Новая и Новейшая история. 2007. № 1.

В историографии Французской революции XVIII в. ныне в полной мере проявляются те же характерные черты, что и в российской исторической науке в целом: на смену жестко идеологизированной марксистско-ленинской историографии Французской революции пришел плюрализм взглядов и мнений. В данной статье мы сосредоточим основное внимание на развитии отечественной историографии Французской революции ХVIII в. в 1995-2005 гг., когда бури, бушевавшие некогда и в публицистике, и в научном мире, наконец улеглись, а новая, постсоветская историография в значительной степени обрела свое лицо.

Хорошо известно, что существовавшая в прошлом унификация трактовок Французской революции была связана не только с идеалогизированностью исторической науки, но и с тем, что эта тема неизменно оставалась в нашей стране актуальной благодаря постоянным параллелям между событиями давно минувшего прошлого и Октябрьской революцией – постоянному обращению к французскому опыту и многократному его переосмыслению[1]. Для советских историков Якобинская диктатура, Террор, война на всех фронтах, государственное регулирование экономики, выдвижение и свержение лидеров, политические процессы, борьба с церковью, имевшие место во Франции конца XVIII в., были весьма актуальными сюжетами. «История повторяется, – отмечал И.В. Сталин, говоря о Французской революции, – хотя и на новой основе. Как раньше, в период падения феодализма, слово "якобинец" вызывало у аристократов всех стран ужас и омерзение, так и теперь, в период падения капитализма, слово "большевик" вызывает у буржуазных стран ужас и омерзение»[2].

За годы советской власти трактовка как Французской революции в целом, так и отдельных ее событий, хотя и не выходила за рамки марксистско-ленинской концепции, неоднократно менялась в соответствии с партийной линией. Итогом этих пертурбаций стала концепция, сложившаяся в 30-е годы, зафиксированная в капитальном труде «Французская буржуазная революция 1789-1794»[3] и просуществовавшая до начала перестройки практически без модифика­ций. (Одним из немногих исключений здесь является попытка расширения хронологических рамок Революции до 1799 г., речь о которой пойдет далее.) Ее основные черты можно проследить, например, по книге извест­ного советского историка А.З. Манфреда «Великая французская револю­ция», переизданной другим видным франковедом, В.М. Далиным по тексту 1956 г. лишь с незначительными поправками[4].

В соответствии с этой концепцией в основу трактовки Революции был положен марксистский формационный подход: она «сокрушила феодально-абсолютистский строй» и «расчистила почву для капиталистического развития». Это - революция великая и буржуазная, в полном соответствии с мыслью К. Маркса о том, что «буржуазия была именно тем классом, который действительно стоял во главе движения». «Реальное содержание этой революции, – писал А.З. Манфред, – установление господства буржуазии, создание строя капиталистической эксплуатации». В то же время «народ был главным действующим лицом революции, ее главной движущей силой, он выносил на своих плечах всю тяжесть борьбы с феодальной контррево­люцией, он двигал революцию вперед». Соответственно, эта революция была не просто буржуазной, а буржуазно-демократической и имела ясно видимый вектор: она развивалась, шла вперед до середины 1794 г., после чего термидорианцы, свергнув якобинскую революционно-демократическую диктатуру и «захватив государственный руль, дали движению задний ход. Общественное развитие пошло вспять». Хотя автор и доводит свою книгу до 1795 г., конец революции для него – контрреволюционный переворот 9 термидора[5].

После 1985 г. наметился отход от ряда положений этой концепции. Во-первых, в связи с переосмыслением опыта революции Октябрьской. Разочаро­вание в революционной романтике, в лозунге «цель оправдывает средства» заставили по-иному взглянуть на личные качества и характеры революционеров. Бывшие «пламенные революционеры» предста­ли в публицистике и в первых постсоветских биографических исследованиях как люди, стремившиеся к власти любой ценой, как люди, обагренные кровью многочисленных жертв[6]. Во-вторых, благодаря тому, что существовавшие концепции стали приходить в противоречие с результатами исследований, которые были проведены во второй половине XX в. Эти мысли прозвучали уже в сентябре 1988 г. в ряде выступлений (А.В. Адо, Н.Н. Болховитинова, Л.А. Пименовой, В.П. Смирнова, Е.Б. Черняка, А.В. Чудинова и др.) на проведенном Институтом всеобщей истории АН СССР «круглом столе» по проблемам изучения Французской революции[7].

В это же время А.В. Адо, который со второй половины 1980-х годов считался в научной среде признанным лидером отечест­венного франковедения XVIII в., были сделаны первые попытки переосмыслить советскую историографию Французской революции. Он пришел к выводу, что при всех заслугах советской исторической школы ее отличали «упрощенное, прямолинейное применение принципа классового подхода к изучению и осмыслению Французской революции» и своеобразный “якобиноцентризм”, обусловленный «привилегированным местом, которое занимали в ней якобинский период, сами якобинцы и якобинизм». Кроме того, с момента ее становления над ней довлела прямая или подразумевавшаяся аналогия с Октябрьской революцией, что заставляло изучать Французскую революцию «почти исключительно “снизу” (говоря словами Ж. Лефевра) и с ее левого фланга». «При этом, – добавлял А.В. Адо, – я не думаю, что в осмыслении и исследовании проблем якобинской республики следует совершить поворот на 180°, полностью “сменить вехи” и от идеализации и прославления якобинцев перейти к безоговорочному осуждению, предать их исторической анафеме… Это было бы повторением не лучших наших традиций – на смену одним мифам создавать иные, следуя меняющейся политической конъюнктуре»[8].

Тем не менее в изучении Французской революции в нашей стране произошла именно «смена вех» – правда, не совсем та, которой опасался А.В. Адо. Она нашла отражение, в частности, в работах А.В. Чудинова, и прежде всего в его программной статье, открывающей возрожденный «Французский ежегодник» и названной «Смена вех» [9], хотя А.В. Чудинов едва ли имел в виду слова А.В. Адо. «Этот процесс был обусловлен, – отмечал автор статьи, – логикой развития самой науки и происшедшими в нашей стране общественно-политическими переменами. Начавшееся с середины 80-х годов постепенное ослабление, а затем и полное исчезновение идеологи­ческого пресса Коммунистической партии и государства, постоянно давившего на советских историков Французской революции, открыло возможности для свободного поиска и эксперимента в области методологии, для творческого восприятия передовых достижений зарубежной науки, в том числе тех ее направлений, что занимают критическую позицию по отношению к марксизму». В качестве еще одного фактора, обусловившего произошедшие перемены, А.В. Чудинов называл смену поколений: уход из жизни сначала А.З. Манфреда (1976 г.) и В.М. Далина (1985 г.) – ученых, принадлежавших, по его словам, к поколению «романтиков революции», а затем А.В. Адо (1995 г.) и Г.С. Кучеренко (1997 г.), гораздо более далеких «от воинствующего марксизма предшест­венников и гораздо больше, нежели те, открытых к восприятию совре­менных веяний в мировой, в том числе немарксистской, историографии». В настоящее время, полагал А.В. Чудинов, когда лидерство в изучении Французской революции перешло к их ученикам, расширяется «методологический диапазон отечественных исследований революции. Причем кардинальная переоценка в россий­ской науке роли немарксистских направлений ни в коей мере не связана с отказом от подлинно научных достижений “классической” и, в частнос­ти, марксистской историографии». И, наконец, подчерки­вал он, «столь радикальная “смена вех” не сопровождалась ни шумной дискуссией, ни “развенчанием авторитетов”», ни «дракой на межах»»[10].

Изложенные А.В. Чудиновым мысли об изменении исторической парадигмы в изучении Французской революции призывали к широкой дискуссии. Однако она не состоялась. Пожалуй, единственным, кто дал другое объяснение причин историографического поворота стал историк старшего поколения, профессор МГУ В.П. Смирнов. Если А.В. Чудинов выводил на первый план результаты научных исследований, то В.П. Смирнов – перемены в идеологии и политике. Он писал: «В качестве одной из причин А.В. Чудинов называет “уход от идеологической ангажированности темы и методологический плюрализм (статья «Смена вех», с.9. – Д.Б.)... Однако, если идеологическая ангажированность марксистского толка действительно отсутствует в подавляющем большинстве работ историков постсоветского периода, то это еще не значит, что они свободны от идеологической ангажированности другого рода. Любая попытка осмыслить исторический процесс, событие, личность, неизбежно исходит из имеющихся у историка представлений, убеждений, предрассудков, мифов – короче, от системы взглядов, т. е. от идеологии». Соответственно «общая направленность и тональность постсоветской историографии…несомненно, далеки от марксистской ангажированности, но вполне соответствуют – даже если их авторы этого не замечают – той системе взглядов и ценностей, которая сейчас преобладает в российском обществе и которую можно назвать либерально-консервативной»[11]. «Идеологические клише не исчезли, – отмечал В.П. Смирнов в своем выступлении на «круглом столе» «Французская революция XVIII в. и буржуазия» в ИВИ РАН. – Они просто стали другими; больше не навязываются административ­ными методами, а распространяются, главным образом средствами массовой информации»[12].

Развивая эту мысль, В.П. Смирнов вписывал происходившие в российской историографии Французской революции перемены в более широкий контекст изменения в нашем обществе отношения к революционерам и революции в целом, возникновения интереса к деятелям контрреволюционного лагеря. «Сформировавшиеся в атмосфере ожесточенной критики всего марксистского, революционного или советского, – писал он об учениках А.В. Адо и Г.С. Кучеренко, – испытывая своего рода аллергию на марксизм, они прежде всего стремились отвергнуть старые догмы и расширить сферу исследований, занимаясь анализом феноменов, на которые не обращали внимание или о которых не вспоминали их предшественники. Если советские историки уделяли основное внимание социально-экономической проблематике и, в особенности, классовым интересам, постсоветские историки проявляли интерес скорее к политическим реформам, менталитету, элитам, эмигрантам, контрреволюционерам»[13].

Помимо этого, по мнению В.П. Смирнова, новая российская историография (например, А.В. Чудинов) слишком часто следует в фарватере работ историков «критического» (или, как его было принято называть в марксистской литературе, «ревизионистского») направления мировой историографии – А. Коббена, Ф. Фюре и ряда других. В.П. Смирнов отмечал, что Манфред, Далин и другие советские историки хорошо знали работы “ревизионистов”, но не считали их доказательства убедительными, а никаких новых, неизвестных десятилетия назад фактов А.В. Чудинов не приводит[14]. Таким образом, отказ от марксизма, с точки зрения В.П. Смирнова, происходил не под влиянием осмысления новых фактов, опровергающих старую концепцию, а в силу тех глобальных изменений, которые произошли в нашем обществе и принесли с собой новую систему ценностей.

Между тем позиции обоих историков далеко не столь антагонистичны, как это может показаться на первый взгляд. А.В. Чудинов не ведет речь о возможности абсолютной объективности исторических трудов, а лишь отмечает, что исчезло принуждение по отношению к исследователю со стороны партийно-государственных инстанций. Кроме того, его критическое отношение к эвристическому потенциалу марксистской методологии отнюдь не означает отрицания реальных научных заслуг предшественников – историков-марксистов. Наоборот, в своих статьях он постоянно опирается на исследования, вышедшие в годы советской власти, – в частности, на работы А.В. Адо и его учеников[15]. Едва ли не лучшим показателем уважения к уже ушедшим из жизни коллегам служит подготовка под его редакцией сборника статей памяти В.М. Далина[16] и специальных выпусков «Французского ежегодника», посвященных памяти В.М. Далина (2002 г.), Б.Ф. Поршнева (2005 г.) и А.З. Манфреда (2006 г.).

Однако в целом ряде принципиальных моментов В.П. Смирнов и А.В. Чудинов все-таки расходятся: прежде всего в оценке причин и сути произошедших в историографии Революции изменений. Так, для первого отказ от марксизма и классового подхода представляется недостаточно аргументированным и в конечном счете малопродуктив­ным, поскольку, следуя в русле «ревизионизма», современные историки еще менее убедительно, чем историки-марксисты, объясняют причины, предпосылки и итоги Революции. Наибольшее неприятие В.П. Смирнова, на наш взгляд, вызывает тот dérapage[17], который видится ему в постсоветской российской историографии. «Смену вех» он во многом воспринимает именно в том значении, которое вкладывал в эти слова А.В. Адо – как поворот на 180°, как замену «белой» краски на «черную» (и наоборот). По мнению А.В. Чудинова, придерживаться тех точек зрения и того понятий­ного аппарата, неадекватность которых была неоднократно продемон­стрирована и в трудах западных ученых, и в ряде отечественных работ советских историков вынуждала доминирующая идеология - марксизм.

Споры о том, насколько адекватны реалиям традиционные, в том числе марксистские, интерпретации Старого порядка и Французской революции ведутся очень давно[18]. Другое дело, что ранее они были характерны исключительно для западной историографии, а в последнее десятилетие постепенно проникают и в российскую науку. Истина в этих спорах так и не найдена (если вообще может быть найдена), и едва ли продуктивно заниматься ее поисками в рамках данной статьи, тем более что сегодня эти дискуссии по-прежнему по большей части идут в плоскости постановки проблемы, а не ее решения. Одна из таких дискуссий касается термина «феодализм». Для медиевистов этот спор далеко не нов; относительно недавно очередной виток дискуссии был спровоцирован книгой С. Рейнольдс «Фьефы и вассалы»[19]. Сегодня для многих отечественных медиевистов необходимость «договориться о терминах» стала достаточно очевидной[20], а некоторые и вовсе сомневаются в правомерности и универсальности данного понятия. Так, в одной из своих последних статей А.Я. Гуревич писал: «Прежде всего, длительное накопление новых наблюдений и углубление их анализа ныне поставило историков перед следующей констатацией: такие всеобъемлющие понятия, как “феодализм” и “феодальное Средневековье”, унаследованные нами от науки предшествовавших десятилетий, в настоящее время с особой наглядностью обнаружили всю свою условность, более того, несоответствие вновь накопленному конкретному материалу, равно как и состоянию умов современных медиевистов… Не прогнозируя дальнейшего хода дебатов, я хотел бы все же выразить надежду на то, что историки и представители иных наук о человеке в недалеком будущем найдут в себе силы для того, чтобы освободиться от бремени обветшавших догм»[21].

Иначе обстоят дела с корректностью применения термина «феодализм» при описании Старого порядка во Франции. До сих пор эта проблема так и не стала поводом для широкой научной дискуссии, но, когда ставится, звучит несколько по-другому: не задаваясь вопросом, существовал ли «феодализм» в принципе, ряд исследователей сходятся в том, что, если он и существовал, то уж никак не дожил до XVIII в. Как писал французский историк Ю. Метивье, понятия «феодальный» и «сеньориальный» зачастую путают: «Уже поколение 1789 г., от юристов до крестьян, понимало под феодализмом и феодальным правом собственно сеньориальные, т.е. вассальные обязательства сеньоров и повинности крестьян. А советские экономисты и историки вплоть до конца XX в. обозначали термином “феодальный” как раз сеньориальный режим, тогда как такой режим отлично мог существовать и без настоящего “феодализма”». Подобно многим другим историкам, Ю. Метивье предлагает четко разделять понятия «феодальный» и «сеньориальный». «Основа феодального режима, – поясняет он, – состояла в почитании вассалом своего господина, который представлял ему защиту и средства к существованию, обеспечивая земельным наделом. Этот контракт связывал двух людей взаимными обязательствами по принципу: “Ты меня охраняешь, я тебе служу”». Совсем иное стоит за понятием «сеньориальная система»: «Сеньория состояла из феодов и аллодов, являвшихся структурными и юридическими ячейками “старорежимной Франции”…Сеньориальные права были, с одной стороны, персональными и почетными, а с другой – “полезными”, так как представляли собой источник доходов»[22]. Иными словами, как отмечал П. Шоню, «аристократическое господство над землей и людьми осуществлялось в рамках сеньории»[23].

Очевидно, что применительно к «феодализму», как и к любому другому «понятию-концепции» (если воспользоваться удачной французской терминологией), прежде всего важно понимать, какой смысл вкладывает в него тот или иной исследователь, та или иная историографическая традиция. Поэтому, употребляя такой термин, было бы разумно сразу оговаривать его смысл, поскольку он может весьма и весьма варьироваться[24]. В отечественной марксистской традиции феодализм обычно определяли как «классово антагонистическую формацию, основанную на условно частной (феодальной) форме собственности на землю и эксплуатации лично и поземельно зависимых от господствующего класса (феодалов) непосредственных производителей - крестьян»[25]. Во французской традиции, даже на уровне словарей, определение было совсем иным - «форма средневековой политической и социальной организации, характеризующаяся существованием фьефов и сеньорий»[26]. Это противоречие между различными системами определений, кстати говоря, прекрасно осознавалось и советскими историками[27].

При столь различном понимании «феодализма» спор о его конкретных проявлениях в ту или иную эпоху нередко превращается в спор о том, насколько это «понятие-концепция» работает на конкретном историческом материале, до какой степени оно соответствует реалиям. Применительно к истории Старого порядка и Революции ответ на этот вопрос могло бы дать изучение положения землевладельцев и крестьянства в ту эпоху (с обязательным учетом региональной специфики[28]) и анализ тех изменений, которые происходили в западных странах и сеньориях с течением времени. Однако в силу чрезвычайной сложности такой задачи до сих пор существует лишь считанное количество работ на данную тему, и она, несомненно, еще нуждается в дополнительных исследованиях, которых, увы, едва ли стоит ожидать в ближайшее время в связи с глобальным понижением интереса к социально-экономической проблематике.

Недостаточная изученность сюжета, с одной стороны, делает представления историков о характере французской сеньории весьма фрагментарными и, соответственно, их тезисы о сущности «феодального» или «сеньориального» строя – малодоказательными. С другой – открывает путь для критики авторов обобщающих трудов. Так, поставив под сомнение ряд выводов, к которым пришел в результате своего исследования А.В. Адо, другой крупнейший специалист по истории французского крестьянства, А.Д. Люблинская писала: «Фактический материал, приведенный в нашей работе, показывает чрезвычайную пестроту, царившую в аграрном строе Франции не только в XVI-XVIII вв., но также и до середины XIX в. Она обязывает точно локализировать все явления и соблюдать осторожность при обобщениях»[29]. Следствием подобного недостатка исследований по аграрной истории стало то, что в последнее время и в нашей стране, и на Западе споры о применимости понятия «феодализм» к Франции Старого порядка, за редким исключением, не выходят на поверхность и проявляются лишь через личный выбор того или иного автора.

В отечественной историографии одной из первых к этой проблеме привлекла внимание Л.А. Пименова, выступая на «круглом столе» в ИВИ РАН осенью 1988 г. Она отметила, что термин «феодализм» «претендует на всеохватность, указывает на формационную принадлежность и может характеризовать все что угодно: экономические, общественные отношения, государство, идеологию. Что же было феодальным во Франции XVIII в.? Какую из сторон жизни мы ни возьмем для рассмотрения, везде картина будет выглядеть неоднозначной и не уместится в рамки определения “феодальный строй”». Безусловно, продолжала она, в это время сохранялись феодальные по происхождению элементы, главным образом, государственно правовой системы, однако можно ли считать их определяющими, ключевыми? Признавая всю дискуссионность этого вопроса, Л.А. Пименова, тем не менее, высказала и свою точку зрения: «На современном уровне знаний у нас нет оснований характеризовать систему общественных отношений предреволюционной Франции в целом как феодальный строй»[30].

Этого вопроса коснулся и А.В. Чудинов в статье «Смена вех»: «В свете исследований последних 15-20 лет определение социально-экономического строя предреволюционной Франции в качестве “феодального” не может не вызвать серьезных сомнений». Далее он напоминал, что еще В.М. Далин, редактируя последнее издание книги А.З. Манфреда «Великая французская революция», попытался смягчить термин «феодальные отношения», заменив его на «полуфеодальные». А впоследствии «результаты…исследований Адо и Пименовой дали достаточно веские основания сомневаться в правомерности прежних, традиционных для “классической” историографии представлений об экономике Старого порядка» [31].

Отказ от жесткой формационной схемы, согласно которой капиталистические отношения приходили на смену феодальным, действительно начался в отечественной историографии еще в 1980-е годы. Это заметно, скажем, при сравнении первого (1971 г.) и второго (1986 г.) изданий капитального труда А.В. Адо о французском крестьянстве. Формулировки выводов, сделанных на этапе первого издания, чеканны и недвусмысленны: «Великая французская революция была революцией буржуазной. Она явилась результатом развития капиталистического уклада... увенчала длительную борьбу буржуазии против феодального порядка...решительно сломала всю феодально-сеньориальную структуру земельной собственности»; главное достижение крестьянского движения 1789-1793 гг. – «полная ликвидация феодальной структуры землевладения»[32]. Во втором издани[33] при сохранении общей концепции работы все эти фурмулировки были сняты. А если сравнить монографию А.В. Адо издания 1986 г. с ее переводом на французский[34], работа над редактированием которого продолжалась до последних дней жизни автора, то видно, что к 1995 г. А.В. Адо стал относиться к привычным некогда терминам еще более осторожно: вместо «феодальных повинностей» появляется «феодальная рента в сеньориальной форме» (соответственно с. 357 издания 1986 г. и с. 431 издания 1995 г.), вместо «сохранявшихся феодальных порядков» - «то, что осталось от феодального строя» ( с. 360 издания 1986 г. и с. 435 издания 1995 г.).

Вместе с тем книга А.В. Адо была одной из последних в отечественной историографии, где проблемы существования или отсутствия «феодализма» во французской деревне накануне Революции решались на конкретно-историческом материале. За 20 лет, прошедших со времени выхода ее второго издания, были опубликованы лишь две монографии по этому сюжету – книги З.А. Чеканцевой «Порядок и беспорядок. Протестующая толпа во Франции между Фрондой и Революцией» и Е.М. Мягковой «”Необъяснимая Вандея”: сельский мир на Западе Франции в XVII-XVIII веках»[35]. Поскольку анализ понятия «феодализм» и его наполнения выходил за рамки задач, которые ставили перед собой оба автора, они лишь обозначили свои позиции в этой дискуссии. При этом показательно, что эти совершенно разные позиции далеки от традиционного восприятия феодализма советской историографией. Для З.А. Чеканцевой «наличие во Франции XVII-XVIII вв. комплекса феодальных повинностей…и других феодальных по происхождению элементов не вызывает сомнений». Но дискуссионность «вопроса о реальном содержании и значении феодальных отношений во французском обществе этого времени, об их соотношении с вызревавшими формами капиталистического уклада» и ограниченность «формационного редукционизма» поставила автора перед необходимостью «найти иной ракурс исследования народных движений в обществе Старого порядка»[36]. Для Е.М. Мягковой, напротив, «всецело феодальная природа Старого порядка выглядит скорее неоправданной односторонней стилизацией, нежели отражением действительного положения дел». По ее мнению, «экономический “базис” средневекового общества отличался принципиальной многоукладностью…а казавшиеся априорными политико-правовые концепты (феод, вассалитет, ленные связи) – многоликостью отношений, смысл которых всецело определялся лишь спецификой ситуации»[37].

За пределами специальных работ царит столь же широкое разнообразие мнений: в одних текстах по-прежнему можно встретить формулировку «разложение феодальных отношений»[38] и даже утверждение, что накануне Революции «феодальные отношения господствовали… во французском обществе»[39]; в других строй именуется «сеньориальным», а повинности - то феодальными (применительно к 1789 г.), то сеньориальными (применительно к 1793 г.)[40]. И, наконец, в ряде книг уже устойчиво употребляется только понятие «сеньориальный порядок», или «сеньориальный строй». Так, в опубликованной в 2005 г. «Истории Франции» для характеристики аграрных отношений во французской деревне эпохи Старого порядка используется исключительно данный термин и специально отмечается, что к этому времени «феодальные отношения давно канули в Лету»[41].

С осторожностью следует относиться и к ряду других понятий, применявшихся в рамках марксистско-ленинской концепции Французской революции, например, к такому термину, как «абсолютизм»[42], охарактеризованному следующим образом: «Король по-прежнему обладал неограниченной, самодержавной властью; ему принадлежало окончательное решение всех внутренних и внешних дел государства»[43]. В настоящее время в западной историографии существует течение, отстаивающее ровно обратные тезисы. Так, посвятив свою книгу «мифу об абсолютизме», современный британский историк Н. Хеншелл восклицает: «Пришло время закрыть занавес над увлечениями предыдущего столетия! Сохранять название ”абсолютизм“, изменяя большую часть его содержания, – полумера, ведущая к непоправимым заблуждениям»[44].

Однако в реальности истина лежит где-то посередине. Власть короля называли абсолютной, поскольку он мог упразднять законы, принятые его предшественниками, правил независимо от любой земной власти (прежде всего от папы Римского) и больше не разделял власть с крупными сеньорами: те утратили право чеканить монету, издавать законы, заключать военные союзы. Но вместе с тем эта власть не была самодержавна, поскольку имела целый ряд ограничений: король должен был соблюдать сам и заставлять других соблюдать законы божественные, обязан был вершить суд не по воле, а по справедливости. И, наконец, власть монар­ха была ограничена фундаментальными законами королевства, которые нередко называли конституцией французской монархии[45].

В постсоветской историографии крайняя точка зрения – стремление отказаться от понятия «абсолютизм» – отражения не нашла. Так или иначе этот термин в большинстве работ присутствует, однако его наполнение вариативно. Одни авторы понимают под абсолютизмом «не ограниченное законами правление»[46], другие специально подчеркивают, что «верховная и неделимая власть короля отнюдь не означала произвола, т.е. беззаконного правления. Она опиралась на законы государства, какими бы несовершенными они ни казались»[47].

Своеобразной попыткой обсудить проблему абсолютизма, собрав под одной обложкой статьи ведущих отечественных специалистов по истории Старого порядка, стало издание в 2005 г. специального выпуска «Французского ежегодника», посвященного этому сюжету. Никто из авторов не высказался в пользу тезиса о неограниченности власти королей Франции. Как подчеркивал В.Н. Малов, сам термин “абсолютизм” в качестве синонима деспотического правления «появился только в XIX в., но “абсолютным” своего монарха французы считали издавна, только смысл этого прилагательного не включал в себя вначале понятия всевластия, а скорее – завершенности, совершенства», причем «постоянное декларирование всемогущества короля сочеталось с реальными ограничениями его власти»[48].

Еще одной непростой методологической проблемой стал для постсоветской историографии вопрос о том, в какой мере следует сохранять «классовый» подход к французскому обществу времен Старого порядка и Революции. Не случайно даже сами термины «класс» и «классовая борьба» исчезают со страниц отечественных работ, а на смену анализу борьбы классов все чаще приходит анализ противостояния различных политических группировок, которые новое поколение российских историков затрудняется идентифицировать с конкретными классовыми интересами. В немалой степени это происходит из-за того, что само понятие «класс» на материале XVIII в. не столько проясняет реальное положение вещей, сколько затрудняет его понимание. Это же относится и к такому базовому для классической интерпретации Французской революции термину, как «буржуазия».

В западной историографии отношение к понятию «буржуазия» весьма неоднозначно, хотя бы потому, что попытки перейти от генерализации на конкретно-исторический уровень нередко приносят весьма неожи­данные результаты. «То, что последовательный социальный анализ приводит к аннигиляции макрогрупп, – писал П.Ю. Уваров, – это было шокирующим обстоятельством. Так, например, Жан-Пьер Шалин в своем исследовании, посвященном буржуазии города Руана, пришел к выводу, что всякое определение буржуазии бесполезно, поскольку нет ничего общего между буржуазией Гавра и Руана, да и в самом Руане буржуазия распадается на весьма далекие друг от друга в социальном плане группы»[49]. В ходе своего собственного исследования П.Ю. Уваров отмечал: «Термин “буржуа” мог иметь самое широкое значение, относясь ко всем горожанам или даже ко всем ротюрье (т.е. ко всем непривилигированным, простолюдинам. – Д.Б.). Но в городской административ­ной лексике так обозначали горожан, достаточно долго живущих в горо­де, владевших недвижимостью, пользующихся городскими привилегиями и выполнявших свои гражданские обязанности». Было и более узкое значение - лица, не занимающиеся ни трудом, ни коммерцией[50].

Поскольку для историков Нового времени, и в частности, для исследователей Революции, адекватное восприятие этого термина является не менее, если не более важным, чем для медиевистов, дискуссия о роли буржуазии во Французской революции стала темой специального «круглого стола», проведенного в 2001 г. в ИВИ РАН[51]. Характерно, что для ряда ее участников вопрос о «буржуазности» Революции оказался неотделим от «переосмысления самой концепции революции», «выработки новой парадигмы» (А.В. Гордон), «осмысления революционного феномена во Франции в целом» (З.А. Чеканцева). Что же касается непосредственно темы обсуждения, то в большинстве своем были высказаны сходные с точкой зрения А.В. Чудинова мнения, что буржуазия Старого порядка – отнюдь не та торгово-промышленная буржуазия XIX в., о которой писал К. Маркс, и что в любом случае буржуазия ни перед Революцией, ни в ходе ее не была единой и не представляла собой класс-«гегемон». Пожалуй, четче всего эту точку зрения выразил А.В. Гладышев: «Мне кажется, что сейчас мы можем именовать Французскую революцию “буржуазной” на основе того же права, к какому апеллировал перед судьями Казанова, оправдывая смену имени правом, которое “каждый человек имеет на все буквы алфавита”». О несогласии с этой позицией заявил В.П. Смирнов, подчеркнувший, что, по мнению К. Маркса, буржуазия и не должна была быть гомогенной, а кроме того, в идеологической и политической борьбе участвуют не сами классы, а их представители, которые по своему происхождению и положению могут и не принадлежать к этим классам.

Помимо стремления к терминологической определенности, дискуссии о корректности и смысле таких ключевых понятий, как «феодализм», «абсолютизм», «буржуазия» и ряда других, имеют и иной подтекст: в рамках классической историографии Французской революции именно на этих терминах во многом основывалась трактовка Революции как процесса, обладающего четкими хронологическими рамками, причинами, следствиями, характером и т.д. Соответственно, именно терминология нередко оказывается тем полем, где наиболее ярко проявляется столкновение различных точек зрения. И если для одних «результаты проведенных в последние годы исследований свидетельствуют о невозможности убедительно объяснить, основываясь на классовом подходе и теории общественно-экономических формаций, причины, характер и историческое значение Французской революции конца XVIII в.»[52], то для других, напротив, каждая попытка поставить под сомнение привычную для классической историографии систему координат вновь и вновь вызывает вопрос, заданный еще в начале 1980-х годов А.В. Адо: «Но если Французская революция была лишена антифеодальной направленности и буржуазного содержания, чем же было в таком случае это гигантское социальное и политическое потрясение? Сторонники “новых прочтений” не выдвинули единого толкования проблемы»[53]. Сходные мысли высказал недавно В.П. Смирнов: «Ведь если до революции во Франции не было ни феодализма, ни абсолютизма, комплекс сеньориальных отношений “никоим образом не играл определяющей роли”, а королевские министры были сторонниками “модернизации” страны, то почему же произошла революция огромных масштабов? Почему одним из ее главных лозунгов была ликвидация “феодального порядка”?»[54].

Как нам видится, в современной российской историографии (имплицитно или эксплицитно) содержатся несколько возможных ответов на эти вопросы. С одной стороны, – и в этом отечественная историография становится неотличимой от западной – «единое толкование проблемы» едва ли возможно, поскольку отсутствует единая теория, способная объяснить и весь ход исторического развития в целом, и Французскую революцию как его составную часть. Разные авторы трактуют и Революцию, и отдельные ее события совершенно по-разному, предлагая свое восприятие проблем, критикуя классические подходы или соглашаясь с ними, а то и вовсе занимаясь разработкой отдельных сюжетов и, очевидно, полагая, что стадии глобального истолкования накопленного материала должна предшествовать стадия его наработки и анализа. Вместе с тем отсутствие единообразия отнюдь не подразумевает отсутствия авторской позиции.

Ответов на подобные вопросы можно было бы ожидать прежде всего от обобщающих работ, однако постсоветская российская историография Французской революции, по сути, еще не вышла на уровень обобщений и, напротив, изобилует сугубо конкретными исследованиями, не затрагивающими ни причин Революции, ни ее итогов. Если же взять издания, посвященные истории Франции или истории Нового времени в целом, то мы увидим, что каждый автор решает эти проблемы в зависимости от своей системы взглядов. Для авторов соответствующего тома минского издания «Всемирной истории» значение Французской революции «заключалось прежде всего в том, что революция эта покончила с феодализмом и абсолютизмом так решительно, как никакая другая революция»[55], а для авторов новой «Истории Франции» ее значение во многом лежит в иной плоскости. Это, безусловно, - отмена сеньориальных повинностей, сословных и корпоративных привилегий, возникновение новых политических и гражданских ценностей. «Как ни странно, - пишут они, - революция не только не прервала, но в чем-то даже усилила преемственность между Францией “старого” и “нового” порядка. Это выразилось прежде всего в том, что революционные правительства в кратчайшие сроки осуществили заветную мечту французских монархов начиная с XVI-XVII вв. – административную централизацию государства»[56].

С другой стороны, отказ от марксисткой трактовки Французской революции отнюдь не означает отказа от использования работ историков-марксистов или их неприятие: специалисты новых поколений опираются на труды своих предшественников, вновь и вновь возвращаются к ним. Вне зависимости от содержащихся в этих трудах концептуальных и оценочных моментов многие из них являются уникальными не только в отечественной, но и в мировой историографии Французской революции. Здесь следует упомянуть работы В.М. Далина и Г.С. Чертковой о Бабефе, К.П. Добролюбского о Термидоре[57] и названные выше монографии А.В. Адо и А.Д. Люблинской о французском крестьянстве. Уникальными для нашей страны остаются и обобщающие работы советских историков. Какой бы ни была их сегодняшняя оценка, за прошедшие два десятилетия постсоветская историография не предложила ни одного, равного им по масштабам общего труда по истории Революции. Почти выродился и существовавший на высоком уровне жанр научно-популярной литературы. Не случайно читатели по-прежнему отдают должное большому литературному таланту, с которым написаны книги А.З. Манфреда «Наполеон Бонапарт» и «Три портрета эпохи Великой французской революции»[58].

Следствием подобной дискуссионности (или, по крайней мере, концептуальной неоднозначности) рассмотренных выше ключевых понятий стало, как это ни парадоксально, нежелание многих историков втягиваться в какую бы то ни было дискуссию. Хотя существующие разногласия очевидны, их обычно стараются не замечать или по крайней мере не привлекать к ним внимания: различные точки зрения существуют параллельно, каждый однозначно считает все историческое поле своим, лишь изредка отмечая «очевидные» заблуждения заочных оппонентов. Наглядной иллюстрацией этого тезиса может служить, к примеру, ситуация, сложившаяся в последнее время с периодизацией Революции, когда на место понятной и обоснованной (при этом едва ли верной) системе периодизации, существовавшей в советской науке, пришла периодизация, хотя порой и сходная, по большей части ничем явно не мотивированная.

Как известно, долгое время советские историки датировали окончание Французской революции 1794-м годом. Логика понятна: термидорианский переворот однозначно считался контрреволю­ционным. Лишь в 1970-1980=е годы ряд специалистов, не выходя за рамки марксистской концепции, стали высказывать несколько иную точку зрения: «Великая французская революция пережила две фазы: 1789-1794 гг., когда были совершены ее великие деяния, - фаза восходящего развития, и 1794-1799 гг. – нисходящая фаза, в которую революция вступила 9 термидора»[59]. Для историков, придерживающихся этой точки зрения, «победу буржуазной контрреволюции» ознаменовывал уже переворот 18 брюмера[60].

Ныне доминируют две датировки: авторы, заканчивающие Революцию 1794 г., как правило, объясняют это по-прежнему[61], тогда как те, кто считает концом революции 1799 г., обычно воздерживаются от объяснений[62]. Исключением здесь служит работа В.Г. Ревуненкова, в которой история Революции доводится до 1815 г., однако и в ней нельзя найти объяснения такой периодизации. Более того, складывается впечатление, что для самого автора этот вопрос не до конца ясен: с одной стороны, он употребляет словосочетание «революционное десятилетие 1789-1799 гг.», с другой - подчеркивает, что «наполеоновскую эру» (1799-1814 гг.) «нельзя ни отождествлять с самой революцией, ни отрывать от нее»; называет 1799-1802 гг. «цезаристским завершением революции» и сам себе противоречит: «Революция конца XVIII в. и завершившая ее наполеоновская эпопея»[63].

Такое положение дел с терминологией, переодизацией и методологией во многом, на наш взгляд, объясняется общей усталостью от идеологических дискуссий былых времен. Сконцентрировавшись на своих частных сюжетах, исследователи стали значительно меньше задумываться об общих вопросах. Показательна в этом смысле проходившая в 1995 г. в ИВИ РАН дискуссия о сути феномена якобинизма[64]. Она продемонстрировала, что это явление воспринимается отечественными учеными неоднозначно, что их волнуют разные аспекты якобинизма и поэтому приведение всех взглядов к единому знаменателю крайне затруднительно. В отличие от многих «круглых столов» советской эпохи, эта дискуссия, пожалуй, впервые представляла собой не попытку выработать единую, консолидированную точку зрения, а обмен мнениями, вскрывший вместе с тем и ряд «болевых точек». Прежде всего - это общая оценка якобинизма, во многом оставшаяся за рамками собственно дебатов, поскольку она скорее декларировалась, нежели обсуждалась, и проистекала не столько из результатов тех или иных исследований, сколько из личной системы ценностей и интересов. И здесь одним казалось принципиально важным подчеркнуть, что «свою главную задачу – защиту завоеваний революции – якобинская диктатура блестяще выполнила» (С.Н. Коротков) или что «демократический принцип народного суверенитета нашел применение в политических идеях якобинцев» (А.В. Тырсенко), другие же считали необходимым отметить негативные явления, которые наряду с позитивными нес с собой якобинизм (С.Ф. Блуменау), и антидемократичность якобинцев (Д.Ю. Бовыкин). «Болевой точкой» стал и кризис в методологии исследования проблемы якобинизма, во многом объясняющий спад в разработке сюжета, о чем говорил А.В. Чудинов. А.В. Гордон отметил, что беспокойство вызывает «тот своеобразный теоретический вакуум, который образовался вместе с кризисом классической интерпретации буржуазной революции». По словам З.А. Чеканцевой, «какой будет новая система научных координат, пока сказать трудно».

Отсутствие такой системы научных координат, методологи­чес­кого единства и четкой, никем не оспариваемой научной иерархии привело к тому, что ныне российская историография, подобно западной, весьма разнородна, и едва ли ее можно охватить взглядом в рамках одной статьи. Однако в ней существуют определенные тенденции, которые можно проиллюстрировать рядом наиболее характерных примеров.

Пожалуй, из всех перемен, которые принесли историографии французского XVIII в. 1995-2005 гг., с наибольшей грустью осознается сегодня уход из жизни тех, кто во многом определял его изучение в нашей стране. Последним в этом печальном ряду был профессор Санкт-Петербургского университета В.Г. Ревуненков, скончавшийся в октябре 2004 г. Едва ли в 1970-е годы, когда дискуссии вокруг его работ заставляли говорить о противостоянии «московской» и «ленинградской» исторических школ[65], можно было предположить, что в начале XXI в. монография В.Г. Ревуненкова «История Французской революции» станет первым в новом столетии и пока единственным обобщающим трудом по истории Революции. Поскольку и кандидатская («Политический кризис 1862 г. в Пруссии» 1937 г.), и докторская («Польский вопрос и дипломатическая борьба в Европе в конце 50-х и начале 60-х годов XIX в.» 1951 г.) диссертации ленинградского профессора не имели ничего общего с Францией, в профессиональной корпорации франковедов это долгое время вызывало скептическое отношение к его работам, однако ныне во многих учебных заведениях Революцию изучают именно «по Ревуненкову». Подобная ситуация легко объяснима: до книг В.Г. Ревуненкова[66], последним обобщающим трудом по истории Французской революции была уже упоминавшаяся работа А.З. Манфреда, первый вариант которой был опубликован еще в 1950 г.[67] Не помогли исправить положение и несколько переводных книг: переиздание публиковавшегося на французском в 1920-х годах труда А. Матьеза «Французская революция»[68] и весьма непростое для восприятия людьми, не погруженными в историографические баталии, эссе Ф. Фюре «Постижение Французской революции»[69] (1978 г.).

И все же издатели последней монографии В.Г. Ревуненкова дважды заблуждаются, когда утверждают, что «читателю предлагается … современная работа, автор которой учитывает современные веяния и самые последние работы»[70]. На самом они не учтены: в составленной автором библиографии не фигурирует ни одна отечественная работа по Французской революции, изданная после 1989 г., и ни одна западная после 1974 г. (исключение составляют лишь несколько более поздних исследований по Наполеону)[71]. Иными словами, современная историография Революции автором не использовалась, по крайней мере она не значится в библиографическом разделе и не нашла отражения в тексте книги. Кроме того, этот названный современным труд далек от нынешнего видения проблематики сюжета, а многие принципиальные вопросы, в том числе касающиеся наиболее дискуссионных тем в истории Революции, сохраняются неизменными от издания к изданию.

«Кипят страсти вокруг якобинской диктатуры и в наше время, – пишет автор во вступительном историографическом разделе. – Ф. Фюре, Д. Рише и другие представители “ревизионистского” направления в историографии Французской революции дают этой диктатуре самую негативную оценку». Очевидно, что «наше время» для В.Г. Ревуненкова – это не 2003 г., когда издана монография, и не 2002 г., когда она была подписана к печати. Это - либо середина 1960-х годов, когда в центре дискуссий была книга Ф.Фюре и Д. Рише «Французская революция», либо конец 1970-х, когда вышла монография Ф. Фюре «Постижение Французской революции», на которую автор ссылается во Введении. Уже во второй половине 1980-х годов оценка диктатуры монтаньяров в работах Ф. Фюре, хотя отнюдь не бесспорна, в целом не негативна[72], а «в наше время» он и вовсе лишен возможности оценивать якобинскую диктатуру как бы то ни было, поскольку скончался в 1997 г.

Подобный анахронизм в монографии В.Г. Ревуненкова мог бы показаться необъяснимым, если бы не был повторен вслед за изданием 1996 г.[73] Так же как перекочевали сюда никогда в действительности не произносившаяся Людовиком XIV[74] фраза: «Государство – это я» (с. 30 издания 1989 г., с. 37 издания 1996 г. и с. 34 издания 2003 г.), давно уже не используемое в историографии словосочетание «феодально-абсолютистский строй» (с. 38 издания 1989 г., с. 44 издания 1996 г. и с. 41 издания 2003 г.) и большинство архаичных моментов, связанных с Термидором[75]. Сохранился и тезис о том, что «Конвент избирался на основе всеобщего избирательного права для мужчин» (с. 219 издания 1989 г., с. 208 издания 1996 г. и с. 222 издания 2003 г.), хотя в декрете Законодательного собрания о созыве Национального конвента говорилось: дабы обладать правом голоса в первичных собраниях, «достаточно быть французом двадцати четырех лет от роду, жить (в соответствующей местности. – Д.Б.) на протяжении года, существовать на свой доход или плоды своего труда и не состоять ни у кого в услужении»[76]. Следовательно, от участия в выборах, как минимум, отстранялись слуги.

Одним словом, монография В.Г. Ревуненкова – это заново отредактированный, отлично изданный, богато проиллюстрированный «памятник исторической мысли», воспроизводящий положения, характерные для советской науки определенной эпохи. И тем не менее аналогов монографии В.Г. Ревуненкова в сегодняшней отечественной историографии Революции нет. Из всех историков, сформировавшихся до начала 1960-х годов (при всей условности этого деления), для которых Французская революция была магистральным или одним из магистральных сюжетов исследований, ныне активно продолжает работать, пожалуй, лишь А.В. Гордон. Однако, посвятив долгие годы изучению самой Революции[77], ныне и он сосредоточил внимание на размышлениях о ее влиянии на цивилизацию, ее восприятии в России и в российской историографии[78].

А ведь еще в середине 1990-х годов ситуация с изучением Революции воспринималось довольно оптимистично. А.В. Адо писал по этому поводу: «В нашей историографии Французской революции налицо смена поколений. Активно работают историки, сформировавшиеся в 70-80-е годы (Зинаида Чеканцева, Евгений Кожокин, Евгения Обичкина, Александр Чудинов, Людмила Пименова, Сергей Карп, Андрей Тырсенко и др.)»[79]. Сегодня ситуация существенно изменилась. Выпустив монографию в развитие своей докторской диссертации, З.А. Чеканцева сосредоточила внимание на общих проблемах историописания[80]; Е.М. Кожокин, ставший директором Российского института стратегических исследований, практически не занимается изучением Революции [81], Е.О. Обичкина переориенти­ровалась на современную Францию в контексте международных отношений[82], Л.А. Пименова уже многие годы плодотворно исследует историю Франции времен Старого порядка[83], С.Я. Карп – историю века Просвещения[84]. Таким образом, из перечисленных А.В. Адо историков лишь А.В. Чудинов и А.В. Тырсенко продолжают изучение революционной эпохи.

Разумеется, список А.В. Адо не полон, да он и не претендует на полноту[85]. Однако, если ориентироваться на авторефераты диссертаций по истории Революции, защищенных в 1986-1999 гг.[86] (23 кандидатских и 4 докторских), то, насколько нам известно, лишь 10 авторов продолжают в той или иной степени заниматься революционной проблематикой. Налицо существенный разрыв, свидетельствующий как о нарушении преемственности в подготовке научных кадров, так и о том, что после 200-летия Французской революции этот сюжет перестал восприниматься как актуальный или «модный». Это видно и по количеству участников коллоквиумов, посвященных Революции: на «круглом столе» в 1988 г. с докладами выступили 22 человека, в 1995 г. прозвучало 11 выступлений[87] (из них два – фактически реплики с мест), а в «круглом столе» 2001 г. приняли участие всего 8 историков[88].

Сегодня трудно сказать, как сложится судьба следующего поколения, сформировавшегося уже в 1990-е годы. Судя по формальному признаку, – количеству кандидатских диссертаций, защищенных в последнее время – их не так уж и мало. Специализирующимися на различных аспектах истории Французской революции, как минимум, можно назвать А.А. Демьянова, Е.М. Мягкову, В.Ю. Сергиенко, Е.В. Смирнову, А.В. Федина[89].

Проанализировав тематику и направленность публикаций последнего десятилетия, можно ответить и на вопрос о том, действительно ли обозначившаяся в отечественной историографии Революции «смена вех» сопровождается сменой сюжетных приоритетов. Еще десятилетие назад ответ на этот вопрос казался очевидным: если А.В. Адо отмечал, что раньше Французскую революцию изучали преимущественно «снизу» и «слева» и для советских историков был характерен «якобиноцентризм», то впоследствии, по мнению В.П. Смирнова, российские историки предпочитали изучать Революцию «сверху» и «справа»[90]. Ныне о подобной переориентации можно говорить лишь с очень большой долей условности.

С одной стороны, в какой-то мере изменения начались уже в 1980-е годы, в частности, благодаря темам, которые давали своим ученикам А.В. Адо и Г.С. Кучеренко. Под руководством А.В. Адо Л.А. Пименова защитила диссертацию о дворянстве накануне Революции, Т.С. Кондратьева – об А. Барнаве, А.В. Тырсенко – о фельянах, Э.Е. Гусейнов – о жирондистах, да и тему автора этой статьи никак не назовешь традиционной для советской историографии[91]. Под руковод­ством Г.С. Кучеренко были защищены диссертации И.Ю. Берго о парламентской оппозиции в предреволюционные годы, Н.Ю. Плавинской об идеях Монтескье в эпоху Революции, С.Я. Карпа – о Бриссо, А.В. Чудинова – о Дж. Макинтоше[92]. Иными словами, уже в то время имела место значительная диверсификация сюжетов, и ни одна из этих тем не была связана с изучением Революции «слева» и «снизу». Напротив, ясно видны и интерес к осмыслению вклада в Революцию политических элит, и стремление выйти за рамки ее «якобинского» периода.

С другой стороны, в настоящее время действительно ведется активная разработка направлений, немыслимых в советской историо­графии (а если и мыслимых, то, очевидно, в совершенно ином ключе). Появляются работы о Вандее[93], Термидоре[94], идеологии контрреволю­ции[95], эмиграции[96] и роялизме[97], масонах[98], национальной идее[99], «критическом» направлении в изучении Революции[100]. В центр вни­мания исследователей попадают и новые персоналии, о которых раньше у нас не писали или писали мало: Ж. Неккер, Э. Бёрк, Л. Де Бональд, Э.Ж. Сийес, Ж. Малле дю Пан, Людовик XVI, Людовик XVII и Людовик XVIII[101]. По большей части речь здесь идет о публикации статей. Монографий пока подготовлены считанные единицы, и почти все они являются результа­том исследований, начатых в предыдущие годы. Этот факт сам по себе довольно любопытен, поскольку методологически такие исследова­ния зачастую наглядно демонстрируют то переходное состояние, в котором находится современная российская историография.

Одним из наиболее ярких примеров здесь, пожалуй, является работа В.А. Погосяна о перевороте 18 фрюктидора[102]. Автор создавал ее в значительной степени в рамках классового подхода к истории Революции, накладывая социально-экономическую сетку координат на политические события 1797-го и предшествующих годов. Его интересовала не только событийная канва этого периода, но и вопросы социальной опоры правительства Директории, роль буржуазии в изменении политического климата во Франции, экономические причины складывания напряженной атмосферы в обществе. Введенные в оборот неизвестные доку­менты из Архива внешней политики Российской империи (АВПРИ) выглядят не приятным дополнением, а неотъемлемой частью исследования. Действительно, в истории Революции существу­ет немало тем, где взгляд со стороны (благодаря, в частности, усилиям европейских «разведывательных служб») существен­но обогащает наше понимание происходивших событий. Словом, монография В.А. Погосяна представляется полезным и увлекательным исследованием, полностью вписывающимся в существу­ющую сегодня тенденцию роста интереса к контрреволюции. Особенно любопытной видится демонстрация автором неуклонно возраставшей в годы Директории роли армии, которая рассматривается им в качестве едва ли не единственной силы, способной противостоять наступлению роялизма.

Наряду с использованием достижений советской историографии труд В.А. Погосяна несет на себе и определенный ее груз. Классовый подход порой заставляет автора излишне сгущать краски: вряд ли можно согласиться, например, с утверждением, что «выработанная термидорианской буржуазией конституция III года отвечала исключительно интересам буржуазии»[103]. Примечательно также, что почти все герои исследования автору не симпатич­ны. У роялистов нет вождей – только «главари», их пропаганда «представляла события в кривом зеркале» (можно подумать, что у рес­публиканцев оно было «прямым»), сторонники Людовика XVIII «пол­ностью игнорировали интересы большинства французского народа»[104].

Не всегда можно присоединиться и к оценкам, которые автор дает роялистам. Следуя за общей историографической тенденцией, он довольно жестко противопоставляет «абсолютистов» конституционным монархистам, однако взаимная неприязнь, зачастую существовавшая на личном уровне, обычно не означала конфронтации между течениями, поскольку в основной массе и для тех, и для других единственным законным монархом оставался Людовик XVIII, а «абсолютисты», как правило, уже не выступали за реставрацию неограниченной монархии[105]. Столь же сомнительной представляется и оценка восстания 13 вандемьера IV года как роялистского. Эта традиция укоренилась в историографии с подачи одержавшего победу Конвента, но до сих пор не нашла убедительного подтверждения, о чем писал еще Н.И. Кареев[106]. Однако все это не отменяет общего положительного впечатления от монографии В.А. Погосяна, а обнаруженные им в архивах сведения о наличии неизвестного доселе историкам полка французских эмигрантов в Испании[107] можно по праву назвать открытием.

Даже беглый анализ книги В.А. Погосяна показывает всю полифоничность происходящего в отечественной историографии процесса смены сюжетных приоритетов. И этот процесс становится еще более многофакторным, если принять во внимание, что изучение Французской революции «слева» или «снизу» отнюдь не ушло в прошлое, хотя и претерпело определенные изменения. Упоминавшиеся выше исследования Е.М. Мягковой о вандейском крестьянстве продолжают традиции «аграрного» направления русской и советской историографии, а защищенная не так давно кандидатская диссертация о Ф.-М. Буонарроти[108] – традиции изучения бабувизма. Внимание исследователей привлекают монтаньяры и робеспьеристы: М.-А. Жюльен, Ж.-Б. Каррье, Ж.М. Колло д’Эрбуа, Ф. Леба, Ж.-П. Марат, Ж. Фуше[109]. Последней научной[110] публикацией исторического источника по Француз­ской революции на русском языке стало подготовленное в 1995 г. А.В. Гордоном, О.С. Заботкиной и Т.А. Черноверской издание трактатов и речей Л.А. Сен-Жюста. Т.А. Черноверская и в настоящее время активно продолжает работу по изучению его наследия[111]. Подготовив к публикации издание избранных произведений Ж. Кутона, не оставляет сюжеты якобинской идеологии и Террора[112] А.В. Чудинов.

В этой тематической нише - два ярких примера, которые хотелось бы рассмотреть подробнее. Это исследования о К.А. де Сен-Симоне и Л.А. Сен-Жюсте[113]. Вышедшая в виде монографии докторская диссертация А.В. Гладышева по своей тематике находится в русле тех работ по истории «утопического социализма», которые активно проводились в нашей стране[114], и в то же время совершенно новое (и методологически, и по своей источниковой базе) исследование, посвященное наименее изученному периоду жизни Сен-Симона. На основе рукописных документов из французских, немецких и российских архивов А.В. Гладышев исследует становление социального мыслителя, сложное и драматическое внутреннее развитие его как личности, пути идейной эволюции, поиски собственного места в общем культурном контексте эпохи. Оспаривая представления многих своих предшественников о несерьезности проектов Сен-Симона времен Империи, автор приходит к выводу, что в работах этого периода Сен-Симон «стремился поднять изучение общества до статуса науки, найти выход из путаницы и мрака метафизических понятий»[115]. Уже тогда в его трудах звучат темы критики равенства и стремления создать новую элиту и новую церковь. В книге А.В. Гладышева нашлось место не только главному герою, но и окружавшим его людям: военным, политикам, дельцам, ученым, артистам, философам. Особым достоинством монографии является та легкость, с которой автор переводит исследование генезиса философии своего героя в человеческое измерение: когда в 1793 г. Сен-Симон отрекается от родового имени, дабы «смыть республиканским крещением пятно своего первородного греха» и выбирает фамилию Боном (простак)[116], Революция перестает казаться столкновением абстрактных классов и идей.

Уже тот комплекс вопросов, которые ставит А.В. Гладышев в начале работы, говорит о совершенно иных, нетипичных для советской историографии ракурсах: «Каков революционный опыт индивидов? Как мужчины и женщины становятся революционерами? Как они приходят к мысли перевернуть весь привычный для них мир и на что они при этом готовы пойти? Каковы были при этом их политическая культура, система ценностей, правила поведения?»[117]. Именно поэтому книга А.В. Гладышева в равной мере интересна и историку Революции, и тем, кто занимается исследованием общественной мысли, повседневной жизни и предпринимательства.

Совсем с иной точки зрения представляется любопытной и во многом показательной дипломная работа студентки, а ныне старшего преподавателя РГГУ Е.В. Смирновой, отобранная для публикации отдельной книгой (что само по себе необычно), в частности, за «творческий замысел и способ его реализации»[118]. Что касается замысла, то он действительно не может не впечатлять: разрабатывая вполне традиционную для советской историографии тему «Сен-Жюст и феномен якобинизма», автор солидаризируется с уже звучавшей у ее предшественников идеей о существовании соперничества между Сен-Жюстом и Робеспьером и даже приходит к выводу о превалировании первого над вторым. Сен-Жюст весной 1794 г. предстает в монографии как «самостоятельный политик, сильный, властный, волевой, обладавший к тому же универсальными способностями для управления государством, во всяком случае, в такое бурное время», как член Комитета общественного спасения, имевший «реальный контроль над ключевыми вопросами политики (армия, продовольствие, финансы, полиция, идеология)», «не боявшийся крови, уверенный, властный, не привыкший проигрывать». Робеспьер же, по мнению Е.В. Смирновой, «не обладал ни административными способностями государственного мужа, ни решительностью и волей революционного деятеля»[119].

В выдвижении любой, даже самой смелой гипотезы нет ничего предосудительного. Проблемы начинаются в тот момент, когда читатель сталкивается с реализацией замысла автора: его системой доказательств, источниками, на которые он опирается, мнениями современников, которым он доверяет.

Начнем с того, что один из главных источников Е.В. Смирновой – труды самого Сен-Жюста – хранит по поводу его соперничества с Робеспьером полное молчание. Когда же автор пытается к нему прибегнуть, толкование речей Сен-Жюста кажется порой настолько спорным, что вызывает больше вопросов, нежели дает ответов. Так, говоря о ситуации вокруг 9 термидора, автор приводит несколько цитат из Сен-Жюста, сопровождая их своими комментариями. «Я не принадлежу ни к какой фракции, я буду бороться с любой из них», – эти слова Сен-Жюста автор трактует следующим образом: Сен-Жюст «сразу же обособляется от остальных, даже от Робеспьера, занимая тем самым позицию беспристрастного и справедливого арбитра»[120]. Однако хорошо известно, что неприятие всех и всяческих фракций и партий – общее место революционного дискурса, поскольку считалось, что они подрывают народный суверенитет. Тот же Робеспьер вопрошал с трибуны Конвента: «К какой клике я принадлежу? Это вы сами»[121]. Другая цитата из последней речи Сен-Жюста: «Я защищаю его (Робеспьера. – Д.Б.), потому что он кажется мне безупречным, и я обвинил бы его, если бы он стал преступником». «Сен-Жюст, – комментирует Е.В. Смирнова, – снова подчеркивает свою роль – не адвоката, как может показаться с первого взгляда, а судьи. Робеспьер для него не подзащитный, он – подсудимый. Возможность совершения им преступления вовсе не отрицается, более того, она вполне вероятна»[122]. Что именно в этой совершенно невинной фразе Сен-Жюста навело автора на подобные размышления, не понятно. Даже поверхностное знакомство с ораторскими приемами эпохи показывает, что аналогичный ход использовался многими ораторами, включая Робеспьера. «Если есть привилегированные заговорщики, – говорил он, например, накануне, – я согласен предписать себе вечное молчание на их счет»[123]. Это, разумеется, не означало, что Робеспьер действительно предполагал существование такой группы заговорщиков или собирался замолчать навечно.

Поскольку за пределами анализа текстов Сен-Жюста Е.В. Смирнова не вводит в научный оборот никаких новых документов, а лишь определенным образом компонует те оценки историков и мысли современников, которые уже звучали в историографии, стократ возраста­ет значение аккуратного и критичного обращения с текстами, а это, увы, удается автору далеко не всегда. Ограничимся несколькими примерами. Автор решительно отвергает свидетельства (в частности, депутата Конвента М.-А. Бодо) о существо­вании «триумвирата робеспьеристов», поскольку они исходят от термидорианцев[124], однако за подтверждением тезиса «Сен-Жюст превратился в опасного соперника Робеспьера» Е.В. Смирнова обращается в том числе к тем же самым термидорианцам – М.-А. Бодо и Б. Бареру[125]. Небезынтересно, что она опускает вторую половину свидетельства Бодо: «Сен-Жюст совершенно не был достаточно известен; его умение вести полемику (впрочем, искусное и энергичное) могло послужить лишь небольшому числу мыслителей»[126], видимо, потому, что это несомненная клевета злобного термидорианца на ее героя. На самом деле отгадка встречающегося у термидорианцев противопоставления Робеспьера и Сен-Жюста весьма проста: при том, что одни именовали их обоих вкупе с Ж. Кутоном «триумвирами», другим казалось более выгодным представить Робеспьера одиночкой. Это позволяло избежать постановки вопроса о коллективной ответственности членов Конвента. В общем на каждую цитату, в которой Сен-Жюст предстает соперником Робеспьера, можно без труда найти другую цитату, где они будут выглядеть союзниками и единомышленниками. К примеру, тот же Барер, выступая в Конвенте, говорил о плане робеспье­ристов разделить страну, в соответствии с которым «Сен-Жюст обладал бы всеми полномочиями на Севере, Кутон и Робеспьер-младший умиротворяли бы Юг, Робеспьер-старший правил бы на куче трупов в Париже»[127]. Словом, стремление учитывать лишь те свиде­тельства, которые укладываются в концепцию автора, кажется очень сомнительным.

Помимо позднейших свидетельств современников, свою концепцию Е.В. Смирнова основывает по большей части на написанных ранее книгах о самом Сен-Жюсте. Ссылками на них автор подтверждает множество необычных деталей своего повествования: Робеспьер вошел в Комитет общественного спасения, поддавшись на уговоры Сен-Жюста; он «почти до неузнавае­мости изменился после знакомства с Сен-Жюстом, переняв даже слова и жесты последнего»; «Робеспьер привык выслушивать советы от Сен-Жюста; почти очевидно, что он привык принимать их»; Сен-Жюст мог в термидоре «разыграть свою собственную партию и, пользуясь прести­жем, приобретенным им в армии, держаться в стороне и спасти свою голову»[128]. Вряд ли подобные утверждения можно счесть доказательст­вами выдвинутой автором гипотезы. И в итоге к целому ряду революци­онных мифов[129] добавляется еще один – миф о Сен-Жюсте.

Рассмотренный выше оценочный и методологический «плюрализм» сказался и на ситуации, которая существует за пределами научных трудов, прежде всего на учебной литературе и популярных изданиях, т. е. на том, что во многом и формирует исторические представления широких кругов общества. «Смена вех», отмечал А.В. Чудинов, «произошла так тихо, что фактически осталась незамеченной в околонаучных кругах», в результате чего «разрыв между уровнем современных исследований, с одной стороны, и научно-популярной и учебной литературы – с другой, отмечавшийся еще 10 лет назад[130], продолжает увеличиваться»[131]. Ныне ситуация несколько изменилась. При том, что в популярной литературе все осталось по-прежнему - новых работ отечественных авторов почти нет, в основном активно переиздаются книги прошлых лет, несмотря на их идеологическую окрашенность[132], - учебники и методическая литература в полной мере отражают то межеумочное состояние, которое сложилось в литературе специальной.

Если брать высшую школу, то из-за отсутствия современных обобщающих работ по истории Революции учебники, в которых (полностью или частично) не воспроизводились бы традиционные советские концепции, можно пересчитать по пальцам[133]. Соответственно преподаватели общего курса по новой истории оказываются в значительной степени дезориентированными. Это прослеживается по опубликованным и размещенным в Интернете программам курсов по новой истории стран Европы и Америки[134]. В то время как изложение сюжетов Английской и Американской революций почти не вызывает проблем, в целом ряде программ отмечается дискуссионный характер различных аспектов Французской революции. В них можно встретить такие тезисы, как «вопрос о границах “революции в умах”» (МГУ), «споры в исторической литературе о наличии или отсутствии феодализма во Франции перед революцией» (КГПУ), «проблема якобинской диктатуры в современной историографии» (РГУ), «дискуссии о периодизации, движущих силах, характере и итогах Французской революции в отечественной и зарубежной историографии» (КГПУ), «дискуссия в историографии о социальной природе, характере и историческом месте якобинского этапа» (ВГПУ), «спорные вопросы: причины Великой Французской революции, проблема периодизации, оценка характера и значения революции» (УрГУ).

Однако ряд программ по-прежнему наполнен старыми штампами, не позволяющими говорить о каком-либо новом прочтении истории Революции. Здесь - и формационный подход, и «кризис феодально-абсолютистского государства при Людовике XVI» (ВГПУ), и «восходящий этап» (ВГПУ) или «нисходящая линия» (РГУ) Французской революции, с которыми неминуемо связана «термидорианская реакция». Хотя отношение к дате окончания Революции постепенно эволюционирует - почти во всех проанализированных программах это 1799 г. (за исключением программы, составленной в УрГУ, где по-прежнему фигурирует год 1794-й), – названия соответствующих разделов словно бы служат путеводителем по различным историографическим эпохам: «Великая французская буржуазная революция» (ВГПУ), «Великая французская революция XVIII в.» (РГУ), «Французская революция конца XVIII в.» (КГПУ, МГУ).

В средней школе наблюдается иная тенденция. Тогда как еще пять-семь лет назад складывалось впечатление, что в литературе для школьников и в большинстве учебников трактовка Французской революции не менялась с чуть ли не довоенных времен, ныне сдвиги очевидны. В первую очередь они касаются оценки Террора – она резко поменялась с плюса на минус. Некогда школьникам рассказывали про «контрреволюционный террор и ответные удары якобинского правительства», про «борьбу с внутренней контрреволюцией» и про то, что «И.В. Сталин сравнивал Комитет общей безопасности с органами ВЧК-ГПУ»[135]. Теперь в учебниках можно прочитать о «кровавом терроре», «потоках крови», «бесстрашной девушке» Ш. Корде[136], о том, что «революционные трибуналы работали без передышки, кровь текла рекой»[137]. Однако от этого далеко до осмысления Террора. Лишь в одном учебнике удалось встретить совершенно новый для отечественной историографии тезис: Террор «ничего общего не имеет с правосудием. Цель террора – запугать врагов, парализовать их волю к сопротивлению». Но и здесь верная по сути мысль - «жертвами террора становились первые попавшиеся, ни в чем не повинные люди»[138] - приходит в противоречие с рядом исторических реалий, в частности, с использованием Террора в рамках политической борьбы на местном и центральном уровнях.

Особенно завораживает авторов фигура Робеспьера. Настойчиво повторяется уже многие десятилетия кочующая из учебника в учебник фантазия, будто он был главой Комитета общественного спасения[139], однако теперь для ряда авторов Робеспьер неразрывно связан с Террором и наделяется воистину демоническими чертами: «Во Франции была установлена диктатура якобинцев, и страна погрузилась в пучину кровавой резни. Максимильен Робеспьер мог удержать власть и управлять французами, только поставив их под угрозу немедленной смертной казни в случае малейшего неповиновения словом или делом»; в ответ на убийство Марата «Робеспьер потопил французов в их собственной крови»[140]. Но все эти впечатляющие картины никак не проясняют, кем же был Робеспьер и что с ним стало. В самом деле, что можно почерпнуть из фразы: «Робеспьер стал орудием грандиозных исторических сил»[141]? - или из «яркого» образа: «маховик террора обрушился» на Робеспьера[142]?

Многие учебники, в той части, которая касается Французской революции, грешат и внутренней эклек­тичностью. Несмотря на новые веяния, они наполнены устаревшей терминологией: «в результате Французской революции феодально-абсолютистское государство окончательно рухнуло»[143], «Революция смела феодальную монархию»[144], перед Революцией «буржуазия возглавила борьбу против сословно-абсолютистских порядков»[145], «якобинцы-монтаньяры опирались на мелкую буржуазию»[146]. Из новых понятий в одном из учебников удалось обнаружить термин «нация», однако вопреки всему, что известно о генезисе этого понятия в годы Революции, авторы, по непонятной причине следуя за аббатом Э.-Ж. Сийесом, отмечают: «На основе третьего сословия начала складываться французская нация»[147]. Активно употребляется словосочетание «термидорианская реакция», как и ранее, говорится о том, что «после переворота 9 термидора революция во Франции пошла на спад»[148].

Переживает переходный период датировка Французской революции: одни авторы полагают, что она закончилась в 1794 г.[149], другие называют 1799 г.[150] Проявляется и еще одна новая, модная тенденция: когда авторы учебника не знают, как оценить то или иное событие, они имитируют диалог со школьниками, снабжая их вместо ответов вопросами. «Можно ли, по вашему мнению, оправдать поступок Шарлоты Корде? – спрашивает, например, Е.И. Захарова, не предоставив ученикам никакого материала для самостоятельных выводов. – Кто она: героиня или преступница-террористка?»[151]. Апофеозом этой тенденции является следующий пассаж: «Термидорианский переворот, по сути дела, завершил Французскую революцию XVIII в., – пишет С.Н. Бурин. – Правда, некоторые ученые полагают, что она длилась еще несколько лет, только шла уже по нисходящей “инерционной” линии. Что ж, об этом времени вы узнаете из следующей главы и сами сможете принять участие в давнем споре историков о том, стоит ли относить эти годы к революции или нет»[152]. Неужели автор всерьез полагает, что школьники смогут занять ту или иную позицию в этой давней дискуссии?

Подводя итоги – безусловно, промежуточные, – можно наметить основные черты той «смены вех», которая происходит в последние годы в изучении Революции. Пожалуй, главное - это не смена тематики или методологии, а свобода тематического и методологического выбора. Избирает ли историк для себя марксистский (В.Г. Ревуненков) или цивилизационный (А.В. Гордон) подход либо заявляет в качестве методологической основы своей работы «новую интеллектуальную историю», родившуюся на стыке «феноменологии, герменевтики, психоанализа, семиотики, литературной критики»[153] – это его право. Аналогичным образом обстоит дело и с сюжетами исследований. Сегодня на выбор сюжета влияют разве что личные предпочтения исследователя.

Утрата сюжетного, терминологического, методологического отчасти и оценочного единства привела к тому, что историки Французской революции максимально разобщены. Хотя время нарочито эпатирующих оценок Революции и ее деятелей, которыми была переполнена публицистика рубежа 1980-1990-х годов, и миновало, единой и цельной картины Французской революции нет. Обобщающие статьи только начинают появляться, а монографии или научно-популярные книги, в основу которых были бы положены современные концепции Революции, практически отсутствуют.

Одним из результатов освобождения от догм, выхода отечественной историографии из научной изоляции стало то, что многие устоявшиеся термины и оценки подвергаются сомнению. Однако новый терминологический и методологический аппарат только рождается, и рождается в спорах. При этом особенно остро – что, впрочем, не удивительно – воспринимаются именно методологические вопросы вкупе с тесно связанными с ними оценочными моментами. И дело здесь не только в общемировой активизации интереса к терминологии, не только в процессах, в целом характерных для «лингвистического поворота». Как и во всем мире на протяжении последних 200 лет, споры о терминологии и об общей оценке событий конца XVIII в. выходят за рамки собственно научных споров.

Размышляя о Французской революции, отечественные историки осознанно или неосознанно привносят в дебаты свое отношение ко многим другим сюжетам: к революции как феномену, к Октябрьской революции 1917 г., к советской власти и тем переменам, которые произошли в жизни нашего общества в последнее десятилетие XX в., к богатству и бедности, либерализму и демократии. Именно поэтому так сложно бывает договориться о терминах: каждый из них имеет столь многочисленные коннотации, что проблема формирования понятийного аппарата и методологического выбора сразу становится весьма принципиальной. Отсюда - стремление перенести обсуждение в публичную плоскость, о чем свидетельствуют и упомянутые выше дискуссии, и выход коллективной монографии о французском либерализме под редакцией В.П. Смирнова, две главы которой посвящены Революции[154], и тема «Французского ежегодника» за 2005 г. – «Абсолютизм во Франции».

Попытки определиться с терминологией часто оказывается тесно связанными и с определением позиции по отношению к историографии советского периода. Не случайно за последние годы исследователями различных поколений был опубликован целый ряд статей, посвященных франковедам и историографическим баталиям прошлого[155]. Однако и сама историография является сюжетом дискус­сионным: некоторые историки отмечают, как уже говорилось выше, ее исключительный «якобиноцентризм»[156], а, скажем, А.В. Гордон резко полемизиру­ет с ними. «На мой взгляд, – пишет он, – термин “якобиноцентризм” при ограни­ченной аналитической годности удачен скорее для выражения современ­ных представлений о советской историографии как о чем-то однородном и однозначном»[157]. Он напоминает, что советские историки активно разрабатывали и иные сюжеты, например, экономические. А если уж говорить об увлечении якобинцами, то при повсеместном призна­нии их «классовой ограниченности» велось активное изучение более «прогрессивных» группировок – эбертистов, «бешеных», «маратистов».

Существующая переходная ситуация в определенной степени отражает и состояние современного российского общества. Изменение отношения к Революции и ее лидерам, разумеется, произошло не случайно, но этот процесс не так прост, как кажется на первый взгляд. (Хотя бы потому, что некоторых исследователей он не затронул или затронул минимально.) На одних оказала влияние сама эпоха перемен, на других – возможность ознакомиться с недоступными ранее исследованиями или документами (касающимися как Французской, так и Октябрьской революции), третьи смогли наконец поделиться размышлениями, которые вызревали у них давно. Вместе с тем представляется не до конца верным восприятие происходящих в обществе идейных перемен как явно видимого и линейного процесса: прихода консервативно-либеральной идеологии на смену марксистской. Скорее, имеет место гораздо более сложное явление, на которое влияют не только и не столько идеология, сколько трансформации коллективной памяти, выдвижение и свержение новых идолов, флюктуации (подчас многократные) восприятия в массовом сознании тех или иных политических деятелей. Едва ли не наиболее важный фактор здесь - личный опыт историка. Сквозь призму этого личного опыта он и рассматривает прошлое.

Думается, общий вектор развития отечественной историографии Революции на ближайшее десятилетие виден уже сейчас: окончательно станут нормой работы, основанные на архивных источниках (в том числе и преимущественно на французских); историки вряд ли договорятся о терминах, но придут к более или менее устоявшейся терминологии; и хочется надеяться, наконец-то появятся обобщающие работы, написанные на современном уровне.

[1] Размышления на эту тему, например, см. Кондратьева Т. Большевики-якобинцы и призрак Термидора. М., 1993.

[2] Сталин И. Международный характер Октябрьской революции. - Сталин И. Вопросы ленинизма. 11-е изд. М., 1947, с. 180.

[3] Французская буржуазная революция 1789-1794. М., 1941.

[4] Манфред А.З. Великая французская революция. М., 1983.

[5] Там же, с. 206, 207, 208, 155, 157, 198, 194.

[6] Примером здесь может служить нашумевшая в свое время статья о Робеспьере. См. Сергеев В. Тигр в болоте. – Знание – Сила, 1988, № 7.

[7] Актуальные проблемы изучения истории Великой французской революции. М., 1989.

[8] Адо А.В. Французская революция в советской историографии. – Исторические этюды о французской революции. Памяти В.М. Далина. М., 1998, с. 311, 312, 317. (Статья была подготовлена к печати в 1990 г.; аналогичные мысли высказывались А.В. Адо в те годы неоднократно.)

[9] Чудинов А.В. Смена вех: 200-летие Революции и российская историография. – Французский ежегодник (далее – ФЕ). 2000. М., 2000.

[10] Там же, с. 23.

[11] Смирнов В.П. Две жизни одного издания. – Новая и новейшая история, 2002, № 3, с. 225-226.

[12] См. Новая и новейшая история, 2002, № 1, с. 95.

[13] Smirnov V. Les recherches récentes sur la Révolution française en Russie. – Les Historiens russes et la Révolution française après le Communisme. Paris, 2003, p. 10.

[14] Смирнов В.П. Две жизни одного издания, с. 225.

[15] См.Чудинов А.В. Смена вех, с. 11 и след.

[16] Исторические этюды о французской революции. Памяти В.М. Далина. М., 1998. Если брать шире, то выход в последние годы сборников статей памяти Г.С. Кучеренко (Русско-французские культурные связи в эпоху Просвещения. Материалы и исследования. Сборник памяти Г.С. Кучеренко. М., 2001) и А.В. Адо (Памяти профессора А.В. Адо. Современные исследования о французской революции конца XVIII века. М., 2003) также вряд ли позволяет говорить о недостатке уважения к историкам-марксистам.

[17] Derapage - занос, отклонение от нормы (фр.). Термин широко употреблялся Ф. Фюре и Д. Рише ( см. Furet F., Richet D. La Révolution française. Paris, 1965) применительно к периоду диктатуры монтаньяров, поскольку эти авторы воспринимали политику того времени как отклонение от магистральной линии Французской революции.

[18] В частности, о них неоднократно писал А.В. Адо. См., например: Адо А.В. Великая Французская революция и ее современные критики. – Буржуазные революции XVII-XIX вв. в современной зарубежной историографии. М., 1986, с. 101 и след.

[19] Reynolds S. Fiefs and Vassals: The Medieval Evidence Reinterpreted. Oxford, 1996.

[20] См., например: История Средних веков. Учебник, т. 1. М., 1997, с. 12 и след. Любопытно при этом, что в качестве характерной черты феодализма автором данного раздела Н.А. Хачатурян называются феод и «иерархическая структура (т.е. несколько уровней соподчинения) среди земельных собственников, связанных вассально-ленными отношениями» ( с. 15).

[21] Гуревич А.Я. История в человеческом измерении (Размышления медиевиста). – Новое литературное обозрение, 2005, № 75.

[22] Метивье Ю. Франция в XVI-XVIII вв. от Франциска I до Людовика XV. М., 2005, с. 25, 30, 31. (1-е изд. вышло в Париже в 1982 г.)

[23] Шоню П. Цивилизация классической Европы. Екатеринбург, 2005, с. 351.

[24] Об этом говорила в свое время и Л.А. Пименова. См. Пименова Л.А. О некоторых спорных вопросах истории Старого порядка и революции. – Актуальные проблемы.., с. 95.

[25] Большой энциклопедический словарь, т. 2. М., 1991, с. 548.

[26] Le Petit Robert, v. 1. Paris, 1984, p. 770.

[27] См., например: Адо А.В. Французская буржуазная революция конца XVIII в. и ее современные критики. – Новая и новейшая история, 1981, № 3, с. 45 и след.

[28] Как подчеркивал П. Шоню, «можно надеяться постигнуть социальную реальность сеньории единственно в рамках региональной монографии». – Шоню П. Указ. соч., с. 354.

[29] Люблинская А.Д. Французские крестьяне в XVI-XVIII вв. Л., 1978, с. 243.

[30] См. Пименова Л.А. О некоторых спорных вопросах истории Старого порядка и революции, с. 94, 95.

[31] Чудинов А.В. Смена вех, с. 11.

[32] Адо А.В. Крестьянское движение во Франции во время Великой буржуазной революции конца XVIII века. М., 1971, с. 5, 411, 414.

[33] Адо А.В. Крестьяне и Великая французская революция. М., 1987.

[34] Ado A. Paysans en Révolution. Terre, pouvoir et jacquerie 1789-1794. Paris, 1996.

[35] Чеканцева З.А. Порядок и беспорядок: Протестующая толпа во Франции между Фрондой и Революцией. Новосибирск, 1996; Мягкова Е.М. «Необъяснимая Вандея»: сельский мир на Западе Франции в XVII-XVIII веках. М., 2006.

[36] Чеканцева З.А. Указ. соч, с. 11.

[37] Мягкова Е.М. Указ. соч., с. 36, 35.

[38] Ревуненков В.Г. История Французской революции. СПб., 2003, с. 23.

[39] Всемирная история. Великая Французская революция. М.-Минск, 2001, с. 367.

[40] Ревякин А.В. Великая французская революция. – История Европы, т. 5. М., 2000, с. 59, 63, 76.

[41] Арзаканян М.Ц., Ревякин А.В., Уваров П.Ю. История Франции. М., 2005, с. 177 (автор главы – А.В. Ревякин).

[42] Подробнее см. Чудинов А.В. «Королевское самодержавие» во Франции: история одного мифа. – ФЕ. 2005. М., 2005.

[43] Манфред А.З. Великая французская революция, с. 21.

[44] Хеншелл Н. Миф абсолютизма. СПб., 2003, с. 240.

[45] См., например: Метивье Ю. Указ. соч., гл. II, раздел «Абсолютная монархия: что это такое?». См. также: Cosandey F., Descimon R. L’absolutisme en France. Histoire et historiographie. Paris, 2002.

[46] Шишкин В.В. Королевский двор и политическая борьба во Франции в XVI-XVII веках. СПб., 2004, с. 7. Правда, применительно к своему сюжету автор делает вывод, что «абсолютная монархия во Франции в своих взаимоотношениях с двором так и не стала абсолютной» ( с. 252).

[47] Арзаканян М.Ц., Ревякин А.В., Уваров П.Ю. Указ. соч, с. 150 (автор главы – А.В. Ревякин).

[48] Малов В.Н. Три этапа и два пути развития французского абсолютизма. – ФЕ, 2005, с. 114-115.

[49] Уваров П.Ю. Франция XVI века. М., 2004, с. 39.

[50] Там же, с. 173.

[51] См. Новая и новейшая история, 2002, № 1.

[52] Чудинов А.В. Прощание с эпохой (размышления над книгой В.Г. Ревуненкова). – Вопросы истории, 1998, № 7, с. 160.

[53] Адо А.В. Французская буржуазная революция конца XVIII в. и ее современные критики, с. 46.

[54] Смирнов В.П. Две жизни одного издания, с. 225. Пожалуй, относительно очевиден (другое дело, насколько убедителен) лишь ответ на последний вопрос; его дал, к примеру, в свое время Ф. Фюре, последовательно показавший, каким образом в XVIII в. формировалось представление о «феодализме». - Furet F. Féodalité. – Furet F. Ozouf M. Dictionnaire critique de la Révolution française. Paris, 1988.

[55] Всемирная история. Великая Французская революция, с. 410.

[56] Арзаканян М.Ц., Ревякин А.В., Уваров П.Ю. Указ. соч., с. 213 (автор главы – А.В. Ревякин).

[57] См. Добролюбский К.П. Экономическая политика термидорианской реакции. М.-Л., 1930; Далин В.М. Гракх Бабеф накануне и во время Великой французской революции (1785-1794). М., 1963; Черткова Г.С. Гракх Бабеф в период термидорианской реакции. М., 1980.

[58] Манфред А.З. Наполеон Бонапарт. М., 1971 (книга продолжает переиздаваться и поныне: в 2002 г. ее выпустило издательство «Рипол Классик»); его же. Три портрета эпохи Великой французской революции. М., 1979 (2-е изд. М., 1989).

[59] Далин В.М. Предисловие. – Манфред А.З. Великая французская революция, с. 12.

[60] Новая история стран Европы и Америки. Первый период. М., 1986, с. 210 (автор главы - А.В. Адо).

[61] См., например: Всемирная история. Великая Французская революция, с. 409.

[62] См., например: История Франции, с. 215.

[63] Ревуненков В.Г. История Французской революции, с. 634, 14, 547.

[64] Якобинство в исторических итогах Великой французской революции. Материалы «круглого стола». – Новая и новейшая история, 1996, № 5, с. 73-99.

[65] Подробнее см.: Летчфорд С.Е. В.Г. Ревуненков против «московской школы»: дискуссия о якобинской диктатуре. – ФЕ. 2002. М., 2002, с. 207-222.

[66] Год за годом их хронологические рамки расширялись: изданные в 1989 г., его «Очерки по истории Великой французской революции» охватывали 1789-1799 гг., в 1996 г. – уже 1789-1814 гг.

[67] Манфред А.З. Французская буржуазная революция конца XVIII века. М.-Л., 1950. Несколько лет назад был переиздан давний труд Н.И. Кареева (Кареев Н.И. Великая французская революция. М., 2003), однако это едва ли изменило общую ситуацию.

[68] Матьез А. Французская революция. Ростов-на-Дону, 1995.

[69] Фюре Ф. Постижение французской революции. М., 1998.

[70] «История Французской революции» В.Г. Ревуненкова. – Ревуненков В.Г. История Французской революции, с. 6.

[71] Если судить по «Введению», картина будет несколько иной: там автор ссылается на французские работы 1978 и 1986 гг. В тексте самой книги никаких ссылок нет.

[72] См., например: Furet F. Gouvernement révolutionnaire. – Furet F., Ozouf M. Op. сit., p. 574-585.

[73] Ревуненков В.Г. Очерки по истории Великой французской революции 1789-1814 гг. СПб., 1996, с. 7.

[74] Авторитетный французский историк П. Губер отмечает, что это чистейшая выдумка. (Губер П. Мазарини. М., 2000, с. 367). См. также: Блюш Ф. Людовик XIV. М., 1998, с. 149.

[75] Подробнее см.: Бовыкин Д.Ю. Термидор, или Миф о конце Революции. – Вопросы истории, 1999, № 3, с. 149–161.

[76] Archives parlementaires. 1^er série, t. XLVIII, p. 29-30.

[77] Одной из последних его работ на эту тему была интереснейшая теоретическая статья. - Гордон А.В. Иллюзии-реалии якобинизма. – Сен-Жюст Л.А. Речи. Трактаты. СПб., 1995, с. 364-391.

[78] См. Гордон А.В. Встречи с Далиным. – ФЕ, 2002, с. 35-53; его же. Великая французская революция как великое историческое событие. – Диалог со временем, вып. 11. М., 2004, с.111-130; его же. Великая французская революция как явление русской культуры (к постановке вопроса). – Исторические этюды о Французской революции, с. 219-246; его же. Великая французская революция в ретроспективе 1917 года. Становление советской историографии. – Одиссей: человек в истории. М., 2004, с. 253-280.

[79] Адо А.В. Письмо профессору Шен Ченсиню. – Вестник МГУ, серия 8. История, 1996, № 5, с. 32.

[80] См. Чеканцева З.А. Современное историописание как компонент гуманитарного дискурса. – Диалог со временем, вып.11; ее же. Эпистемологическое обновление историописания и французская революция XVIII века. – Памяти профессора А.В. Адо, с. 88-109.

[81] Последней известной его работой, затрагивающей этот сюжет, стала его докторская диссертация «Французские рабочие в XVIII – 1-й пол. XIX в.: проблемы становления социального класса», вышедшая через пять лет в виде монографии. - Кожокин Е.М. История бедного капитализма: Франция XVIII – первой половины XIX века. М., 2005.

[82] См. Обичкина Е.О. Франция в новом мировом порядке: внешняя политика конца 1980-х–1990-х гг. М., 2000; ее же. Эволюция внешней политики Франции по окончании холодной войны (конец 1980-х - начало 2000-х годов). М., 2005 (Автореф. докт. дисс.).

[83] См. Пименова Л.А. Осень Версаля глазами современников. – Двор монарха в средневековой Европе: явление, модель, среда. СПб., 2001, с.336-351; ее же. «Святая вера повелевает мне не оставлять часть подданных лишенными их естественных прав»: проблема гражданского статуса некатоликов во Франции XVIII в. – ФЕ. 2004. М., 2004, с.162-180.

[84] См. Карп С.Я. Французские просветители и Россия. Исследования и новые материалы по истории русско-французских культурных связей второй половины XVIII века. М., 1998; его же. Переписка Екатерины II с Фридрихом Мельхиором Гримом: из истории рукописей. – Век Просвещения. М., 2006, с. 30-49.

[85] Можно назвать и другие имена. Скажем, Н.Ю. Плавинскую, которая, защитив кандидатскую диссертацию о судьбе идей Монтескье в годы Революции, ныне в основном занимается европейским Просвещением. См. Плавинская Н.Ю. Новые сведения о французских источниках «Наказа» Екатерины II. – Россия и Франция XVIII-XX века, вып. 2. М., 1998, с. 8-20.

[86] Литература о Французской революции XVIII в. на русском языке. 1986-1999 гг. Сост. Ю. Дунаева. – ФЕ. 2000, с. 227-229.

[87] См. Новая и новейшая история, 1996, №5.

[88] См. Новая и новейшая история, 2002, № 1, с. 80-112.

[89] Мягкова Е.М. Крестьянство Вандеи накануне и в период Французской революции (1789-1793 гг.): исследование социокультурного развития. Тамбов, 2001 (Автореф. канд. дисс.); Федин А.В. Англо-русские отношения вокруг Великой французской революции. Брянск, 2001 (Автореф. канд. дисс.); Смирнова Е.В. Феномен революционной власти во Франции в эпоху Террора (на примере деятельности Комитета общей безопасности в 1793-1794гг.). М., 2003 (Автореф. канд. дисс.); Демьянов А.А. Общество 1789 и подготовка французской конституции 1791 года. М., 2004 (Автореф. канд. дисс.); Сергиенко В.Ю. Умеренные монархисты в годы Французской революции конца XVIII века: Мунье, Малуэ, Малле дю Пан и их сторонники. М., 2005 (Автореф. канд. дисс.).

[90] Smirnov V. Les recherches récentes.., p. 10.

[91] См. Кондратьева Т.С. Историко-социологические идеи Антуана Барнава. М., 1973 (Автореф. канд. дисс.); Пименова Л.А. Социально-политическая программа дворянства Франции накануне Великой французской революции (По материалам наказов Генеральным штатам 1789 г.) М., 1984 (Автореф. канд. дисс.); Гусейнов Э.Е. Формирование политической группировки жирондистов в период Законодательного собрания (2-я половина 1791 – 1-я половина 1792). М., 1986 ( Автореф. канд. дисс.); Тырсенко А.В. Политическая группировка фельянов эпохи Великой французской революции. М., 1993 (Автореф. канд. дисс.); Бовыкин Д.Ю. От Термидора к Директории: политическая борьба вокруг принятия Конституции III года Республики. М., 1996 (Автореф. канд. дисс).

[92] См. Берго И.Б. Парламентская оппозиция абсолютизму во Франции в третьей четверти XVIII века. М., 1987 ( Автореф. канд. дисс.) ; Плавинская Н.Ю. Судьба идей Монтескье в годы Великой французской революции 1789 - 1799 г. М., 1987 (Автореф. канд. дисс.); Карп С.Я. Общественно-политические идеи и деятельность Бриссо в годы Великой французской революции. М., 1987 (Автореф. канд. дисс.); Чудинов А.В. Социально-политические взгляды Дж. Макинтоша и Великая Французская революция. М., 1987 (Автореф. канд. дисс.) .

[93] Летчфорд С.Е. Вандейская война 1793-1796 гг. Некоторые теоретические проблемы. – Новая и новейшая история. Межвузовский сборник научных трудов. Саратов, 1998, с. 59-81; Мягкова Е.М. «Необъяснимая Вандея»: сельский мир на Западе Франции в XVII-XVIII веках.

[94] Бовыкин Д.Ю. Революция окончена? Итоги Термидора. М., 2005.

[95] Дегтярева М.И. Консервативная эволюция Жозефа де Местра. – ФЕ. 2003, с. 120-150.

[96] Ростиславлев Д.А. Людовик XVIII и политическая программа французской эмиграции в эпоху революции конца XVIII в. (по материалам Архива внешней политики Российской империи). – ФЕ. 2000, с. 176-200; Сергиенко В.Ю. Французская революция глазами конституционных монархистов (опыт эмиграции). – ФЕ. 2001, с. 187-200; Бовыкин Д.Ю. Религия и церковь в политических проектах Людовика XVIII и его окружения (1795-1799). – ФЕ. 2004, с. 207-229.

[97] Бовыкин Д.Ю. Год 1795: несостоявшаяся реставрация. – ФЕ. 2003, с. 34-74.

[98] Чудинов А.В. Масоны и Французская революция: дискуссия длиной в два столетия. – Новая и новейшая история, 1999, № 1.

[99] Пименова Л.А. Идея нации во Франции Старого порядка. – Национальная идея в Западной Европе в Новое время. М., 2005, с. 125-158; Бовыкин Д.Ю. Идея нации во Франции в эпоху от Революции до Второй Империи. – Там же, с. 158-230.

[100] Блуменау С.Ф. От социально-экономической истории к проблематике массового сознания. Французская историография революции конца XVIII в (1945-1993 гг.). Брянск, 1995.

[101] Чудинов А.В. Размышления англичан о французской революции. Э. Бёрк, Дж. Макинтош, У. Годвин. М., 1996; Пименова Л.А. Людовик XVI. – Вопросы истории, 2000, № 3, с.62-83; ее же. Публикация «Отчета королю» Ж. Неккера в 1781 г. (К истории формирования публичного политического пространства во Франции XVIII в.). – Памяти профессора А.В. Адо, с.110-152; Сергиенко В.Ю. Малле дю Пан и его «Размышления о Французской революции». – Актуальные проблемы всеобщей истории. Ростов-на-Дону, 2002, с. 138-147; Бовыкин Д.Ю. Признание Людовика XVIII (взгляд из России). – Россия и Франция XVIII-XX века. М., 2003, вып. 5, с. 56-77; его же. Король умер?.. (посмертная судьба Людовика XVII). – Казус. Индивидуальное и уникальное в истории. 2004. М., 2005, с. 328-350; Тырсенко А.В. Эмманюэль Жозеф Сийес и французская либеральная мысль его времени. М., 2005; Тишкова М.В. Политические взгляды Луи де Бональда. У истоков французского традиционализма. М., 2006 (Автореф. канд. дисс).

[102] Погосян В.А. Переворот 18 фрюктидора V года во Франции. Ереван, 2004.

[103] Там же, с. 37. Соображения по этому поводу изложены автором этой статьи в выступлении на «круглом столе» «Французская революция XVIII в. и буржуазия».

[104] Погосян В.А. Указ. соч., с. 76, 53, 59.

[105] Подробнее см.: Бовыкин Д.Ю. «Я думаю по-иному…» Людовик XVIII и конституционные монархисты (1795-1799). – Европа. Международный альманах, вып. 5. Тюмень, 2005.

[106] Кареев Н.И. Было ли парижское восстание 13 вандемьера IV года роялистским? Харьков, 1914.

[107] Погосян В.А. Указ. соч, с. 82.

[108] Соломатин В.В. Формирование и эволюция мировоззрения Филиппо-Микеле Буонарроти накануне и в первые годы Великой французской революции. 1777-1797. Тюмень, 2003 (Автореф. канд. дисс.).

[109] Егоров А.А. Монтаньяр Филипп Леба. – Вопросы истории, 1995, № 5-6, с. 136-141; его же. Фуше. Ростов-на-Дону, 1998; Блуменау С.Ф. Колло д’Эрбуа и начало федералистского восстания. – Англия, Франция, Германия и мусульманский Восток. Брянск, 2000, с. 33-39; Ловчев В.М. Каррье в 1794 году. – ФЕ. 2000, с. 136-152; Бовыкин Д.Ю. Доклад Комитету общественного спасения (миссия М.-А. Жюльена в Бордо). – Европа. Международный альманах, вып. 2. Тюмень, 2002, с. 215-223; Вышинский Н.В. Ж. Мелье и Ж.-П, Марат: от идеи к борьбе. М., 2006.

[110] Единственная публикация источника, увидевшая свет с тех пор, – это перевод мемуаров мадам Ролан, выполненный еще в 30-е годы для издательства «Academia» и изданный благодаря подвижничеству дочери переводчика А.С. Моравской (Ролан М.Ж. де ла Платьер. Личные воспоминания. Рыбинск, 2002). Однако по понятным причинам это издание лишено научного аппарата.

[111] См. Черноверская Т.А. Как человек становится революционером: формирование и эволюция мировоззрения Сен-Жюста. Новосибирск, 2005.

[112] Кутон Ж. Избранные произведения, 1793-1794. М., 1994; Чудинов А.В. Будни Французской революции (истории заключенных Нижней Оверни, рассказанные ими самими). – Казус: индивидуальное и уникальное в истории. 1999, вып. 2. М., 1999, с. 322-360; его же. Суровое «счастье Спарты» (Современники Французской революции о феномене Террора). – Человек эпохи Просвещения. М., 1999, с. 173-187; его же. Утопии века Просвещения. М., 2000, гл. 6. «Царство добродетели». Робеспьеристы у власти.

[113] Гладышев А.В. Миры К.А. Сен-Симона. От Старого порядка к Реставрации. Саратов, 2003; Смирнова Е.В. Сен-Жюст: прагматизм против утопии. М., 2002.

[114] См. Волгин В.П. Сен-Симон и сен-симонизм. М., 1961; Застенкер Н.Е. Наука в утопии Сен-Симона. – Будущее науки, вып. 5. М., 1972; Кучеренко Г.С. Сен-симонизм в общественной мысли XIX в. М., 1975.

[115] Гладышев А.В. Указ. соч, с. 585.

[116] Там же, с. 94.

[117] Там же, с. 65.

[118] «В РГГУ появляются дипломные сочинения, – отмечается также в обращении «К читателю», – которые представляют собой достаточно оригинальные научные работы и порой могут быть поставлены в один ряд с кандидатскими диссертациями… Именно они и войдут в данную серию публикаций». - Афанасьев Ю.Н. К читателю. – Смирнова Е.В. Сен-Жюст: прагматизм против утопии, с. 5, 6.

[119] Смирнова Е.В. Сен-Жюст: прагматизм против утопии, с. 217-219.

[120] Там же, с. 249.

[121] Робеспьер М. Избранные произведения, т. III. М., 1965, с. 212. Речь 8 термидора.

[122] Смирнова Е.В. Сен-Жюст: прагматизм против утопии, с. 249.

[123] Робеспьер М. Указ. соч., с. 210.

[124] Смирнова Е.В. Сен-Жюст: прагматизм против утопии, с. 225. Ссылка на Бодо явно приведена ошибочно: на указанной автором странице соответствующая информация отсутствует.

[125] Там же, с. 218. Точно также автор полностью доверяет рассказу Барера о том, что Сен-Жюст предложил провозгласить Робеспьера диктатором (с. 242).

[126] Baudot M.-A. Notes historiques sur la Convention Nationale, le Directoire, l'Empire et l'exil des votants. P., 1893, p. 3.

[127] Réimpression de l’Ancien Moniteur, v. XXI, p. 359.

[128] Смирнова Е.В. Сен-Жюст: прагматизм против утопии, с. 130, 218, 220, 247.

[129] Так, например, автор повторяет тезис о том, что жирондисты были сторонниками «идеи децентрализации» (Там же, с. 117), тогда как от этого давно уже отказалась даже «якобинская» историография. См., например: Dorigny M. Fédéralisme. – Soboul A. Dictionnaire historique de la Révolution française. P., 1989, p. 437-438.

[130] См. Пименова Л.А. О некоторых спорных вопросах истории Старого порядка и революции, с. 93.

[131] Чудинов А.В. Смена вех.., с. 23.

[132] См., например: Левандовский А.П. Дантон. Ростов-на-Дону, 1991 (1-е изд. 1964); его же. Робеспьер. Ростов-на-Дону, 1997 (1-е изд. 1957).

[133] См., например: Новая история стран Европы и Америки. Под ред. И.М. Кривогуза. М., 2004, гл. 4. Франция: от абсолютизма к революции и крушению империи ( автор главы - А.В. Ревякин).

[134] Для примера выбраны программы, разработанные на исторических факультетах Вологодского государственного педагогического университета (ВГПУ, составитель О.А. Киселева, http://istfak.webhost.ru/metd/pniz.doc); Красноярского государственного педагогического университета (КГПУ, http://kgpu.ranetka.ru/uploads/course643-NewAges1_programm.htm); МГУ (под ред. В.С. Бондарчука, И.В. Григорьевой. – Программы общих курсов, ч.1. М., 2001, с. 230-271); Ростовского государственного университета (РГУ, автор И.М. Узнародов, http://open-edu.rsu.ru/files/pubs/is-14.zip); Уральского государственного университета (УрГУ, разработчик В.В.Высокова, http://hist.usu.ru/public2/my_img/285.doc).

[135] Манфред А.З. Французская буржуазная революция конца XVIII века, с. 108, 115.

[136] Бурин С.Н. Новая история. 1500-1815. Учебник для 7 класса общеобразовательных учебных заведений. 3-е изд. М., 2001, с. 214, 205.

[137] Дмитриева О.В. Новая история. Конец XV – XVIII век. Учебник для 7 класса. 2-е изд. М., 2004, с. 274.

[138] Ревякин А.В., Черных А.П. Новая история. 1500-1800. Учебник для 7 класса общеобразовательных учреждений. М., 2001, с. 266.

[139] Захарова Е.И. Новая история. Мир с конца XV по XVIII век. 7 класс. Учебник для общеобразовательных учреждений. М., 2002, с. 217; Юдовская А.Я., Баранов П.А., Ванюшкина Л.М. История. Мир в новое время. (1640-1870). СПб., 2003, с. 176; их же. Новая история, 1500-1800. Учебник для 7 класса общеобразовательных учреждений. 9-е изд. М., 2004, с. 236; Антоненко С. Новая история. – История. Большой справочник для школьников и поступающих в вузы. М., 2004, с. 190.

[140] Вся история для школьников. Авт.-сост. А.Н. Гордиенко, М.Ю. Дуда. Минск, 2003, с. 531.

[141] Юдовская А.Я., Баранов П.А., Ванюшкина Л.М. История, с. 184.

[142] Захарова Е.И. Указ. соч., с. 222. Остается лишь надеяться, что школьники, в отличие от автора учебника, знают, что такое «маховик».

[143] Бурин С.Н. Указ. соч., с. 214. Другие варианты: за время Революции «были разрушены устои феодально-абсолютистского строя» (Большая историческая энциклопедия. М., 2005, с. 161, автор статьи С.В.Новиков и др.) и «в результате революции феодально-абсолютистское государство окончательно пало, уступив место буржуазно-демократическому». - Захарова Е.И. Указ. соч., с. 224.

[144] Дмитриева О.В. Указ. соч., с. 277.

[145] Мишина И.А., Жарова Л.Н. Новая история. Конец XV – XVIII век: Учебник для 7 класса основной школы. 3-е изд. М., 2003, с. 267.

[146] Бурин С.Н. Указ. соч., с. 203.

[147] Мишина И.А., Жарова Л.Н. Указ. соч., с. 287.

[148] Антоненко С. Указ. соч., с. 190.

[149] Бурин С.Н. Указ. соч., с. 212; Дмитриева О.В. Указ. соч., с. 277.

[150] Антоненко С. Указ. соч., с. 191; Захарова Е.И. Указ. соч., с. 224; Ревякин А.В., Черных А.П. Указ. соч., с. 274.

[151] Захарова Е.И. Указ. соч., с. 219.

[152] Бурин С.Н. Указ. соч., с. 212.

[153] Гладышев А.В. К.-А. Сен-Симон в идейной жизни Франции времен Консульства и Империи. Саратов, 2003 (Автореф. докт. дисс.), с. 16.

[154] Тырсенко А.В. Становление французского либерализма: фельяны. – Французский либерализм в прошлом и настоящем. М., 2001, с. 32-57; Бовыкин Д.Ю. Либеральные ценности и опыт революции. – Там же, с. 58-79.

[155] См., например: Бовыкин Д.Ю. Анатолий Васильевич Адо: образ и память. – Памяти профессора А.В. Адо, с. 13-87; Гладышев А.В. Г.С. Кучеренко: штрихи биографии. – ФЕ. 2002, с. 183-206; Гордон А.В. Великая французская революция в ретроспективе 1917 года; Погосян В.А. В.М. Далин, каким я его знал. – ФЕ. 2002, с. 8-19; Смирнов В.П. Анатолий Васильевич Адо. – Портреты историков, т.4. М., 2004, с. 3-22.

[156] Адо А.В. Письмо профессору Шен Ченсиню, с. 32; Smirnov V. Les recherches récentes.., p. 10.

[157] Гордон А.В. Великая французская революция в ретроспективе 1917 года, с. 255.