (A. Beauchamps), что маловероятно.

[23] Цит. по: Киселев Н. Указ. соч. Ст.884. Киселёв ссылается на рапорт Ф.В. Ростопчина Сенату от 28 июля (ст. ст.) 1814 г..

[24] Русский архив. 1865. Ч.4. Ст. 702.

[25] Бестужев-Рюмин А.Д. Указ. соч. Ст. 272.

[26] [Е.А.С. ] Письмо к вдовствующей императрице Марии Фёдоровне, писанное после нашествия французов аптекарем Шереметевского странноприимного дома // Русский архив. 1871. №6. Ст. 0193.

[27] Волконский П.А. У французов в московском плену // Русский архив. 1905. Кн. 3. №11. С. 351; д’Изарн Ф. Воспоминания московского жителя о пребывании французов в Москве в 1812 г.// Русский архив. 1869. №9. Ст. 1445–1446.

[28] А.В. Нордгоф, свидетель событий, уверяет, что оставить растерзанное тело Верещагина заставил толпу какой-то казачий офицер «ударами сабли и кнута». Тело Верещагина было погребено только на следующий день вошедшими в Москву французами (Histoire de la destruction de Moscou. P. 65).

[29] Бестужев-Рюмин А.Д. Указ. соч. Ст. 369.

[30] М.А. Волкова М.А. – В.И. Ланской. 11 ноября (ст. ст.)1812 г. // Наполеон в России глазами русских. М., 2004. С. 69.

Как известно, Комитет министров решением от 11 ноября (ст. ст.)1812 г. разрешил Ростопчину конфисковать в казну дома и имущество тех, кто последовал за неприятелем; имущество предлагалось продать с публичного торга и деньги обратить «на вспоможение наиболее нуждающимся обывателям» (Киселев Н. Указ. соч. Ст. 997). Однако «именитый же граф нашёл более удобным поделиться им с полицией. Младшему из чиновников досталось на 5000 рублей вещей, сообрази, сколько пришлось на долю графа и Ивашкина», – писала та же М.А. Волкова, первоначально настроенная к Ростопчину весьма благожелательно (М.А. Волкова – В.И. Ланской. 17 декабря (ст. ст.)1812 г. // Наполеон в России... С. 82).

[31] ОПИ ГИМ. Ф.160. Ед. хр. 199. Л.91. Этот текст на французском языке был опубликован французским историком А. Шюке: Chuquet A. 1812. La Guerre de Russie. Notes et documents. P., 1912. Sér.1. N 23. P. 78.

[32] Е. Бертье – А.Э.К.Ж. Мортье. Москва, 16 сентября 1812 г. // Chuquet A. Op. cit. N24. P. 79.

[33] Ibidem.

[34] Записки маркиза Пасторе о 1812 годе // Русский архив. 1900. №12. С. 530.

[35] Михайловский-Данилевский А.И. Указ. соч. С. 69.

[36] Болдина Е.Г. Указ. соч. С. 31.

[37] Впервые оно было опубликовано А.И. Михайловским-Данилевским (Михайловский-Данилевский А.И. Указ. соч. С. 17–18, 71–73). Другие публикации: Бумаги, относящиеся до Отечественной войны 1812 года. Ч. 1. С. 163; Богданович М.И. Указ. соч. С. 409–411; Попов А.Н. Французы в Москве. С. 116–117. Известные нам печатные и рукописные экземпляры хранятся в : ОПИ ГИМ. Ф. 155. Ед. хр.110. Л. 35об.; Ф. 160. Оп. 1. Ед. хр.199. Л. 100–101; Ед. хр. 287. Л. 127; Отдел рукописей Российской национальной библиотеки (далее – ОР РНБ). Ф. 859. К. 6. №6. Л. 99об. Второе воззвание от имени муниципалитета, помеченное 24 сентября (6 октября), опубликовано в: Chambray G. Op. cit. P. 272–274. Note 33; Михайловский-Данилевский А.И. Указ. соч. С. 71–73, 149; Богданович М.И. Указ. соч. С. 409–411; Бумаги, относящиеся до Отечественной войны 1812 года. Ч. 1. С. 164. Обе прокламации были вначале написаны по-французски, а затем переведены на русский Лессепсом (Histoire de la destruction de Moscou. P. 144). Обе были опубликованы на французском и русском языках.

[38] Известные нам оригиналы хранятся в: ОР РНБ. Ф. 859. Л. 90об.-91; ОПИ ГИМ. Ф. 160. Оп. 1. Ед. хр. 201. Л. 48.

[39] См., в том числе, воспоминания А.Ж.Б.Ф. Бургоня, сержанта полка фузелеров-гренадеров Молодой гвардии (Bourgogne A.-J.-B.-F. Mémoires du sergent Bourgogne. P., 1900. P. 36).

[40] В качестве приложения к донесению Бестужева-Рюмина министру юстиции И.И. Дмитриеву было опубликована бумага за подписью Лессепса о назначении Бестужева-Рюмина заместителем городского головы. Она помечена 21 сентября 1812 г.! Но донесение самого Бестужева-Рюмина свидетельствует, что эта бумага обозначена по старому стилю.

[41] Никакого документа на этот счёт до сих пор не найдено, но, судя по ремарке обер-шталмейстера А.О.Л. Коленкура, это произошло именно тогда (Caulaincourt A.-A.-L. Mémoires. P., 1933. T. 2. P. 79).

[42] Этот дом сохранился. Находится на углу Армянского переулка и Маросейки.

[43] Имеются сведения, что Наполеон размышлял и о создании в Москве «верховного суда» во главе с «главным судьей города» (grand jude de la ville). Этот «главный судья» должен был получить «приличествующий ему дом, очень высокое для этой страны жалованье в 6 тыс. р. и гарантированную высокую должность и положение в том случае, если придется покинуть Россию». Однако от идеи создания «верховного суда» пришлось отказаться из-за очевидных трудностей, возникших уже при создании муниципалитета (Histoire de la destruction de Moscou. P. 144).

[44] ЦИАМ. Ф.46. Оп. 8. Д. 563. Выражаем искреннюю признательность Е.Г. Болдиной, предоставившей возможность ознакомиться с этим делом.

[45] Там же. Л. 46.

[46] Там же. Л. 48.

[47] Там же. Л.46. Мы уже отметили, что Лессепс квартировал в доме Дюлона «по давнишнем с ним, как он сам показывает, знакомству» (ОПИ ГИМ. Ф. 155. Ед. хр. 110. Л. 43об.). Поэтому не исключаем, что встреча Находкина и других русских купцов с Лессепсом состоялась в том же самом доме Дюлона.

[48] ЦИАМ. Ф. 46. Оп. 8. Д. 563. Л. 39-39об.

[49] ОПИ ГИМ. Ф. 155. Ед. хр. 110. Л. 43об.

[50] См.: ЦИАМ. Ф. 46. Оп. 8. Д. 563. Л. 43, 46 об.

[51] ОПИ ГИМ. Ф. 160. Ед. хр. 287. Л. 127; Ед. хр. 199. Л. 100–101.

[52] Там же. Ф. 155. Ед. хр. 110. Л. 36.

[53] Там же. Ф. 160. Ед. хр. 201. Л. 48.

[54] Там же. Ед. хр. 199. Копия. Л. 91об.

[55] Составлено на основе: ОПИ ГИМ. Ф. 160. Ед. хр. 199. Л. 92. Судя по другим спискам и материалам, состав отделений менялся. Так, Конюхов оказался в отделении по квартированию, а Переплётчиков – в отделении, занимавшимся помощью ремесленникам и т.д. Всего же, по разным спискам, помимо головы и его товарищей, было от 14 до 19 членов муниципалитета, 2 секретаря (П. Пель и К.К. Куст), 1 казначей (Х. Фе) и 1 переводчик (А. Крутицкий). Е.Г. Болдина приводит полный список членов муниципалитета из 19 человек (С. 40-44): Х. Штельцер, И.К. Козлов, И. Переплётчиков, А.Я. Конюхов, И. Кульман, Ф. Брион, Х. Донорович, А. Сущов, В.Ю. Бородин, Г.Н. Кольчугин, В.Ф. Коняев, П.П. Находкин, А. Келлер, Е. Мерман, И.П. Исаев, И.П. Дронов, В.Р. Шеметов, И.Л. Буржуа, Е. Норман. Но не исключено, что какие-то уточнения могут быть внесены и в этот список. Так, в одном из документов, хранящихся в ОПИ ГИМ (Ф. 155. Ед. хр. 110. Л. 36об.), нам встретилось упоминание о титулярном советнике Арцове, оставшемся в Москве при университетской типографии и ставшем членом московского муниципалитета!

[56] Провозглашение от 19 сентября / 1 октября 1812 г. // ОПИ ГИМ. Ф. 160. Ед. хр. 287. Л. 127.

[57] В отношении четырех последних фамилий остается некоторая неясность. Эти люди проходят в списках как «комиссары полиции» (Дамур, Ш(т)рок, Шауверт) либо как «городской комиссар» (Морель), что вовсе не значит, что они были участковыми комиссарами. В «Реестре чиновникам разных должностей по муниципалитету во время пребывания французов в Москве», препровожденном к императору от генерал-майора Иловайского 4-го и помеченном 16 октября (ст. ст.) 1812 г., комиссаром полиции значится С.А. Залётов (ОПИ ГИМ. Ф. 155. Ед. хр. 109. Л. 42), однако по другим документам он проходит как помощник комиссара.

[58] Уланов В.Я. Указ. соч. С. 128.

[59] ОР РНБ. Ф. 859. К. 6. №6. Л.99об.; ОПИ ГИМ. Ф. 160. Ед. хр. 287. Л. 127.

[60] Бестужев-Рюмин А.Д. Указ. соч. С. 375; Кольчугин Г.Н. Указ. соч. С. 49; Волконский П.А. Указ. соч. С. 357.

[61] Histoire de la destruction de Moscou. P. 178 (158), 201(181). Книга имеет дефект нумерации страниц.

[62] д’Изарн Ф. Указ. соч. Ст.1426; Воспоминания о России Армана Домерга // Исторический  вестник. 1881. №8. С. 883.

[63] ОПИ ГИМ. Ф. 155. Ед. хр. 110. Л. 37об.

[64] Кольчугин Г.Н. Указ. соч. С. 46.

[65] Там же. С. 49.

[66] М.А.Волкова – В.И.Ланской 18 ноября (ст. ст.)1812 г. // Наполеон в России... С. 72.

[67] Цит. по: Бахрушин С.В. Указ. соч. С. 30-31.

[68] О судьбе этого семейства упоминает д’Изарн (д’Изарн Ф. Указ. соч. Ст. 1422). Известен также отрывок из воспоминаний племянницы д’Оррера, дочери врача Ж. Караса, которой в 1812 г. было 8 лет (Русский архив. 1869. XII. Ст. 2021–2023). А. Гадаруэль (отец Ладраг) предлагает двух кандидатов на роль того д’Оррера, о котором идёт речь. Один из них – Филипп-Ксавьер д’Оррер, шевалье ордена Св. Людовика, родился в Страсбурге и умер в Москве 31 октября 1828 г. в возрасте 84 лет. Другой – Жозеф д’Оррер, отставной поручик русской службы, также родившийся в Страсбурге. О том, что речь может идти скорее всего о первом, говорит то, что дочь именно Ф.-К. д’Оррера, Мари-Элеонор-Флорентина, вышла замуж за доктора медицины Жозефа Караса (Караса) ([Ysarn de Villefort F.J.D.’] Relation du séjour des Français a Moscou et de l’incendie de cette ville en 1812…/ Publ. Par A. Gadaruel. Bruxelles, 1871. P. 174. Notes. P. 67).

[69] Попов А.Н. Указ. соч. С. 119. А.Н. Попов использовал неизданные записки д’Оррера, местонахождение оригинала которых нам установить не удалось. Генерал А.Б.Ж. ван Дедем ван де Гельдер в своих воспоминаниях утверждает, что именно мнение д’Оррера о том, будто «мир не зависит от императора Александра, но от армии», повлияло на отправку Наполеоном в начале октября к М.И. Кутузову генерала Ж.А.Б.Л. Лористона. Однако, как сетует Дедем, письмо, которое вёз Лористон, было адресовано не Кутузову, но императору Александру. Через 2 года Дедем и д’Оррер встретились в Париже, и когда разговор зашёл о миссии Лористона, д’Оррер заявил, что Кутузов после взятия Москвы уже и не мог пойти на мир; но если бы Наполеон предложил мир «после битвы при Москве, он бы согласился, дабы спасти священный город» (Dedem de Gelder. Mémoires. P., 1900. P. 262–263).

[70] ОПИ ГИМ. Ф. 155. Ед. хр. 110. Л. 40-40об.

[71] Бестужев-Рюмин А.Д. Указ. соч. С. 371-375.

[72] ОПИ ГИМ. Ф. 155. Ед. хр. 110. Л. 40–42об..

[73] Васильчиков А.А. Семейство Разумовских. СПб., 1880. Т. 2. С. 447–448; Андреев А.Ю. Указ. соч. С. 44–53.

[74] См.: ОПИ ГИМ. Ф.155. Ед. хр. 110. Л.44-45; Киселев Н. Указ. соч. Ст.890-891.

[75] Muralt A. Der Marsch nach Moskau // Muralt A., Legler Th. Berezina. Erinnerungen aus dem Feldzug Napoleon I in Russland 1812. Bern, 1942. S. 70-71. Об этой встрече пишет и А.Ю. Андреев (С. 44–45), ссылаясь на другое издание воспоминаний Мюральта.

[76] Dumas M. Souvenirs. P., 1839. T.3. P. 443.

[77] Судя по ремаркам многих современников событий и жизни самого Лессепса, его вряд ли справедливо было бы назвать «подлым и жалким», как это сделал Штельцер.

[78] Андреев А.Ю. Указ. соч. С. 51-52. По-видимому, именно о Штельцере, который защищал собственность университета и приютил многих несчастных, но и сам был ограблен, писал упоминавшийся выше московский немец А.В. Нордгоф (Histoire de la destruction de Moscou. P. 103, 120–122).

[79]  К. Модерах – П.А.Ивашкину. 21 января 1813 г. // ЦИАМ. Ф. 46. Оп.8. Д. 379. Л. 84.

[80] Там же. Л. 92-93; Бумаги, относящиеся до Отечественной войны 1812 года… 1897.  Ч. 2. С. 17-18.

[81] ОПИ ГИМ. Ф.155. Ед. хр. 110. Л. 49об.–50. Любопытны строки письма Ф.В. Ростопчина Александру I от 17 марта (ст. ст.) 1813 г.: «Вишневский ярый якобинец, тем более опасный, что он имеет большие средства. Его образ мыслей, который он громко высказывал, закрыл перед ним двери многих домов, в которых он раньше был принят. Он пытался даже убедить некоторых из дворян остаться здесь в то время, когда все спешили оставить город при приближении неприятеля, уверяя их, что это послужит им в пользу» (Наполеон в России... С. 97–98).

[82] Бумаги, относящиеся до Отечественной войны 1812 года…Ч. 2. С. 10.

[83] ОПИ ГИМ. Ф. 155. Ед. хр. 110. Л. 50-50об.

[84] Записка о положении г. Москвы после отступления французской армии. Октябрь 1812 г. Копия // ОПИ ГИМ. Ф. 155. Ед. хр. 109. Л. 41.

[85] Histoire de la destruction de Moscou. P. 141. Обращаем внимание на интересный очерк о Корбелецком: Ляпишев Г.В., Алёнина З.Н. Ф.И. Корбелецкий и его «Краткое повествование…» – история создания и использования // Эпоха наполеоновских войн. Люди, события, идеи. Материалы XI международной научной конференции. Москва, 24 апреля 2008 г. М., 2008. С. 72-81. Авторы полагают, что помощь в публикации воспоминаний подследственного оказал министр финансов Д.А. Гурьев.

[86] ОПИ ГИМ. Ф. 155. Ед. хр. 110. Л. 47об.-48.

[87] Шаховской А.А. Первые дни в сожжённой Москве // Наполеон в России... С. 269.

[88] ЦИАМ. Ф. 46. Оп. 8. Д. 563. Л. 51.

[89] ОПИ ГИМ. Ф. 155. Ед. хр. 110. Л. 63.

[90] 30 октября (ст. ст.)1812 г. Ф.В. Ростопчин писал С. К. Вязмитинову: «Есть несколько людей, кои не быв явно в должностях, служили однакоже французам, оправдываясь усердием помогать несчастным. Из употребленных в разных должностях, и ныне под караулом задержанных, титулярный советник Поспелов, известный и прежде по распутству и вольнодумству, вздумал вчерашний день проповедывать возвращение французов в Россию и угрожал мщением. Я его приказал посадить в железа, а прежде он содержался просто под караулом, яко французский комиссар» (Отечественная война 1812 года: Материалы Военно-Ученого архива. СПб., 1911. Т. 19. С. 400).

[91] ОПИ ГИМ. Ф.155. Ед. хр. 110. Л.59-59об.

[92] См.: Н.Н. Бантыш-Каменский – Ф.В. Ростопчину. Нижний Новгород, 7 ноября (ст. ст.) 1812 г. // Русский архив. 1875. №11. С. 296.

[93] А.Н. Попов был убежден, что это был Дюронель, но мы полагаем, что это был, скорее всего, генерал Мийо.

[94] А.Н. Попов недоумевал, зачем было брать заложников за несколько дней до оставления Москвы, а через три дня их выпускать. Он находил единственное объяснение в чувстве мести, которое испытывал Наполеон.

[95] Штельцер – Гейму. 27 октября (ст. ст.) 1812 г. // Андреев А.Ю. Указ. соч. С. 52.

[96] Наполеон в России... С. 97.

[97] А. Домерг, полный сочувствия к Виллерсу, не пожалел красок, дабы описать, как тот сидел в тюрьме на хлебе и воде, и испытывал на себе грубое обращение тюремщиков. По выходе из тюрьмы Виллерс предстал перед московскими иностранцами с большой бородой, с «грязными растрёпанными волосами, исхудалый, похожий на привидение, вышедшее из могилы» (Домерг А. Указ. соч. 1881. №9. С. 164). По всей видимости, отношение московских властей, полиции и тюремных надзирателей к подследственным не отличалось гуманностью. Ивашкин (которого одни московские иностранцы характеризовали как человека доброго, другие – как сурового и жестокого) и один из его адъютантов (как писал А.В. Нордгоф, «молодой фанфарон») не останавливались перед тем, чтобы поиздеваться над подследственными (Histoire de la destruction de Moscou. P. 180 (200), 181 (2001)).

[98] Бумаги, относящиеся до Отечественной войны 1812 года…Ч. 2. С. 17.

[99] ОПИ ГИМ. Ф. 155. Ед. хр. 110. Л. 57об.

[100] См., например: П.А. Ивашкин – Ф.В. Ростопчину. 26 июля (ст. ст.)1814 г. // ЦИАМ. Ф. 46. Оп. 8. Д. 563. Л. 50-50об.

[101] ОПИ ГИМ. Ф. 155. Ед. хр. 110. Л. 52-52об., 53; ЦИАМ. Ф. 46. Оп. 8. Д. 563. Л. 25-26.

[102] ОПИ ГИМ. Ф. 155. Ед. хр. 110. Л. 56об.-57.

[103] Там же. Л. 55.

[104] Бумаги, относящиеся до Отечественной войны 1812 года… Ч. 1. С. 151. Шеф эскадрона Р. Солтык, сотрудник Сокольницкого, писал по поводу истории с Марией Лемон: «Я вспоминаю, между тем, одну мистификацию, в которую одна женщина-интриганка повергла Сокольницкого… Эта женщина, у которой была приятная фигура и талант к музицированию, выдавала себя за немецкую баронессу, и много раз посещала генерала; но… обещая что-то разузнать в лагере московитов, и получив 4000 франков…исчезла» (Soltyk R. Napoléon en 1812. Mémoires historiques et militaires sur la campagne de Russie. P., 1836. P. 313). Факт её отправки Сокольницким (он её снабдил 2 тыс. франков, коляской и 4 лошадьми) с разведывательным заданием в Ярославль и Петербург подтверждается и другими материалами, как и то, что она действительно была урождённой немецкой баронессой (фон Цастров) (См.: Безотосный В.М. Разведка и планы сторон в 1812 году. М., 2005. С. 178).

[105] Волконский П.А. У французов в московском плену 1812 года // РА. 1905. Кн. 3. №11. С. 359.

[106] По данным Ростопчина, Позняков украл вещей на 2 – 3 тыс. рублей (Ф.В. Ростопчин – Александру I. М., 14 декабря (ст. ст.)1812 г. // Наполеон в России…С. 94).

[107] Дело о московском купце И.Г. Познякове. 1814 г. // Бумаги, относящиеся до Отечественной войны 1812 года… Ч. 4. С. 1–49. В усадьбе кн. Д.М. Щербатова на Девичьем поле располагалась главная квартира 1-го армейского корпуса маршала Л.Н. Даву. Упомянутый «капитан» Кобылиньский – это, по-видимому, Ф. Кобылиньский, полковник, адъютант Даву.

[108] ОПИ ГИМ. Ф. 155. Ед. хр. 110. Л. 54-54об.

[109] История, произошедшая с купцом Ждановым, стала широко известна уже в 1813 г. благодаря ряду изданий: Памятник французам или приключения московского жителя П.Ж. СПб., 1813; Анекдоты достопамятной войны Россиян с французами. СПб., 1813. Ч. 1. С. 108–115; Monument de la presence des Français en Russie, ou recueil d’évenements relatifs à P…J…, habitant de Moscou. St.-Pt., 1813.См. также: ЦИАМ. Ф. 46. Оп. 8. Д. 491; Бумаги, относящиеся до Отечественной войны 1812 года… Ч. 1. С. 123; Попов А.Н. Французы в Москве. С. 136; Он же. Движение русских войск от Москвы до Красной Пахры // Русская старина. 1898. №10-12. С. 164-165.

[110] Письмо асессора Сокольского. 1812 г. // ОПИ ГИМ. Ф. 155. Ед. хр.109. Л. 12; Бумаги, относящиеся до Отечественной войны 1812 года… Ч.1. С. 1-6.

[111] ОПИ ГИМ.Ф. 155. Ед. хр.109. Л. 17.

[112] Там же. Л. 17об. Не исключено, что всё это удалось сделать благодаря Вишневскому.

[113] Донесение о состоянии Екатерининской больницы в Москве. 18 октября (ст. ст.)1812 г. // Бумаги, относящиеся до Отечественной войны 1812 года… Ч. 1. С. 107.

[114] И.А. Тутолмин – императрице Марии Фёдоровне. 11 ноября (ст. ст.) 1812 г. Копия. // ОПИ ГИМ. Ф. 160. Ед. хр. 199. Л. 68.

[115] М.Дюма – И.А. Тутолмину. М., 16(28) сентября 1812 г. Копия с перевода // Там же. Л. 80об. См. также приказ провиантмейстеру А.Д. Эрве. М., 30 сентября 1812 г. Копия с перевода // Там же. Л. 82. Весьма интересно, как эту ситуацию с присылкой французами продовольствия обрисовал Тутолмин. Припасы в Воспитательном доме были, и были довольно значительными, но главный надзиратель не хотел этого открывать французам и «дал заявку» на продовольствие. «К несчастью (выделено мной – В.З.), – писал он, – дали мне по требованию моему пшеницы 100 центнеров, да круп гречневых 20 центнеров…» (И.А. Тутолмин – императрице Марии Фёдоровне. 11 ноября (ст. ст.) 1812 г. Копия. // ОПИ ГИМ. Ф. 160. Ед. хр. 199. Л. 65).

[116] Попов А.Н. Французы в Москве. С. 122. Примеч. 22. Между прочим, из комментариев Дюма к этой ведомости следует, что Тутолмин не только принимал от французских властей продовольствие, но 27 сентября и передал из Воспитательного дома 8000 квинталов муки.

[117] Наполеон – Л.А. Бертье. М., 6 октября 1812 г. // Napoléon I. Correspondance de Napoléon I. P., 1868. T. 24. №19252. P. 248–249.

[118] ОПИ ГИМ. Ф. 155. Ед. хр. 110. Л. 38–38об.

[119] Там же. Л. 39-39об.

[120] Волконский П.А. Указ. соч. С. 57. В «Перечне известий из Москвы» по 3 октября (ст. ст.), которые регулярно доставлялись Ростопчину из оккупированного города, сообщалось: «открыты 3 кабака в Москве: работу производят в них русские, а деньги собирают французы» (Русский архив. 1864. М., 1866. С. 798).

[121] Волконский П.А. Указ. соч. С. 57.

[122] Surugue A. Mil huit cent douze. Les Français à Moscou. P. 42-43. Сюрюг несомненно имел в виду протоиерея Кавалергардского полка М. Грацианского.

[123] См., например: Богданович М.И. Указ. соч. С. 329.

[124] Попов А.Н. Французы в Москве. С. 144-147, 185.

[125] Мельникова Л.В. Армия и Православная церковь Российской империи в эпоху наполеоновских войн. М., 2007. С. 112-113, 148-149; 379. Примеч. 150.

[126] Там же. С. 358.

[127] Там же. С. 354.

[128] Рапорт… Грацианского... С. 731, 735.

[129] Наполеон в России... С. 17-18.

[130] Рязанов А. Воспоминания очевидца о пребывании французов в Москве 1812 года. М., 1862. С. 200–204. Рязанов вспоминал, что среди молящихся русских оказалось трое неприятельских солдат «в синих мундирах, стоявших на коленях и молившихся со слезами». Это, по его мнению, были словаки.

[131] См.: Корбелецкий Ф.И. Краткое повествование о вторжении французов в Москву и о пребывании в оной… СПб., 1813. С. 48–49.

[132] Попов А.Н. Французы в Москве. С. 120-121; Гронский П.П. Указ. соч. С. 221–222.

[133] Маслов С.А. Путешествие в Москву во время пребывания в оной французов // Пожар Москвы / Сост. Г. Балицкий. М.: Воениздат, 2001. С. 14.