Россия и Франция XVIII-XX века. М., 2003. Вып. 5. С. 56-77.

1795 год во многом стал переломным в истории Французской революции конца XVIII века. Свергнув Робеспьера и приложив все усилия для того, чтобы, по меткому выражению Б. Бачко, выйти из Террора[1], Национальный Конвент принял решение дать стране новую конституцию и разойтись после ее одобрения народом. Термидор заканчивался, наступало время Директории.

Однако как нам представляется, середина 1795 г. была столь же важным и решающим моментом и в истории контрреволюции. Растущая в стране усталость от революционных потрясений, растущее влияние роялистов в стенах Конвента, стремление к примирению старых и новых элит, на основе которого в стране воцарились бы мир и согласие – всё это едва ли не впервые за последние три года превращало возможность реставрации монархии из недостижимой мечты в политическую реальность[2].

В немалой степени планам реставрации способствовало и то, что малолетний король Франции – заключенный в Тампле десятилетний Людовик XVII – очевидно не мог править самостоятельно. После смерти Людовика XVI регентом провозгласил себя его брат – Людовик-Станислав Ксавье, граф Прованский, носивший титул Месье и до 1781 года считавшийся наследником престола. Однако теоретически ничто не мешало заменить его регентским советом, в который могли бы войти как легитимисты, так и умеренные монархисты, в том числе и депутаты Конвента, что предотвратило бы резкую смену политического курса и предоставило бы определенные гарантии безопасности участникам Революции. Таким образом, Людовик XVII, отмечает известный историк Н. Хэмпсон, «мог бы стать символом объединения французов вокруг умеренной конституционной монархии и проложить путь через лабиринт ненависти, в котором блуждала вся страна. Его смерть в тюрьме 8 июня положила конец всем подобным надеждам»[3].

В этой ситуации крайне принципиальной становилась линия поведения нового французского монарха, принявшего имя Людовика XVIII. Для современников едва ли было секретом его давнее стремление занять французский престол, подогреваемое долгой бездетностью Людовика XVI. В отличие от своего младшего брата, графа д’Артуа, Месье отказался эмигрировать в самом начале революции и остался в стране, выжидая, как развернутся события. Лишь в июне 1791 г., одновременно с Людовиком XVI, он покидает столицу (правда, в отличие от короля, успешно). Перебравшись из Брюсселя в Кобленц, Месье становится одним из инициаторов печально знаменитой Пильницкой декларации, немало поспособствовавшей падению монархии[4]. Объявив, что Людовик XVI не свободен в своих действиях, граф Прованский постепенно примеривает на себя королевские одежды; в ответ в январе 1792 года Законодательное собрание лишает его прав французского принца.

После неудачной попытки вторгнуться в страну вместе с армиями эмигрантов, Месье на некоторое время задерживается в Гамме в Вестфалии. После казни Марии-Антуанетты его права на регентство практически не оспариваются, чего нельзя сказать о правах на трон: роялисты в годы революции отнюдь не были едины, многие предлагали, в случае восстановления монархии, не возвращать Бурбонов, передав престол кому-либо из других принцев – от герцога Орлеанского до второго сына английского короля Георга III герцога Йоркского[5]. Однако Месье это мало заботило: обосновавшись в Вероне, он продолжал ждать своего часа.

Получив известье о смерти племянника, граф Прованский немедленно провозгласил себя королем и, как и полагалось, сообщил об этом европейским государям. В обычное время признание нового монарха Франции стало бы простой формальностью, однако в 1795 г. это ставило многие державы в весьма щекотливое положение.

Прежде всего, не было полной уверенности, что Людовик XVII действительно скончался. Об этом сообщил Конвент, но можно ли было ему доверять, особенно на фоне ходивших в то время многочисленных слухов о том, что сыну Людовика XVII так или иначе удалось скрыться из Тампля[6]? Известно, например, что 11 июля 1795 г. министр иностранных дел Австрии барон Тугут[7] писал графу Стархембергу[8]: «Вплоть до сегодняшнего дня преждевременное признание Месье кажется нам представляющим больше неудобств, нежели преимуществ. В некотором роде даже удивительно, что Месье поторопился принять титул короля, поскольку, если внимательно разобраться, не существует, на самом деле, никакой законной уверенности в смерти сына Людовика XVI». Далее же в том письме говорится, что законный наследник трона «может еще появиться, если он будет ясным и законным образом установлен»[9].

С другой стороны, в 1795 г. многие европейские державы активно вели переговоры о мире с Французской республикой. В начале апреля Пруссия подписывает с ней Базельский мирный договор, в мае заключается мир с Голландией, 22 июля – с Испанией. Одновременно шли так и не завершившиеся успехом переговоры с Австрией, а премьер-министр Англии Вильям Питт-младший с трудом противостоял намерениям парламента навязать аналогичное соглашение Георгу III.

Таким образом, заявление Людовика XVIII о вступление на престол ставило правительства многих стран перед выбором: либо признать его и, тем самым, похоронить все надежды на долгожданный мир, либо не признавать – и нарушить давнюю монархическую традицию. Не удивительно, что многие выбирали третий путь: не отвечать ни «да», ни «нет» и выжидать, как развернутся события.

В этих условиях Россия оказалась одной из немногих стран, не имевших прямой заинтересованности искать благорасположение Франции. Не имея с ней общих границ, Россия могла не опасаться вторжения французских войск, одерживавших в Европе одну победу за другой. Не имея территориальных претензий, она могла позволить себе выступать за ту или иную форму правления в этой стране относительно бескорыстно. В итоге сложившаяся к 1795 году ситуация оказалась для многих современников парадоксальной: хотя испанских монархов связывали с графом Прованским родственные узы, хотя Англия тратила немало средств на поддержку борьбы французов против Республики, именно Россия стала главным инициатором признания нового короля Франции.

Историки расходятся во мнении, питала или нет Екатерина II личную симпатию к Людовику XVI и его братьям, однако с самого начала Революции она проявила себя последовательной сторонницей легитимной монархической власти. После казни Людовика XVI все дипломатические отношения с Францией были разорваны, контакты с республиканцами – запрещены, а французские подданные на территории Российской империи должны были или принять присягу на верность королю Франции или покинуть страну[10].

В этом свете не удивительно, что граф Прованский и граф д’Артуа возлагали надежды на помощь России. Не поленившись лично отправиться в Санкт-Петербург весной 1793 г., граф д’Артуа вернулся оттуда окрыленным: Екатерина пообещала ему отправить в Нормандию или Бретань 15 тысяч русских солдат и осыпала подарками[11], в число которых – весьма прозрачный намек – входила и шпага.

Однако Россия явно делала ставку не на военную силу – в одном из рескриптов Екатерины, датируемом 30 августа 1795 г., говорилось, что восстановление монархии во Франции видится ей «посредством умножения в сем государстве Королевской партии»[12]. В то же время, трудно однозначно судить о причинах, по которым русские войска так и не были отправлены на завоевание для Бурбонов французского трона[13]. Если верить вице-канцлеру графу И.А. Остерману, то императрица «так и не приняла более непосредственно участия в военных действиях единственно в силу препятствий, чинимых восстанием в Польше»[14], однако это явно касается именно 1795 г., тогда как в более широкой перспективе не менее реальной и существенной, была, скажем, турецкая угроза.

Вместо этого русское правительство делало все для того, чтобы оказать французским легитимистам посильную дипломатическую поддержку. Задача оказалась не из легких: на фоне побед французской армии братья Людовика XVI все меньше воспринимались, как реальный фактор международной политики. К тому же графа Прованского трудно было назвать, пользуясь современной терминологией, харизматическим лидером. «Слишком часто в своей ссылке Людовик был тщеславным, напыщенным, самодовольным, трусливым, нереалистичным»[15]. В 1795 г. ему должно было исполниться уже сорок, «он больше не был тем блистательным графом Прованским, самым язвительным человеком при дворе Людовика XVI; он был изгнанником – изгнанником, облаченным в латы своего упорства и своих иллюзий, и даже тягостные испытания ссылки не заставили его отказаться от своих прав»[16]. Однако и сами эти права рассматривались в Европе весьма неоднозначно: современники осознавали, что, приложив немало усилий для дискреди­тации в 1780-х годах королевской семьи, теперь он, в известной степени, пожинал взращенные им самим же плоды. Даже спустя много лет Б. Барер не забудет, что, слыша об обещаниях графа Прованского отомстить за смерть своего брата, «все прекрасно понимали, как следует воспринимать эти братские чувства, кои Месье и граф д’Артуа столь ярко проявляли до 1789 года»[17].

По источникам легко прослеживается и то ироничное отношение, которое испытывали в мире к этому королю без королевства. После сообщения о смерти Людовика XVII в бюллетене из Константинополя отмечалось: «В соответствии с тем принципом, что короли во Франции никогда не умирают, эмигранты провозгласили некоего Людовика XVIII. Правда, они пока не сказали, тот ли это Людовик XVIII, что известен как Капет под именем Месье или тот, которого зовут граф д’Артуа[18]. Таким образом, король эмигрантов – это еще один король in petto[19]»[20].

Не имея в своем окружении людей, сведущих в делопроизводстве, равно как и государственного архива, Людовик XVIII не мог даже правильно оформлять письма другим европейским государям. В дипломатических документах это отмечалось с немалой долей презрения по отношению к незадачливому монарху: «Вице-канцлер принял сию грамоту и, обещав поднести Ея Императорскому Величеству, приметил, что копии сообщаются обыкновенно другим форматом и что при том выпущено тут в титуле слово Impériale. Граф Эстергази[21] уверял, что сие не с намерением выпущено, и что король Государь его конечно впредь сию ошибку поправит»[22].

Тем не менее, как только известье о смерти Людовика XVII достигло Санкт-Петербурга, российская дипломатия приложила все усилия, чтобы добиться у европейских держав скорейшего признания нового французского монарха.

Наибольшую холодность в этом отношении проявила Пруссия. Заключив мир с Францией, король Пруссии с самого начала ясно продемонстрировал свое отношение к проблеме – он отказался даже объявить траур по случаю смерти Людовика XVII. На недоуменный запрос русского посла М.М. Алопеуса поступил ответ, что «поскольку этот принц не был признан Королем Пруссии в качестве Короля Франции, то траур по нему мог бы быть объявлен лишь как по Дофину, однако в соответствии с этикетом, основанным на законе 1734 г., в этом случае не объявляется траур даже по принцам прусского королевского дома, скончавшимся до достижения 12-ти лет». «По крайней мере, это то объяснение, которое мне дал граф де Гаугвиц[23]», – добавлял посол в некоторой растерянности[24].

Не удивительно, что когда Алопеус попытался завести речь о признании Людовика XVIII, Пруссия осталась глуха к его призывам. Максимум, чего он добился, – барон Гарденберг[25] в личной беседе сообщил ему, будто «он убежден, что во Франции должна быть восстановлена монархия, имея в виду монархию конституционную, и что ему кажется невозможным, чтобы королем мог стать один из эмигрировавших принцев»[26].

Однако его государь решил на официальном уровне ситуацию не обострять. Получив письмо Людовика XVIII, король Пруссии, по-прежнему называя его графом Прованским, направил ему ответ, содержащий «выражение дружбы и заинтересованности в том, чтобы французская нация в скором времени признала те великие обязательства, которые возлагают на нее принцы дома Бурбонов, и пожелал ему счастья на долгие лета»[27]. Трудно сказать, воспринимался ли в реалиях XVIII в. подобный ответ, как издевательство или как отписка, но когда Людовик XVIII направил королю Пруссии второе письмо, то получил на него, как пишет Алопеус, «очень сердечный ответ»[28]. Ответ, но не признание.

Подобного же курса придерживалась и часть других германских государств. Так, например, 1 (12) августа полномочный министр в Мюнхене И. Тункель доносил в Петербург из Баварии: «Мне сказано, что дядя умершего Короля французского сообщил двору здешнему о приеме его престола, и что отсюда ответствовано токмо с выражением желания о лутшем жребии для него и для фамилии Королевской, не давая в грамоте ему титул величества»[29]. Немногим раньше, 28 июня (9 июля), генеральный консул России в Остенде И. Фациус докладывал графу Остерману из Ашафенбурга, что курфюрст Майнца только что получил письмо о вступлении Людовика XVIII в свои права и теперь раздумывает, дать ли аудиенцию его посланнику, поскольку Ратисбонский сейм только что принял решение о начале мирных переговоров с Францией[30].

В этих условиях чрезвычайно принципиальной оказывалась позиция Австрии – не случайно Екатерина II отдала распоряжение российским дипломатам в этой стране предпринять соответствующие шаги еще до получения официального сообщения о смерти дофина[31]. Однако в депеше от 27 июля (7 августа) русский посол в Вене граф А.К. Разумовский сообщал графу Остерману, что письмо Людовика XVIII с извещением о вступлении на престол оставлено императорским двором без ответа «вплоть до дальнейшего развития событий», а сам обмен подобными письмами рассматривается австрийцами как несвоевременный[32].

Несколько позднее, в послании от 19 (30) августа граф Разумовский докладывал, что провел на эту тему беседу с австрийским министром иностранных дел бароном Тугутом, который подчеркнул, что «признание Короля Франции нельзя ни на секунду ставить под сомнение, однако оно никак не может произойти в данной ситуации; оно произойдет лишь тогда, когда, ступив на французскую землю, он объединит вокруг себя достаточно многочисленную партию, чтобы оказать решающее влияние на общественное мнение, которое, как хвалится этот Принц, он уже расположил в свою пользу»[33].

Из приведенной цитаты хорошо видно весьма скептическое отношение Австрии как к самому Людовику XVIII, так и к его заверениям о собственной популярности – на самом деле, Тугут был уверен, что шансы на возрождение монархии во Франции, особенно с учетом личных качеств ее нового короля, весьма малы. Как он сам писал австрийскому послу в России графу Кобенцлю[34], «к сожалению, даже если где-то внутри страны и не далеки от того, чтобы желать возвращения королевской власти, правда заключается в том, что никто не любит Месье и не хочет видеть его на троне»[35].

Отсюда и те мысли, которые высказывает Тугут в письме к Кобенцлю. Если все союзники вознамерятся вместе взяться за дело, отмечает он, «возможно, будет иметь смысл предложить прежде всего выяснить, не следует ли для успеха этого важного предприятия склонить Месье от имени дворов главных стран, входящих в коалицию, отказаться от своих прав и передать их монсеньеру графу д’Артуа или даже монсеньеру герцогу Ангулемскому[36], чьи достоинства, как уверяют, внушают большие надежды»[37].

«Помимо этого, – продолжает Разумовский, – он мне сказал, что крайне неудовлетворен поведением этого Принца и в особенности людей, которые его окружают; среди нет никого, кто хоть немного был бы в курсе дел»[38]. Подобная ремарка не удивительна: первым же своим дипломатическим шагом Людовик XVIII нанес серьезное оскорбление австрийскому двору, поскольку письма с извещением о его вступлении на престол были сначала направлены герцогу Фердинанду Миланскому (и это при том, что Милан официально входил в Империю), потом – королю Пруссии и лишь затем в Вену. Тугут, писавший об этом графу Кобенцлю, отмечал, что это несколько странный шаг – прежде всего направить письмо тому, кто считается одним из лучших друзей Франции[39].

Однако не только личные качества Месье заставляли императора отказывать в признании его прав на трон. Когда Конвент согласился обменять Марию-Терезу, дочь Людовика XVI, на ряд французских чиновников и политиков, встал вопрос, на территории какой страны, ей следует обосноваться. В одном из писем Екатерине II Людовик XVIII делился своими мыслями на этот счет следующим образом: «Поскольку, к сожалению, моя племянница не имеет иного отца, кроме меня, я хотел бы выполнить в отношении ее свой долг. Помимо этого, у меня есть один проект, который в данный момент я поверяю одному только Вашему Величеству – выдать ее замуж за моего племянника, герцога Ангулемского». Далее король пояснял, что хотел бы «отправить ее в Рим к своим тетушкам – в единственное место, которое ей подходит», однако Император дважды ему в этом отказал[40].

Как оказалось, Франц II питал к Марии-Терезии не менее сильные родственные чувства. Напомнив, что Мария-Антуанетта – принцесса из дома Габсбургов, он высказал недвусмысленное желание, чтобы она осталась при его дворе, и тут уже Людовик XVIII решительно этому воспротивился – по мнению графа Разумовского, по большей части, из-за опасений, что австрийский дом будет претендовать на французский престол[41].

При анализе дипломатической переписки становится заметно, что повышенная активность Петербурга постепенно начинает вызывать у Австрии все большее раздражение. В середине августа Тугут в сердцах напишет Кобенцлю: «Как только обстоятельства позволят, чтобы русская армия приблизилась к берегам Рейна, Людовик XVIII будет без промедления признан. […] Иными словами, именно от Екатерины II зависит возрождение трона Бурбонов»[42].

Несмотря на это, в конце сентября Остерман направляет Разумовскому большое письмо, в котором просит вновь встретиться с Тугутом и подействовать через него на императора для скорейшего признания Людовика XVIII, заодно выдвигая дополнительную мотивацию срочности этого шага: именно сейчас это исключительно важно для того, чтобы оказать поддержку роялистам внутри Франции. Желая добиться для Людовика XVIII разрешения на участие в военных действиях, Остерман отмечал, что король во главе австрийской армии «будет выполнять сугубо представительские функции, однако его имя и титул будут полезны для успеха этой армии и ее вторжения в страну»[43].

Поскольку почта Кобенцля перлюстрировалась, Остерман был осведомлен и о том, что Тугут не прочь подобрать более походящего претендента на французский трон. Именно поэтому вице-канцлер специально подчеркивал, что Екатерина II считает эту идею «самой гибельной, какую только можно измыслить и в особенности предать гласности, поскольку она ведет к уничтожению прав всех Государей»[44].

В итоге в октябре во время новой встречи с Тугутом Разумовский еще раз поднял вопрос о признании Людовика XVIII. На этот раз в качестве основного аргумента против этого шага австрийский министр иностранных дел выдвинул стремление имперских земель к миру, о чем раньше[45] говорилось лишь вскользь. Теперь же Тугут не преминул подробно напомнить послу, что «все германские сословия продемонстрировали сильное желание договориться с Францией», к чему их подталкивает крушение надежд на то, что монархия во Франции будет восстановлена изнутри, силами самих французов, а ландграф Гессенский уже даже подписал мир[46].

Барон Тугут не лукавил: еще в мае по его распоряжению граф Лербах, ведущий австрийский специалист по дипломатии внутри Священной Римской Империи, объехал, начиная с Мюнхена, столицы десяти главных южногерманских государств. В его докладе говорилось, что только Гессен, с подачи Пруссии, собирается в конце августа заключить сепаратный мир с Францией, тогда как остальные готовы и дальше оставаться в орбите австрийской политики, но при одном условии: император продемонстрирует ясное и недвусмысленное стремление к миру. В дни заключения Базельского мира Франц II еще не дал этим государствам определенного ответа: с одной стороны, он подтвердил, что полон решимости защищать империю и надеется, что и остальные последуют его примеру, с другой, – заверил, что по-прежнему собирается выполнять решения предыдущего сейма (состоявшегося в декабре 1794 г.) и искать пути к миру с Францией.

На самом деле, новый сейм, о котором шла речь в депеше из Ашафенбурга, не изменил эту ситуацию: осудив Пруссию за сепаратный мир, участники сейма по-прежнему подтвердили стремление прекратить войну с Францией, но только одновременно со всей империей – и, соответственно, Австрии по-прежнему было поручено вести переговоры[47]. «Одно только признание Месье Королем, – отмечал Тугут 6 сентября 1795 г., – сделанное в данный момент с нашей стороны неминуемо поднимет против нас всю Империю»[48].

Таким образом, летом 1795 г. у Австрии не было практически ни единого стимула стремиться к признанию Месье королем Франции: личность нового монарха австрийский кабинет не привлекала, вера в то, что он реально сможет восстановить во Франции монархию, отсутствовала, а шансы, что это признание существенно осложнит как внутри-, так и внешнеполитическую ситуацию были весьма велики: не говоря уже об обстановке внутри империи, Австрия мгновенно испортила бы дипломатические отношения с Францией и лишилась бы прохода на запад для своих войск[49] – отсюда высказываемая Тугутом идея подождать хотя бы до конца военной кампании 1795 года[50]. Не удивительно, что новому монарху было даже отказано в разрешении прибыть в Германию и лично возглавить армию Конде[51].

Однако Австрию волновала позиция не только Франции и германских земель – не меньшее, если не большее значение имели для нее добрые отношения с Англией, которая теперь оставалась одним из немногих ее союзников в войне с Францией[52]. Необходимость согласовывать с ней свою политику по отношению к Месье Тугут прямо называл «неоспоримым обязательством»[53] – в разговорах с Разумовским он обмолвился, что еще до киберонской экспедиции[54] австрийский и английский дворы договорились, что признание нового короля Франции будет проведено ими в одно и то же время и только по взаимному согласию[55]. По его словам, англичане, как и австрийцы, уверены, что лучше всего это сделать после прибытия Людовика XVIII во Францию и получения доказательств, что реставрация реальна[56].

Это тем более любопытно, что в письмах Остермана тому же Разумовскому как в июле[57], так и в декабре[58] 1795 года выражалось твердое убеждение, что английское правительство полностью разделяет стремление России добиться как можно более быстрого признания Людовика XVIII.

Что же происходило на самом деле? Отношение Англии и к Франции, и к перспективам реставрации Бурбонов было во многом неоднозначным и, несомненно, менялось со временем. Если изначально и Георг III, и Питт старались избежать вооруженного конфликта с Францией[59], то после начала войны оба стали постепенно приходить к тому, что военные действия должны продолжаться до тех пор, пока революция не будет подавлена[60].

Гораздо сложнее сказать, действительно ли Англия стремилась к тому, чтобы вернуть трон Бурбонам – особенно при том, что у нее не было оснований симпатизировать ни Людовику XVI, которого считали одним из главных виновников поражения в недавней войне с северо-американскими колониями, ни Марии-Антуанетте, активно использовавшей, как считалось, Австрию в интригах против Англии[61], ни графу д’Артуа, наделавшему столько долгов, что он едва рисковал появляться на английской территории, ни графу Прованскому. Так, например, в письме лорда Вильяма Гренвиля[62] послу в России сэру Чарльзу Витворту от 17 января 1794 г. поведение обоих братьев называется «опрометчивым и неблагоразумным». Из того же письма мы узнаем, что Гренвиль возмущен тем, что д’Артуа оттягивает как может переговоры с Англией, а граф Прованский отправился в Тулон, известив его об этом лишь в момент отплытия. Для Георга III это было особенно оскорбительно, если учесть, что Тулон в тот момент был занят английскими войсками[63].

В результате Англия, как и Австрия, предпочла занять выжидательную позицию. В большом и очень эмоциональном письме из Лондона от 12 (23) июня 1795 года российский посол граф С.Р. Воронцов сообщает: «Как только мы получили известья о смерти несчастного Короля Франции юного Людовика XVII, я пытался встретиться с лордом Гренвилем, и три дня назад я его видел. Я посчитал своим долгом сказать ему, что если когда и существовал король по праву, то это, естественно, Людовик XVIII, […], что ни для одной державы невозможно не принять его уведомления о вступлении на Престол». Ссылаясь на примеры Генриха IV и Карла II, Воронцов, еще не зная этого наверняка, выражал полную уверенность, что Екатерина II уже признала нового короля[64]. Отметим, что скорейшее признание Людовика XVIII казалось Воронцову тем более важным, что он надеялся на него, как на способ прервать мирные переговоры Франции с Австрией и Испанией[65].

Однако Англия не торопилась признавать Месье, и в депеше от 31 августа (11 сентября) Воронцов пишет, что при личной встрече с лордом Гренвилем он вновь вернулся к этому вопросу. В ответ английский министр иностранных дел постарался сделать вид, что не понимает важности официального заявления английского правительства, отметив, что его страна и без того поддерживает французских эмигрантов; к тому же Георг III отправил к новому королю своего посла – лорда Макартни[66]. Двусмысленность этого аргумента была для Петербурга очевидна, поскольку было известно, что сразу же по прибытии в Верону Макартни[67] заявил, что не имеет никакого официального статуса и лишь «должен остаться в Вероне для переписки по делам военных операций»[68].

В то же время Гренвиль откровенно заявил, что английский народ стремится к миру с Республикой, что делает в данный момент формальное признание невозможным[69]. И это отнюдь не было пустой отговоркой. 29 октября карету направлявшегося в парламент Георга III окружила толпа, в которой было, по словам Воронцова, «более двухсот тысяч всякого рода черни», кричавшей: «Мир, мир и не надобно короля!»[70]. Естественно, что в таких условиях английское правительство вовсе не стремилось отрезать себе путь к отступлению, и вновь заговоривший об этом в конце октября Воронцов услышал в ответ все те же аргументы, к которым теперь добавился еще и мир Франции с Испанией[71].

Однако русское правительство не оставляло надежд склонить Георга III к признанию Людовика XVIII. Следуя этой линии, Петербург оказывал на Воронцова такое давление, что ему даже посочувствовал австрийский посол в Лондоне граф Стархемберг, отмечавший в письме Кобенцлю в начале ноября 1795 г., что в нынешних условиях Воронцову просто физически невозможно добиться того, чего от него требует Санкт-Петербург: «Признание Людовика XVIII стало абсолютно несвоевременным вопросом, никогда английское министерство не осмелится даже намекнуть на него нации, уже изнуренной войной и возмущенной тем, что та все еще продолжается»[72].

Любопытно при этом, что сама Екатерина II действиями Воронцова была вполне довольна[73], что однако не исключало одновременных попыток склонить на свою сторону Витворта, с которым в Петербурге неоднократно на эту тему беседовали[74], хотя тот едва мог что-то добавить к позиции своего кабинета. Так, например, когда Остерман 28 ноября 1795 г. упрекнул его, что Англия с самого начала не заявляла, что ведет войну «для восстановления Бурбонского Дома», посол ответил, что «народ не согласился бы тогда на вступление в войну с Францией»[75]. Остерман к этому аргументу отнесся весьма скептически.

Хранящиеся в архиве российского МИДа документы позволяют взглянуть на ситуацию и с другой стороны – с позиции самого Людовика XVIII и его окружения. Судя по всему, поначалу приближенные нового монарха были полны надежд, что английское правительство сразу же его признает. «Британские министры, – писал герцог де Серан[76] 28 июня 1795 года, – не переставали повторять, что и желание Англии, и ее интересы требуют, чтобы монархия во Франции была наследственной». Несмотря на то, что далее герцог осторожно высказывает опасение, что нынешний момент могут посчитать для признания не совсем подходящим, он решительно заявляет: «Отныне не может быть места для колебаний. Необходимо высказаться или в пользу Республики, или Монархии (monarchie pure)»[77].

Однако передав лорду Гренвилю официальное письмо из Вероны, посол Людовика XVIII герцог д’Аркур[78] вскоре получил ответ, который едва ли его обнадежил: «Право наследования неоспоримо, – писал Гренвиль, – и совершеннолетие Принца […], его проживание вне Франции и, в особенности, его личный характер внушают дополнительную уверенность в тех преимуществах, которые принесет Франции и всей Европе его восстановление на троне его предков». Однако далее он продолжал: «Не может быть и речи о том, чтобы силой навязать Франции извне форму правления, которая явно противоречила бы взглядам ее населения. Этот народ, обманутый пустыми химерами, которым он столько пожертвовал, должен, наконец, продемонстрировать желание вернуться к прежним порядкам и обратиться к своему законному Государю»[79].

Ответ был понятен и примерно соответствовал тем мыслям, которые высказывал Тугут: если французский народ сам согласится на реставрацию монархии и захочет вернуть на трон Людовика XVIII, Англия его признает, если нет – увы. «Из официальной ноты, которую лорд Гренвиль вручил графу д’Аркуру и которая датирована 22 июня», видно, отмечал один из приближенных графа Прованского, маршал де Кастри[80] в письме к Эстергази, «что Британский кабинет в самой вежливой форме и основываясь на успехе, который ожидается внутри страны, а также на опасении повредить благоприятному движению общественного мнения в сторону монархии, намеревается пока что не признавать Людовика XVIII королем Франции»[81].

Аналогичную неудачу потерпела дипломатия графа Прованского и в Испании, и это было тем более болезненно, что в течение всего 1795 г. ближайшее окружение Месье прилагало немало усилий, чтобы заставить его ориентироваться, прежде всего, на помощь не Англии, а испанских Бурбонов[82]. Единственное, чего Людовик XVIII добился, это весьма двусмысленной формулировки, о которой сообщал в Петербург российский посланник при Венецианской республике Мордвинов: «Его Величество король Гишпанский, посредством Венецианского посла в Мадриде, поручает Его Величество короля Французского в дружбу и благосклонное к нему расположение венецианского правления»[83].

Иными словами, испанский двор не отказывал Месье в титуле –российский поверенный в делах в Генуе А.Г. Лизакевич отмечал, что письмо, которое король Испании вручил направлявшемуся в Верону принцу Нассау[84], было адресовано «Моему брату, племяннику и родственнику Лудовику XVIII, королю французскому и наваррскому»[85]. Однако официального признания так и не последовало, да и едва ли оно могло состояться, учитывая, что уже во второй половине июля 1795 г. Испания заключила мир с Францией. Видимо, этим и объясняется то, что российские дипломаты даже не предпринимали в Испании никаких шагов в этом направлении[86] и весьма настороженно относились к попыткам испанцев убедить Петербург в благорасположению Карла IV к Людовику XVIII, которое в полной мере должно было проявиться опять же лишь после того, как тот реально обоснуется на французском престоле.

Известно, скажем, что в самом начале осени Воронцов сообщал Екатерине II о том, что герцог д’Аркур показал ему письмо герцога д’Аварэ[87], встречавшегося в Мадриде с Мануэлем Годоем[88]: тот утверждал, что «Король Испании полностью признал права Его Величества Короля Франции, и что он всегда готов в полной мере их поддерживать с того самого момента, когда Его Величество будет восстановлен на своем Троне». «Никогда не видел ничего столь смешного, – добавляет Воронцов, – смешанного с такой жестокостью» [89].

Но что говорить об Испании, если даже в Ватикане христианнейшему королю удалось добиться признания лишь с огромным трудом.

Объявляя Папе Римскому о вступлении на престол, Людовик XVIII обещал восстановить во Франции католическую веру и просил у Папы благословения, подписав грамоту: «Ваш преданнейший сын»[90]. Эта грамота была передана через испанского посла Николаи ди Аззарра (Azzarra), который, по такому случаю, получил у Папы трехчасовую аудиенцию, однако, как сообщал в Петербург генеральный консул России в Риме граф В.И. Кассини 4 (15) июля, «тщетно этот посол пытался склонить Св. Отца к признанию, бесполезны были протесты и вкрадчивость, и с той, и с другой стороны споры были очень оживленными, однако так до сих пор ничего и не произошло. О причинах этого сопротивления невозможно догадаться…»[91]. Показательно, что хотя к середине июля Папа и признал Людовика XVIII[92], даже в начале августа содержание его официального ответа еще не было предано гласности. «Папа опасается, – пояснял Кассини, – что, опубликовав ответ, рассердит французов, по отношению к которым надеется играть роль нейтральной державы»[93].

На фоне нерешительности Папы неудивительной становится и отношение к Месье других итальянских государств, которое хорошо видно на примере Сардинии – 16 (27) июня полномочный министр России в Турине граф Г. Стакельберг сообщал графу Остерману, что касательно признания Людовика XVIII сардинский «двор еще не принял никакого решения и похоже, что он хочет подождать, какую сторону примут как другие дворы, так и сам Месье»; В Турине предполагали, что он покинет Верону и направится либо к Конде, либо в Испанию[94]. Не признала Людовика XVIII и Венеция: выяснив, что Людовик XVIII отправил извещения о вступлении на престол в Санкт-Петербург, Вену, Лондон и Мадрид, здесь решили подождать сведений о решении этих дворов[95].

Позднее, уже в 1796 г., когда Венеция вышлет Людовика XVIII со своей территории, реакция Петербурга на это событие будет весьма резкой и незамедлительной. В письме к Мордвинову, отправленному из Санкт-Петербурга 13 мая 1796 г., вице-канцлер Остерман отметит сожаление Императрицы о том, что «Сенат до такой степени подчинился повелительному тону французских цареубийц»[96]. А в ноте, направленной в то же время русским правительством Венецианскому Сенату, будет выражена полная поддержка всем требованиям изгнанного монарха[97].

Таким образом, Людовику XVIII ничего не оставалось, кроме как делать хорошую мину при плохой игре. Весьма показательно в этом отношении его письмо от 9 июля 1795 г.[98], отправленное из Вероны Екатерине II в ответ на послание императрицы от 22 июня. Прежде всего, обращает на себя внимание сам тон послания: «Я много перечитывал и обдумывал это письмо, плод высшей мудрости Вашего Величества и залог его дружбы ко мне, я постиг те советы, которые она пожелала мне дать, и я уже постарался извлечь из полученного пользу и с искренним удовлетворением увидел одобрение Вашим Императорским Величеством всех моих принципов и границ моего милосердия в декларации, которую я посчитал должным адресовать французскому народу[99]. В записке, переданной герцогу д’Аркуру Милордом Гренвилем 22 июня, я обнаружил ту искренность и благорасположение, которые мне пообещало Ваше величество, поскольку там не только мои права признаны неоспоримыми, но и самым законным и щедрым образом высказано намерение принять участие в восстановлении Французской Монархии, облеченной законной властью, в возрождении религии и возврате собственности. Его Британское Величество подкрепило содержащиеся там заверения, оказав содействие Роялистам в Вандее и Бретани и постаравшись предоставить моему брату возможность их возглавить». В письме также высказывалась надежда, что Екатерина II и впредь будет благосклонно относиться к их переписке – переписке «внимательного и благодарного сына с дражащей и уважаемой матерью».

Едва ли стоит подчеркивать, что это не разговор равного с равным: французские принцы хорошо понимали, кому они обязаны дипломатической поддержкой и не скупились на лесть, а граф д’Артуа, как мы узнаем из его письма, даже пересылал Екатерине II постоянные отчеты о состоянии дел[100]. Интересно другое: Людовик XVIII предпочел сделать вид, что Англия действительно его признала – в его письме речь идет о том самом ответе Гренвиля д’Аркуру, который мы цитировали выше и который едва ли допускал двойное толкование. Тем не менее, в послании Екатерине II король Франции покорно соглашался принять за признание и сам мемуар Гренвиля, и отправку к нему лорда Макартни.

Тогда как король Англии признал его, отмечал далее Людовик XVIII, «Император, как кажется, удвоил сдержанность, с которой он всегда ко мне относился. Я не могу ни жаловаться на его намерения, ни, тем более, быть им судьей, поскольку мне никогда не удавалось их постичь, однако Ваше Императорское Величество несомненно признает, что я не могу оставаться безразличным к многочисленным демаршам Венского Двора, таким как неодобрение, высказанное им по поводу различных положений моей декларации, к подозрению, которое она вызвала, к отказу Императора предоставить мне возможность приблизиться к тем районам, где мое присутствие со дня на день может стать принципиальным, к повторенному дважды отказу передать племянницу в мои руки, к его распоряжениям, направленным на то, чтобы удалить от нее всех без исключения французов […] и, наконец, к неожиданному изменению места прибытия армии под командованием г-на Принца де Конде».

Людовик XVIII осознавал, что император, фактически, дал ему понять, в чьих руках находятся войска эмигрантов. «Это новое расположение войск тем более меня тревожит, – подчеркивал король, – что оно задерживает, по крайней мере на время, тот взрыв, который готовился в провинциях Франш-Конте, Лионнэ, Форез, Велэ и Виварэ, тогда как, с другой стороны, английская экспедиция на французские берега полностью провалилась по вине неудачнейшего стечения обстоятельств и, в особенности, вследствие кошмарного мира с Испанией».

Любопытный разворот – в провале Киберонской экспедиции король винит не назначенных им командующих, не генерала Гоша, не слабую поддержку со стороны самих французов, а судьбу и мир с Испанией. В то же время очевидно, что, в отличие от многих европейских дворов или, скажем, от конституционных монархистов[101], Людовик XVIII во многом делал ставку именно на силовой вариант реставрации[102] – сначала на Киберон, а затем на успехи армии Конде. В том же послании он высказывал уверенность, что в перечисленных им провинциях, а также в Бретани роялизм по-прежнему силен – таким образом, все должно решиться в ходе ближайшей же военной компании, а здесь особые надежды возлагались на Екатерину II и союзные державы.

В этой фразе также заключалась одна из особенностей мировосприятия нового монарха: тогда как многие его подданные были уверены, что для французов позорно принимать помощь иностранцев, особенно англичан – их давних врагов, Людовик XVIII напротив, как он сам отмечал в письмах королям шведскому и датскому, надеялся «на помощь Господа и своих могущественных союзников»[103]. Но, разумеется, и он сам, как говорилось далее в письме Екатерине II, намерен был «прекратить бездействие, которое меня унижает, давит на меня, вредит и моей чести, и моему делу – и отправиться на поиски моего Трона или же моей могилы в то единственное на земле место, которое для меня предназначено, во Францию». В то же время, далее Людовик XVIII подчеркивал, что не может напрямую, не будучи официально признанным, обращаться к королю Англии и просил Екатерину замолвить словечко за графа д’Артуа, которому англичане отвели резиденцию в Эдинбурге, с тем, чтобы его перевели поближе к Франции.

Казалось бы, что уж в России его признание не должно было встретить никаких проблем. Однако и здесь граф Прованский сумел совершить серьезный дипломатический просчет.

О смерти Людовика XVII в Санкт-Петербурге стало известно из доставленных в столицу газет самое позднее 22 июня (3 июля)[104]. Екатерина II поторопилась объявить о признании Месье новым королем Франции, однако когда прошел месяц, а никаких официальных бумаг так и не было получено, петербургский двор осознал, что сам поставил себя в смешное положение. Ситуация казалась тем более пикантной, что посланник принцев, граф Эстергази, не мог дать по этому поводу никаких разъяснений.

Наконец, 17 (28) июля Эстергази, не выдержав, написал в Верону одному из приближенных Людовика XVIII, барону де Флашсландену, о том, что петербургский двор без официального извещения не может даже объявить траур по покойному монарху. «Сама Императрица выразила мне свое удивление, – отмечает посол, – по поводу того, что от Короля нет никаких известий, тогда как, с одной стороны, его письмо г-ну принцу де Конде опубликовано во всех газетах», а с другой, – граф Румянцев успел получить депешу из Вероны, отправленную после вступления Месье на престол, где тот уже именуется Людовиком XVIII[105].

Дальнейшая переписка графа Эстергази показывает, что он решительно не понимал, что происходит. Недоуменные письма барону де Флашсландену и герцогу де Серан отправляются им одно за другим по мере того, как в Петербурге становится известно, что новый монарх постепенно извещает весь мир о своем вступлении на престол. Весь мир, кроме России!

Не совсем ясно, чего граф Эстергази пытался достичь своими упреками при том, что ответ на свои запросы он вполне мог получить и месяца через два. Тем не менее, ровно через неделю после первого послания он снова пытается побудить окружение Людовика XVIII вспомнить о России, укоряя его в том, что король Пруссии получил официальное извещение, но Людовика XVIII все равно не признал, тогда как Екатерина II с удовольствием признала бы, но, увы, не получила извещения[106]. 27 июля (7 августа) Эстергази делится с Флашсланденом своей радостью: он узнал, что курьер отправлен! Может быть, предполагает он, двор из экономии поручил ему сначала проехать через Вену[107]?

Однако 3 (14) августа курьер все еще не прибыл. «Я уж и не знаю, дорогой барон, какому святому мне молиться, – в отчаянье пишет Эстергази, – поскольку не получил никакого письма ни от вас, ни от Короля; в этом есть что-то необъяснимое, и что тем более неприятно, так это то, что газеты полны письмами Короля к другим государям.» Посол даже пытается заняться математическими выкладками: «Представив себе, что новости [о смерти Людовика XVII. – Д.Б.] потребовалось 15 дней, чтобы до вас дойти, вот уже два месяца, как она вам известна, а даже обычной почте хватает месяца, чтобы известья достигли нас»[108]. Примерно в том же духе составлено и отправленное им четырьмя днями позже послание герцогу де Серан: «Я не знаю, чему приписать столь необычное молчание; даже если бы курьер пал замертво, я бы уже успел обычной почтой получить с десяток писем с того дня, когда о Событии[109] стало известно в Вероне. Это причинило мне немало неприятностей, и сама Императрица не скрыла от меня свое удивление, поскольку здесь известно, что Король написал уже всем»[110].

Из переписки видно, что смущение, которое испытывал Эстергази, чувствовали и другие приближенные Людовика XVIII. Так, например, епископ Арраса, узнав, что официальное сообщение так и не дошло до Петербурга, просит российского посла в Сардинии графа Стакельберга передать Остерману, что «этот Принц не способен пренебречь столь существенной обязанностью и (как только поступили новости о смерти его племянника) отправил Ее величеству Императрице письмо, задержать которое могла лишь ненадежность почты»[111].

Однако только 13 (28) августа официальное извещение (отправленное из Вероны, если верить дате, 24 июня) достигло Санкт-Петербурга[112], и Екатерина II смогла, наконец, объявить четырехнедельный траур по скончавшемуся королю Франции.

На наш взгляд, эта ситуация весьма показательна: как и в ряде других стран, добиваясь признания в Петербурге, новый король Франции совершает на этом пути грубейшие ошибки, способные надолго вызвать к нему неприязнь. И его счастье, что эти промахи не повлияли (по крайней мере, внешне) на отношение к нему Екатерины II: когда русское правительство направляет Мордвинову инструкции посетить Людовика XVIII в Вероне и поздравить его, то специально указывается, что он должен сразу же доложить Её Императорскому Величеству, о том, как была воспринята его миссия[113].

Однако и здесь проявилась любопытная ирония судьбы: принимать поздравления от Екатерины II королю пришлось только год спустя. После того, как под нажимом Франции Людовику XVIII было предписано покинуть Верону, Остерман поручил встретиться с ним уже полномочному министру России во Франции И.М. Симолину[114]. В депеше, отправленной из столицы 17 июля 1796 г., говорилось: «Императрица пожелала, чтобы вы сопроводили это действие заверениями в самой искренней дружбе и всем тем, что позволит Королю Франции лучше почувствовать тот интерес, который к нему не перестает испытывать Её Импское В., а также искренность ее желания, чтобы те же чувства разделяли союзные ей Державы»[115].

Едва ли уместно в рамках данной статьи ставить вопрос об истинных причинах подобной дипломатической активности России в отношении признания нового французского короля – несомненно, это тема для отдельного и куда более глобального исследования. Отметим лишь, что историки нередко сомневаются в том, что Екатерина II была столь уж привязана к Бурбонам и принципу легитимности. Так, например, А. Сорель уверен, что ее попытки сорвать заключение мира между европейскими державами и Францией, равно как поддержка притязаний Людовика XVII, а затем и Людовика XVIII были для нее лишь средством заставить Европу не вмешиваться в войны с Турцией и планы раздела Польши: «Если коалиция одержит победу и абсолютная монархия будет восстановлена, Екатерина найдет в возведенном на престол короле самого преданного союзника; если коалиция потерпит поражение, у России будет время, чтобы реализовать собственные планы и обеспечить свои выгоды»[116].

В то же времени, история с признанием Людовика XVIII, несомненно, является частью гораздо более широкого полотна, связанного с возможностью (или же невозможностью) монархической реставрации во Франции в принципе и в 1795 г. в частности. На наш взгляд, даже в этом небольшом сюжете явно отражаются те факторы, от которых она зависела – личность Людовика XVIII и его стратегия поведения, компетентность окружения нового монарха, разительные перемены, произошедшие в последнее десятилетие XVIII в. в европейской международной политике – постепенный уход на задний план принципа легитимности и монархической солидарности. Иными словами, все то, что позволило Людовику XVIII взойти на трон лишь через два десятилетия после того, как он провозгласил себя королем.

---

[1] Baczko B. Comment sortir de la Terreur. Thermidor et la Révolution. P., 1989.

[2] Подробнее об этом см.: Bovykine D. Les décrets de «deux tiers», l’ambition du pouvoir, ou une mesure indispensable // Le tournant de l’an III. Réaction et Terreur blanche dans la France révolutionnaire. 120e congrès national des sociétés historiques et scientifiques (Aix-en-Provence, 23–29 octobre 1995). Aix-en-Provence, 1997. P. 43-53.

[3] Hampson N. A Social History of the French Revolution. Toronto, 1966. P. 245.

[4] Ряд историков полагает, что истинной целью этой декларации было свержение Людовика XVI (что и произошло в ходе восстания 10 августа 1792 г.); в ходе переворота монарх должен был быть убит, что приблизило бы Месье к наследованию престола. См., например: Louigot A. Baudot et St-Just ou le secret de la force des choses. P., 1976. P. 85.

[5] См., например: Le Censeur des journaux. 3.09.95 (17 fructidor). N 7. P. 2.

[6] Библиография проблемы весьма обширна и до сих пор содержит немало неразрешенных вопросов. Подробнее см., например: Бовыкин Д.Ю. Людовик XVII: жизнь и легенда // Новая и новейшая история. 1995. N 4. С. 169-172; Он же. Людовик XVII: жизнь после смерти // Мир генеалогии. М., 1997. С. 5-10; Он же. Смерть Людовика XVII (архив герцога де ля Фара) // Европа. Международный альманах. Тюмень, 2001. С. 121-125; Лебедева Е.И. Подлинная история короля Людовика XVII, которая вышла трагической, хотя очень хотела стать сказкой с хорошим концом // Знание и сила. 2000. № 9.

[7] Иоганн-Амадей-Франц де Паула, барон фон Тугут (1736-1818) – министр иностранных дел Австрии (с июля 1794), единственный простолюдин в истории Империи, достигший столь высоких постов. С давних пор имел отношение к дипломатическим связям с Францией, ряд историков даже полагает, что он одновременно был «двойным агентом» Людовика XV и находился на тайной службе в «секрете короля».

[8] Людвиг фон Стархемберг (1762-1833) – граф, австрийский посол в Лондоне (с 1793 г.)

[9] Цит. по: Serres-Bria R. Pourquoi doutait Madame Royale // Bulletin de l’Institut Louis XVII. 2002. N 47. P. 20.

[10] Подробнее см.: Черкасов П.П. Екатерина II и Людовик XVI. М., 2001. С. 495 и след.

[11] Esterhazy V. Mémoires du comte Valentin Esterhazy avec l’introduction et des notes par Ernest Daudet. P., 1905. P. 351.

[12] Архив внешней политики Российской империи (далее – АВПРИ). Ф. 50. Сношения России с Голландией. Оп. 50/6. 1795 г. Д. 46. Л. 10.

[13] Подробную историографию проблемы см. в: Сироткин В.Г. Абсолютистская реставрация или компромисс с революцией? // Великая французская революция и Россия. М., 1989. С. 273-288.

[14] АВПРИ. Ф. 38. Мюнхенская миссия. Оп. 38/1. 1795 г. Д. 1б. Л. 2. См. также: АВПРИ. Ф. 35. Сношения России с Англией. Оп. 38/6. 1795 г. Д. 108. Л. 13об.

[15] Mansel Ph. Louis XVIII. London, 1999. P. 129.

[16] Daudet E. Les Bourbons et la Russie pendant la Révolution française. P., 1886. P. 16.

[17] Barrère B. Conduite des princes de la maison de Bourbon durant la révolution, l'émigration et le consulat (1790 à 1805). P., 1835. P. 168.

[18] Не совсем понятно, как д’Артуа, чье имя Карл-Филипп, мог бы стать Людовиком.

[19] In petto – в душе (ит.).

[20] АВПРИ. Ф. 6. Секретнейшие дела (перлюстрации). Франция – Бурбоны. Оп. 6/2. 1795 г. Д. 6. Л. 308.

[21] Граф Валентин Эстергази выполнял роль неофициального посланника принцев при санкт-петербургском дворе вплоть до конца сентября 1795 г., когда Людовик XVIII смог, наконец, официально назначить его своим чрезвычайным и полномочным послом. АВПРИ. Ф. 93. Сношения России с Францией. Оп. 93/6. 1795 г. Д. 41.

[22] АВПРИ. Ф. 93. Сношения России с Францией. Оп. 93/6. 1795 г. Д. 141. Л. 2.

[23] Христиан-Август-Генрих-Курт фон Гаугвиц (1752-1832) – граф, с 1792 г. кабинет-министр Пруссии, руководил заключением в 1795 г. Базельского мира.

[24] АВПРИ. Ф. 74. Сношения России с Пруссией. Оп. 74/6. 1795 г. Д. 457. Л. 162об.

[25] Карл Август фон Гарденберг (1750-1822) – министр Пруссии, участвовал в заключении Базельского мира.

[26] АВПРИ. Ф. 74. Сношения России с Пруссией. Оп. 74/6. 1795 г. Д. 457. Л. 120-121об.

[27] Там же. Л. 189.

[28] Там же. Л. 204.

[29] АВПРИ. Ф. 37. Сношения России с Баварией. Оп. 37/5. 1795 г. Д. 103. Л. 46-46об.

[30] АВПРИ. Ф. 32. Сношения России с Австрией. Оп. 32/6. 1795 г. Д. 1249. Л. 104-104об.

[31] Там же. Д. 840. Л. 32.

[32] Там же. Д. 837. Л. 27.

[33] Там же. Д. 839. Л. 13об.

[34] Иоганн Людвиг Жозеф, граф фон Кобенцль (1753-1809) – австрийский дипломат, направлялся послом в Копенгаген и Берлин, с 1779 г. – посол в России.

[35] АВПРИ. Ф. 32. Сношения России с Австрией. Оп. 32/6. 1795 г. Д. 1142. Л. 45.

[36] Луи-Антуан де Бурбон, герцог Ангулемский (1775-1844) – старший сын графа д’Артуа и Марии-Терезы Савойской, покинул Францию вместе с отцом в 1789 г. В 1795 г. находился в Англии. Подробнее см.: Cartron M.-B. Louis XIX, roi sans couronne. P., 2001.

[37] АВПРИ. Ф. 32. Сношения России с Австрией. Оп. 32/6. 1795 г. Д. 1142. Л. 45-45об.

[38] Там же. Д. 839. Л. 13об-14.

[39] Там же. Д. 1141. Л. 58.

[40] АВПРИ. Ф. 93. Сношения России с Францией. Оп. 93/6. 1795 г. Д. 43. Л. 4об.

[41] АВПРИ. Ф. 32. Сношения России с Австрией. Оп. 32/6. 1795 г. Д. 837. Л. 73-73об.

[42] Там же. Д. 1141. Л. 73.

[43] Там же. Д. 358. Л.45-46об.

[44] Там же. Л. 47об.-48.

[45] Там же. Д. 839. Л. 13об.

[46] Там же. Д. 838. Л. 18 об, 19об, 21.

[47] Roider jr., K.A. Baron Thugut and Austria's Reponse to the French Revolution. Princeton, 1987. P. 183-185.

[48] АВПРИ. Ф. 32. Сношения России с Австрией. Оп. 32/6. 1795 г. Д. 1142. Л. 44.

[49] Там же. Д. 1141. Л. 72об.

[50] Там же. Д. 1143. Л. 82.

[51] Там же. Д. 1142. Л. 44.

[52] Впрочем, такая ситуация возникла задолго до заключения Базельского мира, поскольку стремление Пруссии тайно и сепаратно договориться с Францией неоднократно проявлялось еще во времена диктатуры монтаньяров. Другое дело, что теперь, во-первых, планы Пруссии из тайных стали явными, а во вторых, после распада коалиции, Австрии приходилось вести себя с Англией куда менее независимо, особенно при том, что она рассчитывала на субсидии: в мае 1795 г. Англия уже выделяла средства на содержание австрийской армии.

[53] АВПРИ. Ф. 32. Сношения России с Австрией. Оп. 32/6. Д. 1143. Л. 81об.

[54] Речь идет об экспедиции на полуостров Киберон, осуществленной при участии английского флота. Небольшая армия эмигрантов высадилась там в конце июня 1795 г., однако вскоре была разбита республиканскими войсками под командованием генерала Л. Гоша. Предполагалась, что в случае успеха экспедиции на французскую землю будет доставлен и граф д’Артуа, однако в результате он так и не принял участия в боях. Для европейских держав провал киберонской экспедиции послужил свидетельством того, что эмигранты не пользуются во Франции достаточной популярностью и, следовательно, надежды на то, что они смогут стать ядром предполагаемой реставрации, несбыточны. Подробнее о Кибероне см., например: Champagnac J.-F. Quiberon. La répression et la vengeance. P., 1989.

[55] АВПРИ. Ф. 32. Сношения России с Австрией. Оп. 32/6. 1795 г. Д. 838. Л. 23об.

[56] Там же. Д. 839. Л. 13об.

[57] Там же. Д. 358. Л. 34-34об.

[58] Там же. Л. 53.

[59] Яковлев Н.Н. У. Питт-младший и французская революция // Яковлев Н.Н. Британия и Европа. М., 2000. С. 255.

[60] Barnes D.G. George III and William Pitt, 1783-1806. Stanford, 1939. P. 275-276.

[61] Яковлев Н.Н. Ук. соч. С. 257.

[62] Вильям Гренвиль (1759-1834) – английский политический деятель, сын премьер-министра Джорджа Гренвиля. Депутат палаты общин (1782), барон и лидер палаты лордов (1790), государственный секретарь по иностранным делам (с 1791 г.) в кабинете своего кузена Вильяма Пита-младшего.

[63] АВПРИ. Ф. 35. Сношения России с Англией. Оп. 35/6. 1794 г. Д. 639. Л. 25-26.

[64] Там же. 1795 г. Д. 459. Л. 105–107об.

[65] Там же. Л. 107об.

[66] Там же. Д. 460. Л. 75-75об.

[67] Джордж Макартни (1737-1806) – граф Макартни, видный английский дипломат, чрезвычайный и полномочный посол при дворе Екатерины II (1764-1767), член палаты общин (1768, 1780), руководитель секретариата лорда-правителя Ирландии (1769-1772), кавалер Ордена Бани (1772), пэр Ирландии, барон Лисаноур (1775), губернатор Гренады и Тобаго (1775-1779), губернатор Мадраса (1780-1785), посол в Китае (1792-1794), посланник при дворе графа Прованского (1795).

[68] АВПРИ. Ф. 41. Сношения России с Венецией. Оп. 32/3. 1795 г. Д. 222. Л. 45.

[69] АВПРИ. Ф. 35. Сношения России с Англией. Оп. 35/6. 1795 г. Д. 460. Л. 76об-77.

[70] Там же. Д. 461. Л. 36.

[71] Там же. Л. 72-74об.

[72] АВПРИ. Ф. 32. Сношения России с Австрией. Оп. 32/6. 1795 г. Д. 1144. Л. 4.

[73] АВПРИ. Ф. 36. Лондонская миссия. Оп. 36/1. 1795 г. Д. 486. Л. 87.

[74] См., например: Там же. Л. 146.

[75] АВПРИ. Ф. 35. Сношения России с Англией. Оп. 35/6. 1795 г. Д. 108. Л. 95.

[76] Серан Арман, герцог де (1736-1822) – эмигрант, выполнял дипломатические поручения принцев, в частности, в Англии.

[77] АВПРИ. Ф. 6. Секретнейшие дела (перлюстрации). Франция – Бурбоны. Оп. 6/2. 1795 г. Д. 6. Л. 161об, 162, 164.

[78] Франсуа-Анри д’Аркур (1726-1802) – граф де Лильбон, затем пятый герцог д’Аркур, пэр Франции, маркиз де Сен-Бри, барон де Шитри, кавалер Ордена Святого Духа (1785), член Академии (1788), губернатор Нормандии, затем представитель графа Прованского при английском правительстве.

[79] АВПРИ. Ф. 6. Секретнейшие дела (перлюстрации). Англия. Оп. 6/2. 1795 г. Д. 36. Л. 356-356об.

[80] Арман Шарль Огюстен де Ла Круа (1756-1842) – герцог де Кастри (1784), маршал, депутат от дворянства в Генеральных Штатах. С 1790 года в эмиграции.

[81] АВПРИ. Ф. 6. Секретнейшие дела (перлюстрации). Франция – Бурбоны. Оп. 6/2. 1795 г. Д. 6. Л. 309.

[82] Cм., например: Fauche-Borel L. Mémoires de Fauche-Borel, dans lesquels on trouvera des détails et des éclaircissements sur les principaux événements de la Révolution. P., 1825. Vol. 1. P. 166-167.

[83] АВПРИ. Ф. 41. Сношения России с Венецией. Оп. 41/3. 1795 г. Д. 222. Л. 101.

[84] Шарль-Анри-Николя-Отон Нассау-Зиген (1745-1808) – принц, состоял на французской и русской военной службе (до 1790 г., имея звание адмирала), затем приближенный графа д’Артуа.

[85] АВПРИ. Ф. 48. Сношения России с Генуей. Оп. 48/2. 1795 г. Д. 94. Л. 101.

[86] АВПРИ. Ф. 58. Сношения России с Испанией. Оп. 58/1. 1795 г. Д. 495.

[87] Антуан-Луи-Франсуа де Безьяд (1759-1811) – граф, затем герцог д’Аварэ, придворный и доверенное лицо графа Прованского, занимался организацией его бегства из страны в 1791 г.

[88] Мануэль Годой, герцог Алькудия (1767-1851) – первый министр Карла IV (1792), за заключение мирного договора с Францией получил титул Князь Мира (1795).

[89] АВПРИ. Ф. 35. Сношения России с Англией. Оп. 35/6. Д. 457. Л. 36, 38.

[90] АВПРИ. Ф. 78. Сношения России с Римскими Папами. Оп. 78/2. 1795 г. Д. 90. Л. 11.

[91] Там же. Д. 155. Л. 5об.

[92] Там же. Л. 10.

[93] Там же. Л. 17-17об.

[94] АВПРИ. Ф. 85. Сношения России с Сардинией. Оп. 85/2. 1795 г. Д. 116. Л. 77об., 78.

[95] АВПРИ. Ф. 41. Сношения России с Венецией. Оп. 41/3. 1795 г. Д. 222. Л. 17.

[96] Там же. Д. 32. Л. 1.

[97] Там же. Л. 3-5.

[98] АВПРИ. Ф. 93. Сношения России с Францией. Оп. 93/6. 1795 г. Д. 43. Л. 1-4.

[99] Речь идет о так называемой Веронской декларации – манифесте, опубликованном Людовиком XVIII сразу после восшествия на престол.

[100] АВПРИ. Ф. 93. Сношения России с Францией. Оп. 93/6. Д. 42.

[101] См., например: Сергиенко В.Ю. Французские конституционные монархисты в эмиграции: группа Мунье, Малуэ, Малле дю Пана в 1794-1795 годах // Всеобщая история. Современные исследования. Брянск, 2002. Вып. 11. С. 64 и след.

[102] Подробнее см.: Ростиславлев Д.А. Людовик XVIII и политическая программа французской эмиграции в эпоху революции конца XVIII века. По материалам Архива внешней политики Российской империи // Французский ежегодник. 2000. М., 2000. С. 191 и след.

[103] АВПРИ. Ф. 93. Сношения России с Францией. Оп. 93/6. 1795 г. Д. 141. Л. 3, 5.

[104] АВПРИ. Ф. 6. Секретнейшие дела (перлюстрации). Франция – Бурбоны. Оп. 6/2. 1795 г. Д. 6. Л. 2.

[105] Там же. Д. 5. Л. 303.

[106] Там же. Л. 310-310об.

[107] Там же. Л. 312.

[108] Там же. Л. 423.

[109] Поскольку Эстергази также своими глазами не видел официального сообщения Людовика XVIII о смерти его племянника, то в письмах он предпочитал именовать ее максимально уклончиво, видимо, на случай, если бы информация не подтвердилась. См. также в другом письме: «Событие, произошедшее в Тампле 9 июня». АВПРИ. Ф. 6. Секретнейшие дела (перлюстрации). Франция – Бурбоны. Оп. 6/2. 1795 г. Д. 6. Л. 2.

[110] АВПРИ. Ф. 6. Секретнейшие дела (перлюстрации). Франция – Бурбоны. Оп. 6/2. 1795 г. Д. 5. Л. 427.

[111] АВПРИ. Ф. 85. Сношения России с Сардинией. Оп. 85/2. 1795 г. Д.118. Л. 22об.-23.

[112] АВПРИ. Ф. 6. Секретнейшие дела (перлюстрации). Франция – Бурбоны. Оп. 6/2. 1795 г. Д. 5. Л. 429.

[113] АВПРИ. Ф. 41. Сношения России с Венецией. Оп. 32/3. 1795 г. Д. 232а. Л. 1об.

[114] И.М. Симолин сохранил за собой этот пост и после того, как революционные события заставили его покинуть территорию Франции.

[115] АВПРИ. Ф. 93. Сношения России с Францией. Оп. 93/6. 1796 г. Д. 520. Л. 1об-2.

[116] Sorel A. Catherine II et la Révolution française // Sorel A. Essais d'histoire et de critique. P., 1883. P. 200.

---

Назад