Французский ежегодник 2001. М., 2001.

После термидорианского переворота Конвенту потребовалось меньше четырех месяцев, чтобы вернуться к тому делу, ради которого он, собственно, и избирался, – к работе над новой конституцией. И если вначале предполагалось лишь дополнить уже существующую, якобинскую конституцию 1793 г. так называемыми «органическими законами» и потом ввести ее в действие, то весной 1795 г. уже вторая комиссия, созданная для подготовки «органических законов» (Комиссия одиннадцати), сочла необходимым написать принципиально новый текст основного закона.

Работа была завершена к 5 мессидора III года Республики (23 июня 1795 г.), когда Ф.А. Буасси д'Англа произнес в Конвенте свою знаменитую речь, представив и обосновав основные положения проекта Комиссии. Обсуждение последнего длилось почти до конца августа, а уже в сентябре текст новой Конституции был одобрен на референдуме, куда, помимо Конституции, выносились и так называемые «декреты о двух третях» – декреты от 5 и 13 фрюктидора, предписывавшие переизбрать в новый Законодательный корпус не менее двух третей депутатов Конвента.

До сего дня существует крайне мало специальных исследований, посвященных Конституции III года и политической борьбе, связанной с ее принятием[1]. Что касается отечественной науки, то недостаточный интерес к теме был, по-видимому, обусловлен распространенной в обобщающих трудах крайне негативной оценкой и этой Конституции, и ее творцов. Утверждалось, что она «как бы закрепляла первые победы реакции и снова передавала власть в руки крупной буржуазии»[2], «представляла большой шаг назад по сравнению с 1793 г.»[3], а то и «даже по сравнению с Конституцией 1791 года»[4], «острием своим была направлена против народа».[5] Столь же темными красками изображались и ее авторы – «дельцы»[6], принадлежавшие к «контрреволюционному большинству буржуазии»[7], а сам термидорианский период рассматривался, как «борьба спекулятивной буржуазии за политическую власть»[8].

Не вступая в дискуссию относительно весьма сомнительной правомерности применения термина «буржуазный» и его производных к Французской революции вообще[9] и термидорианцам в частности, отметим, что советская, да и практически вся «якобинская» историография своим презрительным отношением к термидорианскому Конвенту парадоксальным образом продолжала не только и даже не столько революционную[10], сколько контрреволюционную традицию. Ведь первые крайне негативные отзывы о Конвенте принадлежали именно роялистам: «За исключением пятидесяти человек, которые были честны и образованны, история не представляет ни единого верховного собрания, которое совмещало бы в себе столько пороков, столько гнусности и столько невежества»[11].

Впрочем, некоторые современники все же пытались разобраться, что представлял из себя этот обновленный Конвент, избавившийся от робеспьеристов и части «террористов», но призвавший обратно депутатов, изгнанных при диктатуре монтаньяров[12]. Показательно в этом плане письмо известного и авторитетного публициста Ж. Малле дю Пана австрийскому императору, написанное в начале 1795 г., когда депутаты как раз приступали к работе над новой Конституцией. Он утверждал: «Во Франции нет иной власти, кроме Конвента; он объединяет все власти, которые в известных нам формах правления более или менее разделены. Это ужасное собрание представителей народа, сосредоточившее в своих руках все управление страной, представляет собой не более, чем соединение несвязанных друг с другом частей. В настоящее время нет, быть может, и десятка депутатов, которые разделяли бы единое мнение, были связаны какими-либо общими чувствами и проводили в жизнь единый план. Эта разобщенность является следствием взаимного недоверия людей, терзаемых зрелищем их собственной порочности, познавших, на что способен каждый из них; видящих врага в каждом коллеге и каждом приспешнике»[13].

Тем самым Малле дю Пан поднимает весьма важный вопрос: были ли в Конвенте в то время какие-либо более или менее четко оформленные группировки (как тогда говорили, «факции»[14]), вроде сошедших накануне с политической сцены жирондистов и монтаньяров, или Собрание, действительно, представляло собой конгломерат разрозненных индивидов? В мемуарах и историографии на сей счет высказывались разные мнения.

Нарисованная Малле дю Паном картина всеобщей разобщенности не помешала ему же выделить в Конвенте три группы: якобинцы, умеренные (их ядро составляли 154 депутата, голосовавших против казни короля) и 74 депутата, исключенных после 31 мая (иными словами, те, кто был причислен к «жирондистам»). «Умеренные борются с роялистами вяло, а якобинцы – неистово»[15], – добавляет он. Другой автор мемуаров находил в Конвенте мая 1795 г. всего две «партии» – термидорианцев и монтаньяров, подчеркивая, однако, что возвратившиеся в Конвент депутаты, оставшиеся в живых монтаньяры и термидорианцы – три группы четко отделенные друг от друга[16].

Несколько по-иному виделась ситуация журналисту-эмигранту Ж.Г. Пелтье. В Конвенте, отмечал он, «умеренные республиканцы, во главе которых стоят Лежандр, Тальен, Фрерон и Андре Дюмон больше заняты тем, чтобы продолжать приглядывать за террористами – их непосредственными врагами, нежели разрабатывать проекты конституции. Сегодня они не пользуются каким бы то ни было влиянием». Их противники – якобинцы – молчат с мая[17]. Кроме «умеренных республиканцев» и якобинцев Пелтье выделял еще две группировки. Это «партия бешеных (enragé) республиканцев, возглавляемых Сийесом, Лувэ и Шенье. Она хочет республику на свой манер». И так называемая «конституционная» партия под руководством Лакретеля, мадам де Сталь, Воблана[18].

Небезынтересно и свидетельство Гюдена, друга Бомарше. Вернувшись после долгого отсутствия в Париж, он написал драматургу: «Нет более ни общества, ни общественного мнения, ни даже общественного интереса. В настоящее время все живет лишь духом партии, интересом факции, все, что вне факции – гибнет. Это плод, который должен был произрасти из системы отвратительных людей, каковыми были робеспьеры, кутоны, сен-жюсты и другие разбойники»[19].

Очевидно, что даже эти четыре мнения с трудом сводятся к единому знаменателю. Перечисление же других «партий», упоминаемых современниками или мемуаристами, лишь еще больше усложняет картину, вместо того, чтобы ее прояснить. Это «партии» умеренных республиканцев[20], «демагогов»[21], «анархистов», республиканцев[22], которую мадам де Сталь называет также обломком Жиронды[23], «террористов»[24], умеренных конституционалистов, «правая факция», «неистовая факция»[25], «представители заграницы»[26] (иными словами, роялисты), орлеанисты[27], да еще какая-то не совсем понятная «третья партия» – ни роялисты, ни якобинцы[28] (возможно, это та самая «мудрая партия», о которой писал Ларевельер-Лепо[29]). Трево, английский посол в Турине, даже называл цифры. По его подсчетам на 12 марта 1795 г., в Конвенте было около 100 якобинцев, около 150 «умеренных» (в основном друзей Дантона), около 200 «федералистов» и 200–230 независимых[30].

Если приглядеться к приведенным выше названиям «партий», то складывается ощущение, что разделение депутатов проводилось на основе либо их прошлого (был в свое время сторонником Дантона, значит, и в 1795 г. остался дантонистом), либо реальных или приписываемых политических симпатий. Если депутат выступал, к примеру, за республиканскую Конституцию, то один мемуарист вполне мог зачислить его в «партию» умеренных конституционалистов, а другой – в республиканскую.

Весь этот перечень мною намеренно не систематизирован. Разумеется, можно было бы распределить эти «факции» в определенном порядке по некоторой шкале, например, от крайне правых до ультралевых. Но дело в том, что, по моему убеждению, такое обилие «партий» указывает… на их отсутствие: что может лучше свидетельствовать о весьма аморфном характере этих группировок, чем то, что даже современникам не была видна четкая граница между ними.

К сожалению, не добавляет ясности и большая часть позднейшей историографии, где имеет место самый широкий разброс мнений и классификаций. Одних только республиканцев выделяют, как минимум, пять типов (причем их характерные черты, как обычно, весьма расплывчаты): умеренные, консервативные, конституционные, демократические и буржуазные. Что же касается принятого в отечественной литературе деления на «правых» и «левых» термидорианцев[31], то оно, хотя, на первый взгляд, и кажется вполне логичным, при ближайшем рассмотрении оказывается достаточно спорным, поскольку критерии, положенные в его основу, более чем расплывчаты. Так, например, несколько неожиданным выглядит утверждение о том, что «левые термидорианцы» считали политику робеспьеристского Комитета общественного спасения недостаточно революционной»[32] при том, что одновременно в эту группировку зачисляется такой умеренный политик, как Б. Барер.

Полемизировать с подобным разнообразии мнений и классификаций тем более сложно, что большая их часть, как это не печально, слабо опирается на конкретные факты и не является результатом специальных исследований. Пожалуй, лишь два историка предлагают четкое и развернутое обоснование своего мнения относительно наличия «партий» в Конвенте того периода. А. Лажюзан, сразу же оговаривая некоторую условность своей классификации, отмечает, что «на момент плебисцита III года можно обнаружить не четыре партии, а четыре более или менее четких течений общественной мысли (courants d'oрinion)». Два из них – крайние: республиканские демократы и роялисты. Они настолько слабы, что волей-неволей блокируются с двумя другими, стоящими ближе к центру. Роялисты – с умеренными, а демократы, состоявшие из «поредевших бывших революционеров», – «с ядром республиканской партии». К моменту принятия Конституции III года ситуация несколько меняется: против нее выступали лишь роялисты и католики, а все остальные слились в единое умеренное крыло, поддерживаемое большинством населения страны, и образовали «республиканско-термидорианское» или «республиканско-директорианское» течение[33].

Иную классификацию предлагает Ж.Р. Сюратто. С его точки зрения, ряд членов изначально существовавших в Конвенте группировок – «монтаньяры, ставшие главарями банд «золотой молодежи» и наиболее озлобившиеся жирондисты» – составили «партию» «крайних (exagérés) термидорианцев, поддерживавших контрреволюцию в те моменты, когда сами ее не направляли». Кроме того, существовали «консервативные термидорианцы в полном смысле этого слова, опасавшиеся контрреволюционных эксцессов, защитники национальных имуществ, не менее страшившиеся нового революционного подъема, нежели представители обеспеченной буржуазии», в число которых входили некоторые «монтаньяры, равно как и жирондисты […], антиклерикалы и расстриги. И, наконец, раскаявшиеся термидорианцы, оставшиеся верными политическим принципам II года, но не социальным мероприятиям той эпохи. Наиболее выдающиеся и наиболее искренние их них были исключены в жерминале и прериале». Однако события, непосредственно предшествовавшие выборам IV года Республики, и, прежде всего, наступление роялизма[34], превратили термидорианцев в сплоченный обороняющийся блок, что позволило им благополучно принять Конституцию и декреты о двух третях[35].

Таким образом, если в целом точки зрения историков столь же многообразны, как и у современников, то Лажюзан и Сюратто, по крайней мере, сходятся в том, что к концу 1795 г. сложился единый блок сторонников республики и новой конституции, противостоявший союзу роялистов и клерикалов. Очевидно, однако, что этот новый блок, равно как и предыдущий, свергнувший Робеспьера, не был однородным. Поскольку ни современники, ни историки не предлагают сколько-нибудь четкого и убедительного деления депутатов группы, помимо антитезы «роялисты-республиканцы», возникает вопрос: нельзя ли каким-то образом классифицировать членов Конвента в соответствии с их взглядами и опытом прожитых лет. В этой связи весьма ценным представляется мнение Б. Бачко, полагающего, что часть из них имела достаточно значимое общее прошлое – якобинские тюрьмы или жизнь изгнанников, постоянно опасавшихся ареста[36].

Надо признать, что эта точка зрения находит более чем веское подтверждение в мемуарах, например, в воспоминаниях Ларевельера-Лепо о прериальских событиях[37]. В качестве такого «объединяющего прошлого» стоит отметить и совместную работу в законодательных органах, предшествовавших Конвенту. Так, М.А. Бодо в своих заметках неоднократно подчеркивал тесные связи («une certaine confraternité»), которые сохраняли в Конвенте бывшие депутаты Учредительного собрания, независимо от своих политических взглядов[38]. В данном контексте нельзя, разумеется, не упомянуть и широко известную статью М. Озуф, в которой эта исследовательница блестяще показала, что термидорианцы делились на две группы – «те, в чьих интересах было забыть историю, в которой они участвовали, и, к тому же, «заставить себя ее забыть», и те, кто старался побудить коллег к сохранению общих воспоминаний[39].

Необходимо также учитывать особенность самого понятия «партия» в эпоху Французской революции. Каждый депутат считал себя представителем Народа, претендовал на знание того, «чего хочет Народ» и соответственно голосовал в Конвенте. Но, очевидно, что у Народа не могло быть нескольких точек зрения по одному и тому же вопросу. Народ един. Исходя из этого, никакой официальной оппозиции или даже различных фракций, в современном понимании этого слова, внутри Конвента не должно было существовать.

Кроме того, ни одна из политических групп революционной эпохи не имела какого-либо организационного оформления, отличавшего партии в последующее время. Вот почему, отмечает французский исследователь М. Пертюэ, «историки до сих пор спорят, были ли партии в Конвенте»[40]. Ж. Тюлар еще более категоричен: «Партий в современном смысле во время революции не существовало, имелись лишь случайные и нестабильные группировки»[41]. Не рискуя делать выводы относительно всего термидорианского периода, отметим, что весной 1795 г. ничего более определенного, чем courants d'oрinion в Конвенте, действительно, не прослеживается. Иногда депутатов объединяло общее прошлое, иногда – общее мировоззрение. Но мне так и не удалось выявить хотя бы одну более или менее четко очерченную группу, которая постоянно отстаивала бы единую точку зрения[42].

Впрочем, отсутствие «партий» никоим образом не мешает попытаться проанализировать биографии депутатов, входивших в наиболее активную часть термидорианского Конвента, посмотреть, кто составлял настоящую политическую элиту того времени, поближе познакомиться с теми, кого авторы петиций называли «отцами нации», надеясь, что они, наконец, принесут Франции стабильность и процветание. В качестве критерия идентификации политической элиты было взято участие в дебатах вокруг принятия Конституции III года[43] – первой республиканской конституции, которая реально была введена в действие, тем более, что в них участвовали практически все видные члены Конвента[44].

*   *   *

Как известно, всего, учитывая дополнительные выборы, в Конвент было избрано 898 депутатов. К концу 1795 г. в живых оставалось 792, из них 681 официально входили в депутатский корпус, причем, 448 заседали без перерыва на протяжении всего существования Конвента[45]. В дебатах по Конституции участвовало 123 человека, включая 10 из 11 членов Комиссии одиннадцати[46].

Начнем с объединяющего депутатов жизненного и политического опыта. Средний возраст участвовавших в дискуссии – 42 года[47]. Самому молодому – Ж.Л. Тальену – было в 1795 г. 28 лет[48], самым пожилым – А. Делейру (Deleyre) и П.Ж. Фору (Faure) – по 69. 21 человек (17,1 %) ранее избирался в Генеральные штаты, 24 (19,5 %) – в Законодательное собрание. Таким образом, большинство – почти 2/3 – работали на общенациональном уровне лишь с 1792 г.

Преобладающая дореволюционная профессия среди участников дискуссии – юристы (адвокаты парламентов, прокуроры и т.д.). Их более половины – 65 человек из 123. Далее идут чиновники – 15 (12 %), священники – 11 (8,9 %) и военные – 10 (8,1 %). Из остальных 8 – торговцы (6,5 %), 7 – врачи (5,7 %), по двое (1,6 %) буржуа и работавших на частных лиц, один (0,8 %) мясник, один – без определенной профессии, статус одного (А.Б.Ф. Салленгроса (Sallengros) не установлен.

Определить политическую ориентацию законодателей времен Революции весьма не просто: слишком уж часто они ее радикально меняли. Хрестоматийный пример – Ж. Фуше, один из наиболее рьяных «террористов», цареубийца, а впоследствии – министр полиции и у Наполеона, и у Людовика XVIII. Тем не менее, была сделана попытка проанализировать участие депутатов в наиболее значимых событиях 1792-1795 гг.

Первым из таковых традиционно считается суд над Людовиком XVI, когда в ходе поименных голосований каждому депутату пришлось выразить свое отношение к происходившему. Наиболее радикального варианта придерживались робеспьеристы – за смертный приговор, против апелляции к народу (которая нередко рассматривалась, как способ добиться если не оправдания короля, то, по крайней мере, смягчения его участи) и против отсрочки приговора. Из интересующей нас группы за казнь высказались 49 человек (39,9 %), за немедленное приведение приговора в исполнение – 53 (43 %) и против обращения к народу – 59 (48 %).

На другом полюсе – депутаты, так или иначе стремившиеся спасти короля. За то, чтобы решение принимал народ, проголосовало 36 человек (29,3 %), за различные отсрочки смертного приговора[49] – 11 (9 %) (из них 4 за так называемую «поправку Майля»), за тюремное заключение – 38 (30,9 %), за отсрочку приговора – 46 (37,4 %), за ссылку после заключения мира с европейскими державами – 29 (23,6 %).

Иными словами, почти половина политической элиты времен Термидора состояла из цареубийц, ранее тяготевших скорее к монтаньярам, нежели к жирондистам[50]. Это же, во многом, делало депутатов весьма нетерпимыми к любым попыткам восстановления королевской власти: они не ожидали для себя снисхождения, и Веронская декларация Людовика XVIII оправдала их опасения.

Однако результаты суда над королем – не единственное, что позволяет сделать вывод о близости тех или иных депутатов к монтаньярам, либо к их противникам. Пробным камнем является также отношение к вопросу о предании Марата суду весной 1793 г., в момент его конфликта с Конвентом. Однако по биографическим словарям четкая позиция прослеживается лишь у относительно небольшого числа депутатов – 42, из которых 33 (26,8 %) выступили против Марата и лишь 9 (7,3 %) – в его защиту.

Аналогичная ситуация и с теми депутатами, кто в той или иной форме протестовал после восстания 31 мая – 2 июня 1793 г. против изгнания из Конвента «жирондистов»: их всего 15 человек (12, 2 %). Добавив к этому 12 человек (9,8 %), которых историки считают жирондистами или близкими к ним, получаем 27 (22%). Иными словами, участники дискуссии – это, в большинстве своем, люди, голосовавшие солидарно с монтаньярами после «революции 31 мая». Этот вывод подтверждают и данные о судьбе участвовавших в дискуссии депутатов при диктатуре монтаньяров: 91 человек (74 %) не подвергались никаким репрессиям и всего 32 (26 %) оказались в противостоянии с победителями: 21 депутат был арестован, еще девятерым удалось бежать и двое – член Комиссии одиннадцати Л.М. Ларевельер-Лепо и Ж.А. Пеньер-Дельзор (Péniиres-Delzors) – перестали после переворота посещать заседания Конвента.

Тем не менее, мы не увидим ни одного из участников дискуссии в составе Великих Комитетов времен диктатуры монтаньяров. Что, однако, не говорит ни об их талантах, ни о популярности: Э.Л.А. Дюбуа-Крансе (Dubois-Crancé) и Ж.Ж.Р. Камбасерес входили в Комитет общей обороны, Ж,Ж. Бреар (Bréard) и Ж. Дебри (Debry) были избраны поименным голосованием в первый состав Комитета общественного спасения, сформированного в апреле 1793 г. А после Термидора в правительство входило больше трети создателей Конституции: 22 человека в Комитет общественного спасения, 21 – в Комитет общественной безопасности.

В то же время не вызывает сомнений, что основная масса участников дискуссии (по крайней мере, при Термидоре и Директории) – республиканцы. Всего 11 из них (8,9 %) в той или иной степени подверглись репрессиям после переворота 18 фрюктидора. Даже если добавить к этому несколько депутатов, традиционно подозреваемых историками и современниками в симпатиях монархической власти (таких, например, как Ж.Ж.Р. Камбасерес[51]), общая картина существенно не изменится.

Биографии депутатов позволяют нам ответить и еще на один вопрос: в какой мере они писали Конституцию «под себя». О возрастном цензе уже упоминалось, но и без этого цифры весьма красноречивы: при Директории 112 человек (91 %) из 123 будут избраны в Законодательный корпус[52] (и среди них все члены Комиссии одиннадцати). Трое – Л.М. Ларевельер-Лепо, Ф.А. Мерлен (из Дуэ) и Э.Ж. Сийес станут членами Директории, шестеро – министрами.

Дальнейшая судьба создателей Конституции III года также весьма показательна: при Консульстве 35 из них (28,5 %) стали депутатами, а 53 (43 %) заняли различные посты. При Империи 17 (13,8 %) вошли в число депутатов, еще 63 (51,2 %) находились на государственной службе. 24 человека (19,5 %), получив титулы, влились в ряды дворянства Империи (13 стали графами, шестеро – шевалье, трое – баронами, двое – пэрами и один – герцогом). Немногим меньше, 22 человека (17,9 %), оказались в рядах Ордена Почетного легиона. И это при том, что 10 % участников дебатов и вовсе не дожили до переворота 18 брюмера.

При Реставрации карьера творцов Конституции III года была куда менее благоприятна, что, впрочем, не удивительно, если вспомнить, сколько из них голосовало за смерть Людовика XVI. 34 (27,6 %) были высланы из страны как цареубийцы и лишь Тальену разрешили остаться во Франции по причине тяжелой болезни. Всего лишь пятеро (4 %) вошли в число законодателей, четверо (3,3 %) стали пэрами, а троих (2,4 %) мы видим среди чиновников.

Могут быть любопытны и более общие цифры: 726 депутатов Конвента (81 % от общего числа) дожили до конца Директории; 672 (75 %) – до конца Консульства; 490 (55 %) – до конца Империи; и всего 184 (21 %) – до конца Реставрации[53]. В то же время, по данным, приводимым Б. Бачко, 80 % членов Конвента не входили более в число законодателей и всего 6 процентов из них служили Бонапарту[54]. Не имея причин сомневаться в этих цифрах, обратим внимание на то, насколько они отличаются от приведенных выше. В отличие от основной массы депутатов, политическая элита времен Термидора не собиралась отказываться от власти.

*   *   *

Не станем, однако, забывать, что 113 из 123 упомянутых нами депутатов участвовали в выработке Конституции III года Республики лишь опосредованно. Нет оснований преуменьшать их роль: многие статьи, предложенные Комиссией, в ходе дебатов изменялись, причем, существенно, проект проходил в Конвенте несколько чтений, обсуждался тщательно и подробно[55].

На счету наиболее активных депутатов, таких, как Дюбуа-Крансе, Ж.Ф. Гарран-Кулон (Garran-Coulon), Ж. Майль (Mailhe), по несколько десятков выступлений и реплик. Другие участники дебатов высказывались лишь по наиболее волнующим их вопросам: так, например, А. Рюэль (Ruelle), ранее сам попавший в Законодательное собрание как заместитель депутата, вступал в дискуссию только тогда, когда поднимался вопрос о об институте таких заместителей[56], юриста Ф.А. Мерлена (из Дуэ) особенно интересовала организация судебной власти[57], Тальен появился на трибуне, как только речь заходила о переизбрании депутатов Конвента в новый Законодательный корпус[58], а М.Б.Л. Гули (Gouly), долгое время живший на Маврикии, взял слово лишь при обсуждении проблем колоний[59].

Однако настоящими творцами Конституции были, безусловно, члены Комиссии одиннадцати, созданной в середине апреля 1795 г. Статистические показатели их биографий во многом близки показателям участников дебатов в целом. Средний возраст членов Комиссии – 41 год. Большинство – юристы (восемь человек), пятеро избирались депутатами еще со времен Генеральных штатов, один был членом Законодательного собрания.

Различия проявляются при исследовании политической ориентации. Большинство членов Комиссии куда более гуманно, нежели основная масса депутатов, высказались по вопросу о судьбе короля: лишь четверо за смертный приговор без дополнительных условий, тогда как семеро выступали за апелляцию к народу и девять – за отсрочку приговора. Среди них больше бывших жирондистов или людей, близких к ним (пятеро), еще двое протестовали против изгнания «жирондистов» из Конвента. Не удивительно, что при диктатуре монтаньяров четверых было решено арестовать (правда, троим удалось скрыться и в заключении находился лишь П.К.Ф. Дону), а Ларевельер-Лепо, как уже отмечалось, сам перестал посещать заседания Конвента.

При Термидоре две трети членов Комиссии (семь человек) входили в Комитет общественного спасения, а один из них (А.К. Тибодо) еще и в Комитет общественной безопасности. Все они избирались депутатами Совета старейшин или Совета пятисот, а Ларевельер-Лепо был, как мы знаем, в числе Директоров. Если учесть, что четверо членов Комиссии (П.Ш.Л. Боден, Ж.А. Крезе-Латуш, Д.Т. Лесаж и Ж.Б. Лувэ) умерло, так и не увидев Наполеона на троне, то дальнейшая карьера оставшихся в живых сложилась даже более успешно, нежели у остальных участников дебатов: двое стали пэрами Империи, четверо получили титул графа Империи, пятеро – Орден Почетного легиона. Всего двое высланы при Реставрации, тогда как трое других и в это время продолжали свой политический путь (из них двое стали пэрами Франции).

Однако это лишь общая статистика. И если в рамках этой работы невозможно более подробно остановиться на биографиях всех 123 депутатов, участвовавших в дебатах, то с членами Комиссии одиннадцати мы можем познакомиться поближе.

Теофиль Берлье (1761-1814) – адвокат, поначалу сидевший на левом фланге Конвента. Высказался за отсрочку приговора и за казнь короля, сопроводив свой голос следующей ремаркой: «Человечность страдает, но совесть приказывает». 5 июня 1793 г. вошел в Комитет общественного спасения. А. Кучинский считает его «не совсем монтаньяром», хотя, «быть может, единственным республиканцем среди членов комиссии». В то же время Ж.Ф. Файяр отмечает, что Берлье вообще был «вне игры фракций», но очень ценился за юридическую компетентность[60]. Почти весь 1793 и 1794 гг. он провел в миссиях. После Термидора избирался Председателем Конвента, членом Комитетов по законодательству и общественного спасения. Впоследствии член Совета пятисот, избирался его секретарем и Председателем. После прихода Бонапарта к власти – Государственный советник. Резко выступал против провозглашения Империи и превращения власти Наполеона в наследственную. Тем не менее, в 1804 г. получил титул Командора Ордена Почетного легиона, а в 1808 г. – графа Империи. После Реставрации выслан за границу, жил в Брюсселе. После Июльской революции вернулся во Францию, в 1836 г. избран членом-корреспондентом Академии моральных и политических наук[61].

Пьер-Шарль-Луи Боден (1748-1799) – до революции директор почт в Седане и его мэр, депутат Законодательного собрания. Был близок к жирондистам, особенно к Лувэ, в газете которого вел свою колонку. После избрания в Конвент современники обычно добавляли после его имени «из Арденн», чтобы отличать от однофамильца. Во время процесса Людовика XVI голосовал за тюремное заключение на время войны (с последующей высылкой из страны) и за апелляцию к народу. Поддержал обвинение Марата. После Термидора избирался Председателем Конвента, выступал за закрытие Якобинского клуба. В конце сессии высказался за всеобщую амнистию, которая и была декретирована. Ж.Р. Сюратто называет его «типичным «термидорианцем». В одном из памфлетов Боден писал, что совершенно не ожидал избрания в Комиссию и с самого начала дискуссии старался привлечь ее внимание к необходимости «закончить революцию». Далее он отмечал, что «никакое предложение, никакие взаимоотношения не могут ни укрепить, ни ослабить то, что я не перестаю черпать в моей приверженности к республиканскому правлению»[62]. Отметим, что ни один из доступных источников не дает оснований в этом усомниться.

Впоследствии член Совета старейшин[63], где не раз давал отпор роялистским интригам. Поддержал правительство в ходе переворота 18 фрюктидора, выступал против бабувистов. Член Института Франции со дня основания, талантливый публицист[64]. О его смерти словарь французских парламентариев несколько таинственно пишет, что, узнав о возвращении Наполеона из Египта, «он испытал от этого такую радость, что сделал два дела, не свойственных его характеру, и тем же вечером умер от приступа подагры»[65]. На самом же деле, он умер от сердечного приступа. Ж.Д. Гара (Garat), депутат, произносивший надгробную речь, заявил, что его убило «потрясение от радости», а временные Консулы воздали ему «почести, достойные его добродетелей»[66].

Франсуа-Антуан Буасси д’Англа (1756-1826) – адвокат, протестант, член Института, депутат от третьего сословия в Генеральных штатах. До революции был известным публицистом, членом сразу нескольких провинциальных Академий и Парижской Академии надписей и изящной словесности. 27 декабря 1791 г. заявлял, что «предан конституции и рассматривает ее как самое прекрасное творение, которое только люди могли создать»[67] (разумеется, он имел в ввиду монархическую конституцию 1791 г., принятую Учредительным собранием).

В Конвенте нередко голосовал солидарно с жирондистами. На процессе короля высказался за тюремное заключение и депортацию после наступления мира, а также за отсрочку приговора. Поддержал обвинение против Марата. Во время диктатуры монтаньяров сравнивал Робеспьера с Орфеем, чего ему долго не могли простить. В то же время есть сведения о том, что Буасси д’Англа якобы направил в избравший его департамент письмо с протестом против тирании Горы, и был спасен от репрессий только благодаря вмешательству Ж.А. Вулана из Комитета общественной безопасности.

Будучи избран после Термидора в Комитет общественного спасения, отвечал за снабжение продовольствием и так, с точки зрения общественного мнения, запустил дела[68], что прозвище, которым наградил его народ, «Буасси-голод», было в ходу даже при Директории. Примерно в это же время за ним постепенно закрепилась репутация роялиста[69].

Его мужество в прериале III года, когда он, будучи Председателем Конвента, не испугался инсургентов и с уважением склонился перед насажанной на пику головой убитого ими депутата, сделали его одной из самых популярных политических фигур. «Этот человек, – писал известный публицист А. де Лезей-Марнезиа, – который был столь велик, когда Конвент был столь незначителен, казалось, не обращал внимания на свое величие, и публика, не признающая более ничего, кроме крупных преступлений, едва говорила о Буасси; но будущее, способное судить более беспристрастно, чем современность, без сомнения, отберет его у века, к которому он не принадлежал» [70].

Впоследствии Буасси д’Англа – депутат Совета пятисот, избирался его председателем. «Совет пятисот, ставя вас во главе, – напишет один из его корреспондентов в фрюктидоре IV года, – дал понять, что честные люди, друзья порядка и Конституции, услышаны. Так пусть же наступит эпоха искреннего и длительного возвращения к принципам справедливости, о которых напоминает уже само ваше имя!»[71]. После разгрома «клишьенов»[72] Буасси оказывается в тюрьме на острове Олерон. Его бумаги захвачены полицией, однако, в них не удалось обнаружить ни малейшего намека на связи с роялистами[73]. После 18 брюмера освобожден. Член Трибуната и Сената (1804), граф Империи (1808), Великий Командор Ордена Почетного Легиона (1811), пэр во время Ста дней и после Реставрации[74].

Л.С. Мерсье писал о нем: «Никогда республика не подвергалась такой опасности, как когда действовал этот коварный и хладнокровный негодяй», и считал его вторым Монком и англоманом[75]. Зато Ларевельер-Лепо, напротив, не сомневался, что Буасси достоин всяческого уважения за свое поведение во время прериальского восстания, хотя и замечал, что тот подозрительно быстро изменил свои взгляды после 9 термидора – вполне естественный упрек со стороны человека, пострадавшего при якобинцах за свои убеждения[76]. Левые французские историки так до сих пор и не могут простить Буасси речи в Конвенте, произнесенной 17 термидора (4 августа 1795 года), в которой он показал себя непримиримым сторонником сохранения колоний[77]; большинство же причисляет его к умеренным депутатам[78].

Отметим, что современники нередко связывали новую конституцию именно с Буасси: остряки называли ее, намекая на заикание депутата, «конституция Бабебибобу»[79], а, скажем, Бабеф, вопрошал: «Чем и когда искупит Буасси преступление, какое он совершил, дав жизнь этому кодексу угнетения, который оценили по достоинству, окрестив его именем автора?»[80].

Оценки историков и современников настолько неоднозначны, что здесь, как и при прочтении биографических справок о других членах Комиссии, может возникнуть закономерный вопрос: так кем же все-таки был этот человек, о политических взглядах которого нам приходится судить по набору столь разноречивых сведений? Мне все же кажется, что, если присмотреться внимательно, то в калейдоскопе мнений всегда можно различить некую доминанту. Для Буасси д'Англа такой доминантой была прожирондистская, а затем и пророялистская ориентация в соединении с преданностью Революции и большой долей личного мужества. Впрочем, его характеру была присуща и немалая доля конформизма. «Великий нотабль-либерал» – озаглавила свою книгу о нем К. Ле Бозек[81]? Пожалуй, можно сказать и так.

Пьер Клод Франсуа Дону (1761-1840) – именно на его долю выпало изо дня в день отвечать в Конвенте критикам проекта Комиссии. При этом он неизменно проявлял тонкий ум, находчивость и удивительное, по мнению Ларевельера-Лепо, знание мельчайших деталей общественного устройства, равно как и предметов высшего порядка, а также большой талант аналитика[82]. «Он вел с трибуны дискуссию, – отмечал А. Кучинский, – демонстрируя при этом столько же таланта, сколько и компетентности в вопросах конституционного права».

Дону принимал непосредственное участие в создании Института и стал его первым председателем. Еще осенью 1789 года опубликовал брошюру «Общественный договор французов»[83]. На процессе Людовика XVI голосовал за тюремное заключение до наступления мира, за отсрочку приговора и против апелляции к народу. При якобинцах и после 9 термидора много занимался вопросами общественного образования. Будучи лишен мандата за протест против ареста «жирондистов», к которым был близок[84], провел в тюрьме 14 месяцев. Вернулся в Конвент только в конце 1794 г. и «очень быстро стал одним из наиболее видных депутатов»[85], членом Комитета общественного спасения. Мадам де Сталь сравнивала Дону, Буасси и Ланжюине с «лучиком свободы над Францией»[86] и даже предсказывала их назначение Директорами[87], для чего, правда, у Дону не было легальных оснований, так как он не проходил в Директорию по возрасту. Добавим, что Дону был давним сподвижником Сийеса[88], хотя в ходе дискуссии и не поддержал его конституционный проект[89].

До революции ораторианец, профессор философии (1784), впоследствии член и председатель Совета пятисот, активный участник комиссии по выработке конституции VIII года, член и председатель Трибуната, профессор Эколь сентраль (1796), главный администратор библиотеки Пантеона (1796), архивист Империи (1804). Награжден Орденом Почетного Легиона. Трижды Наполеон предлагал ему место в Государственном совете, и трижды Дону отказывался, оставаясь верным своим принципам. Один раз это даже заставило Первого Консула раздраженно воскликнуть: «Я предлагаю вам это место не потому, что люблю вас, а потому, что нуждаюсь в вас».

После Реставрации Дону – член палаты депутатов (1819-1823, 1828-1834), профессор истории Коллеж де Франс (1819); при Июльской монархии – главный хранитель королевских архивов (август 1830), главный редактор «Газеты ученых», член Академии моральных и политических наук (1832), постоянный секретарь Академии надписей и изящной словесности (1838), пэр Франции (1839). В своем завещании он распорядился, чтобы его похоронили без всяких церемоний и чтобы над его могилой не произносилось никаких речей[90]. «Мало политиков имело меньше врагов, чем Дону», – отмечают авторы одного из биографических словарей[91].

Можно добавить, что эта яркая личность незаслуженно, как нам кажется, обойдена вниманием историков. Если не считать достаточно поверхностной диссертации юриста Ж.П. Клемана[92], то последняя из биографий Дону была издана Тэлландье в 1841 г[93].

Пьер-Туссен Дюран-Майян (1729-1814) – адвокат, депутат Генеральных штатов от третьего сословия. В Конвенте сидел сначала рядом с Ж. Петионом, потом отделился от жирондистов и перебрался на Равнину. Голосовал за содержание короля в тюрьме до заключения мира с дальнейшей депортацией и за отсрочку приговора.

Хранил молчание до самого падения Робеспьера. Именно он сказал Тальену и Бурдону накануне переворота знаменитую фразу: «Мы вам поможем, если вы возьмете верх, но не станем помогать, если окажетесь слабее». А 9 термидора, когда Робеспьер бросил призыв к «добродетельным людям», ответил ему другой известной фразой, на этот раз послужившей сигналом для восстания: «Негодяй! Добродетель, чье имя ты осквернил, должна привести тебя на эшафот!».

Впоследствии Дюран-Майан - один из самых влиятельных деятелей Конвента[94]. Б. Бачко называет его «рупором (porte-parole) Равнины»[95]. А. Гранье де Кассаньяк считает, что он был «роялистом по внутреннему ощущению, нерешительным по характеру и демократом по поведению»[96]. Большую часть III года он провел в миссии, где усердно искоренял остатки Горы и покровительствовал Соратникам Иисуса. Как полагает А. Матьез, он день ото дня завоевывал доверие реакционеров, которые признавали его за одного из своих руководителей. Параллельно с работой в Комиссии одиннадцати усердно участвовал в деятельности Комитета по законодательству и часто бывал его докладчиком[97]. По его собственному признанию, не ожидал, что будет включен в Комиссию. Считал, что Конституция 1791 г. – «самый прекрасный памятник человеческой доблести»[98]. По мнению ряда историков, был значительно более правым, чем другие члены Комиссии[99].

Впоследствии, будучи в Совете Старейшин, уличен в сношениях с эмиссарами Людовика XVIII. После 18 фрюктидора на некоторое время заключен в Тампль, но преклонный возраст помог избежать депортации – в феврале 1798 года выпущен на свободу (в частности, не без помощи Бодена). Приветствовал переворот 18 брюмера, однако при Наполеоне ему далеко продвинуться не удалось[100].

Жак-Антуан Крезе-Латуш (1749-1800) – адвокат, депутат Генеральных штатов от третьего сословия, член Якобинского клуба с 1790 г. В Конвенте сидел среди умеренных. Голосовал за обвинение Марата, по поводу участи короля высказался за тюремное заключение до наступления мира и высылку, а также за отсрочку и апелляцию к народу. Считался специалистом по проблемам торговли, отстаивал свободную торговлю продовольствием (вплоть до весны 1793 г.). Он был близок к жирондистам, однако из осторожности отказался к ним примкнуть, оставшись другом семьи Роланов и приняв их маленькую дочку после смерти супругов[101]. В своих мемуарах Ларевельер-Лепо назовет его истинным сторонником свободы, человеком моральным и не чуждым философии[102].

После Термидора Крезе-Латуш избирался в Комитет общественного спасения. Член Института со дня основания. Впоследствии член Совета пятисот и Совета старейшин, активный сторонник переворота 18 фрюктидора. При Консульстве вошел в состав Сената[103].

Жан-Дени Ланжюине (1753-1827) – адвокат, член Института со дня основания, с девятнадцати лет доктор права, депутат от третьего сословия в Генеральных штатах, один из основатель Бретонского клуба. В Учредительном собрании резко выступал против привилегий и за равенство в правах для цветного населения колоний. В 1791 г. примкнул к фельянам.

Сразу после избрания в Конвент отказался принести клятву в ненависти королевской власти. Голосовал за лишение короля свободы до наступления мира, затем за депортацию и за отсрочку приговора. Пытался потребовать, чтобы король мог быть осужден только 3/4 голосов.

Близок к жирондистам, вместе с ними выступал против сентябрьских убийств и Робеспьера. Протестовал против создания Революционного трибунала. Высказался за обвинение Марата. Стал одной из центральных фигур заседания 2 июня 1793 г., резко выступив против Коммуны, отказался подчиниться декрету об аресте и скрывался 18 месяцев в своем доме, тогда как его мать, сестра и брат были арестованы. Некоторые, например Тальен, обвиняли Ланжюине в роялизме[104], но Лувэ и Сийес, напротив, его защищали. Издатель его трудов, Виктор Ланжюине, уверен, что в III году он был «искренне предан республике»[105].

В одном из писем, адресованных Ланжюине в июле 1795 г., говорилось: «Гражданин, я не знаком с вами лично, но знаю вместе со всей республикой и вашу смелость при отстаивании принципов, и успех, который не раз стяжал ваш талант»[106]. Автор другого письма, поступившего на его имя в Комиссию одиннадцати, характеризовал Ланжюине следующим образом: «Человек великого характера, праведного духа, щедрого сердца. День, когда вы вновь появились в Конвенте был днем, когда все сердца стали открыты надежде»[107].

Впоследствии депутат Совета старейшин (за него проголосовали 73 департамента). Поддержав 18 брюмера, стал сенатором (1800). Выступал против пожизненного Консульства и провозглашения Империи; его числили, наряду с Б. Констаном и Вольнеем, в рядах либеральной оппозиции Империи. Тем не менее, в 1808 г. он получил титул графа Империи, стал командором Ордена Почетного легиона и членом Института.

Во время Ста дней председатель Палаты депутатов. Пэр Франции при Людовике XVIII. Продолжал отстаивать либеральные взгляды, протестовал против казни маршала Нея, отстаивал свободу прессы. Когда в 1818 г. бывший депутат Конвента К. Глейзаль (Gleizal) собирал по подписке деньги для их общих коллег, пострадавших от высылки из страны, Ланжюине не преминул принять в этом участие[108].

Луи-Мари Ларевельер-Лепо (1753-1824) – адвокат, профессор ботаники в Анжере, член Института со дня основания, депутат Генеральных штатов от третьего сословия[109]. Есть свидетельства о том, что до 1789 г. постоянно мечтал уехать в революционную Америку, но события на родине изменили его планы.

На процессе короля голосовал за смертную казнь и против отсрочки приговора. Выступал против создания революционных трибуналов, за обвинение Марата. Был близок к жирондистам[110]. В феврале 1793 года Ларевельер опубликовал статью против Робеспьера, озаглавленную «Кромвелизм». После 31 мая постоянно требовал поименного голосования; затем покинул Конвент, заявив, что ноги его там не будет, пока туда не вернется свобода. Когда приняли декрет о его аресте, он скрылся и был объявлен вне закона. Вернувшись после 9 термидора, стал, наряду с Сийесом и Камбасересом, одним из новых лидеров Конвента[111], где председательствовал и входил в Комитет общественного спасения.

Впоследствии депутат Совета старейшин, первый в списке Совета пятисот на избрание Директором (получил 216 из 218 голосов). Один из инициаторов государственного переворота во фрюктидоре V года республики (сентябре 1797 г.). Журналисты издевались тогда над его стремлением к популярности; стоило ему заявить, что он слышал крики: «Да здравствует Ревельер[112]», одна из газет тут же написала, что «он был единственным, кто слышал этот возглас»[113].

Современники отзывались о Ларевельере-Лепо весьма неоднозначно. Барон де Барант считал его «жирондистом скорее по сходству мнений, нежели в силу групповых связей», и отмечал, что после возвращения в Конвент «он, прежде всего, доверял партии умеренных». «В комиссии, – пишет далее тот же автор, – он проявил себя, в первую очередь, противником демократических предрассудков и принципов анархического равенства; позднее страх реакции и мысль, что контрреволюция возможна и громадна, отбросили его к старым якобинцам, и он стал первым кандидатом в Директорию. Это был человек хилый, уродливый, с неприятной внешностью. Когда-то он пробовал стать адвокатом, затем сделался понемногу писателем, ученым и философом; посредственный во всем; он был лжив, занудлив и полон любви к себе»[114].

А.Д. Лаффону-Ладеба он запомнился как «лицемер, присвоивший себе, не знаю уж как и почему, репутацию мудреца. Страх сделал его жестоким варваром»[115]. Л. Карно называл его «наглым и безобразным, желчным и неопытным»[116], Бодо – «безрассудным теософом»[117], А. Даникан – человеком «слабой закалки с холодным и мертвенно-бледным лицом»[118]. Граф Аллонвиль считал, что это был «тихопомешанный, упрямец, лишенный характера, практически полностью погруженный в смешную идею создать новый культ, как будто культ может существовать без традиции», «гротескный персонаж»[119].

Особенно много насмешек вызывало его стремление стать основателем новой религии – теофилантропии. Тот же д’Аллонвили вспоминает ходившую в то время анаграмму: «остряки сделали из теофилантропа «кучу дураков» (filoux en trouрe)»[120]. Талейран же, выслушав проекты Ларевельера, якобы сказал: «Позволю себе сделать вам одно замечание: Иисус Христос, чтобы основать свою религию, умер на кресте и воскрес; я полагаю, что вам надобно попытаться сделать то же самое»[121].

Хотя негативные и ироничные оценки, пожалуй, доминируют, встречаются и другие. Так, например, Л. Прюдом рисует Ларевельера-Лепо человеком скромным, врагом роскоши и неутомимым работником, подчеркивая, что «он ушел из Директории столь же бедным, как и вступил в нее»[122].

Своеобразным третейским судьей здесь может выступить Наполеон, отмечавший как положительные, так и отрицательные стороны Ларевельера-Лепо. Император вспоминал на острове Святой Елены: «Он был из очень мелкой буржуазии, маленький, горбун, с самой неприятной внешностью, какую только можно себе представить. Писал он посредственно; его кругозор был неширок, он не имел ни привычки к делам, ни знания людей. Сад цветов Теофилантропии, новой религии, основателем которой он маниакально хотел стать, занимал все его мысли. В остальном же он был горячим и искренним патриотом, честным человеком, сведущим и порядочным гражданином; бедняком он стал членом Директории и бедняком оставил ее. Природа снабдила его характером лишь в той мере, чтобы быть подчиненным»[123].

С его основной профессией ясности нет. Показательно, что если А. Фантен-Дезодоар запомнил, что в списке Директоров Ларевельер числился адвокатом[124], то Л. Прюдом уверен, что он был там записан ботаником[125]. Также не совсем ясна и его политическая ориентация. Если А. Даникан считал его якобинцем[126], то Фантен-Дезодоар, напротив, был уверен, что это для Ларевельера наиболее неподходящая характеристика[127]. По словам К.Ф. Болью, однажды во время дискуссии в Конвенте Ларевельер якобы сказал ему, что они сделали глупость, захотев учредить республику, хотя Конвент в таком составе и не мог предложить монархию. В том же разговоре Ларевельер будто бы обещал приложить все усилия, чтобы поставить во главе страны президента, но потом, вспоминает Болью, испугался и выступил против подобной идеи[128].

Разброс оценок, как видим, от якобинца до скрытого роялиста. Та же неясность и с мотивами его избрания в Директорию. Стал ли он ее членом, как представитель «золотой середины»[129] или же как жертва 31 мая[130], то есть как некий гарант против репрессий, поскольку сам был репрессирован при диктатуре монтаньяров[131]? Вопрос до сих пор открыт, хотя Матьез и предложил на него в свое время довольно-таки остроумный ответ: «Наиболее посредственные, как это часто бывает, получают больше голосов, чем люди способные и энергичные»[132].

Отказавшись присягнуть Империи, Ларевельер-Лепо сошел с политической арены и в 1804 г. был уволен из Института, хотя известно, что Фуше обещал ему пенсию, если только тот попросит ее у Наполеона. Ко времени Реставрации он настолько отошел от дел, что даже не был выслан из страны как цареубийца[133].

Дени-Туссен Лесаж (1758-1796) – адвокат, в Конвенте сидел на Равнине, был связан с жирондистами. Голосовал за казнь короля с отсрочкой приговора, за апелляцию к народу. После принятия 2 июня 1793 г. декрета о его аресте, бежал, скрывался в Бретани, был объявлен изменником родины и поставлен вне закона.

После 9 термидора избирался в Комитет общественного спасения. По мнению Кучинского, в Комиссии представлял сторонников монархии, наряду с Ланжюине и Дюран-Майяном[134]. Впоследствии избран депутатом Совета пятисот 54 департаментами[135].

Жан-Батист Лувэ (1760-1797) – писатель, издатель, член Института. Один из наиболее страстных жирондистских[136] ораторов. На процессе короля голосовал за казнь со множеством оговорок, за апелляцию к народу и отсрочку. В Конвенте неоднократно выступал против Марата, Дантона и, в особенности, Робеспьера, которому не мог простить своего исключения из Якобинского клуба за аморальность написанных им произведений, однако отказался принимать участие в поименном голосовании по поводу осуждения Марата, поскольку считал себя его личным врагом. Редактор газеты «Sentinel» («Часовой»).

Во время диктатуры монтаньяров объявлен вне закона. Вместе с М.Э. Гюаде, Ш.Ж.М. Барбару и Ф.Н.Л. Бюзо бежал в департаменты, приложил немалые усилия для организации там сопротивления, а потом, приняв решение, которое спасло ему жизнь, вернулся в Париж, где и скрывался до падения Робеспьера.

В термидорианский период стал объектом нападок «золотой молодежи»[137]. Когда она пришла под его окна исполнять «Пробуждение народа»[138], Лувэ в ответ запел «Марсельезу». Избирался Председателем Конвента и членом Комитета общественного спасения. Едва ли не единственный член Комиссии одиннадцати, в верности которого республике не сомневался практически никто[139]. Прекрасно отдавая себе отчет в том, что Конституция не лишена недостатков, делал все, чтобы защитить ее как в прессе, так и в своих речах. «Конституция III года составлена, и это правда, для спокойных времен, но она была и остается единственным убежищем, единственным пристанищем республики в революционных бурях»[140], – писал он менее чем через год после ее принятия.

Избранный в Совет пятисот восемью департаментами, он через два года умер, не выдержав, по мнению Кучинского, многочисленных нападок. После его смерти газета «Друг законов» писала: «Республика потеряла одного из своих самых горячих защитников»[141], а «Газета людей» посвятила ему следующие строки: «Лувэ мертв; он умер от чрезмерной работы. Он был одним из первых, кто разоблачил роялистский характер реакции»[142].

И, наконец, Антуан-Клэр Тибодо (1765-1854) – адвокат. В мае 1789 г. сопровождал в Версаль своего отца, избранного депутатом от третьего сословия в Генеральные штаты. Уже с первых лет Революции предпочитал общество левых депутатов Учредительного собрания (Бюзо, Петиона, Робеспьера). Если верить Бодо, в Конвент Тибодо приходил в Конвент в карманьоле, что делали, помимо него, еще максимум шесть депутатов. «Тибодо, – отмечает тот же автор, – который с начала Конвента был одет как санкюлот, после 9 термидора стал носить албанский костюм; у него были длинные усы, прямые и сальные волосы, пистолеты и кинжал на перевязи; именно в этом полутурецком костюме он приговаривал к аресту и затем к смерти Ромма, Субрани и других». Он «был революционером такой закалки, что Камилл Демулен, получивший титул генерального прокурора Фонаря, выправил для Тибодо по всем правилам свидетельство заместителя генерального прокурора Фонаря»; это был «солдат, который стрелял в своих же товарищей»[143].

На процессе короля голосовал за смерть, против отсрочки приговора и апелляции к народу. По мнению Ж.Р. Сюратто, «это исключает возможность поместить его, как делали некоторые, среди депутатов Равнины». Однако даже применительно к периоду диктатуры монтаньяров многие историки причисляют его к умеренным, центристам[144], а один из современников даже называл его «голосом умеренных»[145]. «Он сидел на Горе, но отказался вступить в Якобинский клуб, голосовал с большинством, не поднимаясь на трибуну», – пишут авторы «Словаря французских парламентариев». Отметим, что его отец и почти вся семья при Терроре были арестованы и находились в тюрьме.

После 9 термидора участвовал в создании Музея искусств в Лувре, Музея естественной истории. Был Председателем Конвента, членом Комитетов общественного спасения и общественной безопасности. По мнению некоторых историков, он «стал одним из главарей реакции»[146], а в своих мемуарах Тибодо вспоминал, что Сийес даже обвинял его в роялизме[147].

Впоследствии избран 32 департаментами в Совет пятисот. После 18 фрюктидора его имя внесли в список депутатов, исключенных из Законодательного корпуса, однако впоследствии Тибодо был оправдан. Приветствовал переворот 18 брюмера и вскоре стал префектом департамента Жиронда (1800), а затем Буш-дю-Рон (1803), и Государственным советником (1800). Выступал против учреждения Ордена Почетного легиона, заключения Конкордата и провозглашения пожизненного Консульства, что, однако, не помешало ему в 1809 г. стать графом Империи и командором Ордена Почетного легиона.

4 декабря 1805 г. Тибодо писал своему бывшему коллеге Гупийо де Монтэгю (Goupillau de Montaigu): «Мудрец хватается за доску и отдыхает, держась за нее, когда ему не следует плыть по течению. Я не знаю, что осталось во Франции из внутренних свобод, но она может доверить лишь твердой руке заботу об избавлении ее от факций, которые едва не погубили ее. Вот что заставляет меня отложить до лучших времен реализацию тех принципов, за которые мы вместе боролись». Гупийо напишет на обороте этого письма: «И это те самые люди, которые считали меня умеренным во II году!».

Во время Ста дней Тибодо, будучи пэром Франции, произнес пылкую речь против Бурбонов и вынужден был скрываться. Арестован и после тюремного заключения выслан из страны. В 1827-1828 гг. опубликовал 5 томов «Истории Наполеона». При Луи-Филиппе вернулся во Францию, однако вновь на политическую арену вышел только при Наполеоне III, который называл его своим «Нестором». В 1852 г. стал сенатором. Из всех членов Конвента прожил дольше всех. «Он знал пять королей, две республики и двух императоров», – пишет Сюратто. А Олару в детстве даже довелось его повстречать[148].

Все эти биографические сведения дополняют приведенные ранее цифры, облекая их в «плоть и кровь». Как видим, большинство членов Комиссии одиннадцати не были ни цареубийцами, ни монтаньярами. Численный перевес имела близкая к жирондистам Равнина, по большей части республиканская, хотя не исключено, что несколько депутатов были в душе конституционными монархистами. Кроме того, члены Комиссии имели хорошее образование, чаще всего юридическое, многие были адвокатами и членами Института. Большинство создателей Конституции III года республики до самой смерти не прерывали своей политической карьеры, находя применение своим способностям при всех последующих режимах. Весьма показательно, что ордена и титулы при Наполеоне получили даже те из них, кто не одобрял до конца его политику.

«Революционное ядро, – писал А. Вандаль про эпоху Термидора и Директории, – состояло не исключительно из бывших проконсулов-террористов, подмоченных политиков и людей, запятнавших себя преступлениями, хотя таких и было в нем весьма большое количество. В нем были также люди, оставшиеся чистыми, глубоко верившие в революцию; и наряду с ними много людей закона, юристов и прокуроров, людей, которые безвестно, но с пользой работали в комитетах Конвента и позже должны были войти в состав экипажа Консульства»[149].

И действительно, подробный анализ биографий и политической деятельности создателей Конституции III года Республики – людей, входивших в политическую элиту того времени, ставит под сомнение картину ничтожества, некомпетентности и личного соперничества, традиционно изображаемую «якобинской» историографией[150]. Термидорианцам хватало и образования, и политического опыта для глубокого и подробного обсуждения как теоретических, так и практических вопросов будущего государственного устройства. Характеристика их как «депутатов-дельцов» и «спекулянтов»[151] также представляется мне крайне спорной. Лишь 10 человек из 123 участников дискуссии можно, с известной долей условности, причислить в дореволюционный период к предпринимателям, а среди членов Комиссии одиннадцати таковых и вовсе не было. Если же говорить непосредственно о времени Термидора, то чаще всего в безудержном обогащении и связях с «буржуазией» обвинялись Тальен, Фрерон, Баррас и Лежандр, однако никто из них реально не повлиял на составление новой Конституции: Лежандр выступил в дискуссии всего 1 раз, Тальен – 3, а Баррас и Фрерон и вовсе хранили молчание.

Разумеется, оценить реальное состояние тех или иных депутатов при Термидоре (а еще лучше, динамику роста или уменьшения этого состояния) достаточно сложно, если вообще возможно. Ориентироваться здесь мы можем лишь на скупые указания биографических словарей, а они дают весьма широкий разброс: если одни депутаты, как, скажем, Дюбуа-Крансе, могли позволить себе по окончании политической карьеры удалится в собственное поместье, то другие, как Ру, умерли бедняками в изгнании, а третьи, как Ларевельер-Лепо, прославились своим бескорыстием. В любом случае, как мне кажется, говорить о принадлежности к «буржуазии» термидорианской элиты, равно как и о том, что она проводила свою политику, прежде всего, в интересах «буржуазии», можно лишь в результате специального исследования.

«Пусть опыт Конвента научит вас, – говорится в памфлете, озаглавленном «Прощальные слова Национального Конвента французскому народу». – Посмотрите, какова была до сегодняшнего дня цена его долгих и мучительных трудов; большая часть его членов выбита проскрипциями: одних препроводили на эшафот, других принудили самих подарить себе смерть; тех вы видели брошенными в тюрьмы, эти нашли убежище в мрачных подземных пещерах, иные, более счастливые, погибли от вражеских пуль в рядах защитников свободы. Какой батальон когда-либо выходил из битвы столь поредевшим»?[152]

---

[1] Показательно, что до сих пор остается актуальной статья А. Олара: Aulard A. La Constitution de l'an III et la République bourgeoise // La Révolution française. 1900. Vol. 38. P. 113-160. Из относительно недавних работ можно назвать раздел в книге профессора права М. Тропера (Troper M. La séparation des pouvoirs et l'histoire constitutionnelle française. P., 1980) и ряд статей французского историка Я. Боска (Боск Я. Арсенал для подстрекателей // Исторические этюды о Французской революции. Памяти В.М. Далина. М., 1998. С. 189-200; Bosc Y. Boissy d'Anglas et le rejet de la Déclaration de 1793 // L'an I et l'apprentissage de la démocratie. Saint-Denis, 1995. P. 393 и др.). См. также: Бовыкин Д.Ю. «Глас народа» и Конституция 1795 года // Вестник МГУ. 1996. N 5. С. 59–70; Он же. «Ни короля, ни анархии». Исполнительная власть в Конституции III года Республики // Исторические этюды… С. 201-218; Bovykine D. La Commission des Onze devant l’opinion public // La République directoriale. Actes du colloque de Clermont-Ferrand (22, 23 et 24 mai 1997). Clermont-Ferrand, 1998. T. 1. P. 193–205.

[2] Лукин Н. (Антонов) Новейшая история Западной Европы. Вып. 1. М., 1923. С. 221.

[3] История Франции. Т. 2. М., 1973. С. 83.

[4] Молчанов Н. Монтаньяры. М., 1989. С. 550.

[5] Манфред А.З. Великая Французская революция. М., 1983. С. 205.

[6] Щеголев П.П. Гракх-Бабеф. М., 1933. С. 80.

[7] Французская буржуазная революция 1789-1794. М.-Л., 1941. С. 490.

[8] Щеголев П. П. После Термидора. Л., 1930. С. 6.

[9] На эту тему см.: Чудинов А.В. Смена вех: 200-летие Революции и российская историография // Французский ежегодник. 2000. М., 2000. С. 17 и след.

[10] Так, например, Бабеф, который считался одним из первых коммунистов, как известно, приветствовал переворот 9 термидора.

[11] Брок виконт де. Французская революция в показаниях современников и мемуаров. СПб., 1892. С. 78.

[12] После 9 термидора в Конвент вернулись две большие группы депутатов: по меньшей мере 78 человек, известных под именем шестидесяти трех, которые были реинтегрированы 18 фримера (7 декабря 1794 года), и еще 18 – жирондисты, вернувшиеся 18 вантоза (9 марта 1795 года). – Suratteau J.R. Les élections de l'an IV // Annales historiques de la Révolution française (далее – AHRF). 1951. N 4. P. 389-390.

[13] Mallet du Pan J. Mémoires et correspondance de Mallet du Pan pour servir à l'histoire de la Révolution française. P., 1851. Vol. 2. P. 114-115.

[14] В русской традиции слово «faction» нередко переводится, как «фракция», что, однако, представляется нам не совсем верным. Под «факцией» в то время подразумевали не просто партию, а партию оппозиционную существующему государственному устройству, плетущую заговоры для уничтожения общественного порядка. Впрочем, такое толкование более характерно для словарей революционной лексики, тогда как при Термидоре, разница между терминами «партия» и «факция» нюансировалась далеко не всегда.

[15] Mallet du Pan J. Op. cit. Vol. 2. P. 117-126.

[16] Norvins J.M. de Montbreton, baron de. Essai sur la Révolution français depuis 1789 jusqu'à l'avènement au trône de Louis-Philippe d'Orleans le 7 août 1830. P., 1832. Vol. 1. P. 246, 273.

[17] То есть после народного восстания в прериале III года.

[18] Отметим, что все трое не были депутатами Конвента; хотя Пелтье это почему-то не оговаривает. – Peltier J.G. Paris pendant l'année 1795. L., 1795. Vol. 1. N 5. 4. VII. 95. P. 259-260.

[19] Указ. по: Loménie L. de. Beaumarchais et son temps. P., 1873. Vol. 2. P. 489-490.

[20] Cadiot M. Histoire chronologique de France depuis la première convocation des notables jusqu'en 1828. P., 1828. P. 666.

[21] Bonaparte L. Memoires de Lucien Bonaparte, prince de Canio, ecrits par lui-même. Bruxelles, 1836. Vol. 1. P. 53.

[22] Larevellière-Lépeaux L. Mémoires de Larevellière-Lépeaux, membre du Directoire exécutif de la République française et de l'Institut national. P., 1895. Vol. 1. P. 259.

[23] Staël A.L.G. de. Considérations sur la Révolution française. P., 1983. P. 318.

[24] Dulaure J.A. Esquisses historiques des principaux événements de la Révolution française. P., 1826. Vol.3. P. 2-3; Vol. 4. P. 11.

[25] Le livre du centenaire du Journal des Débats. P., 1889. P. 18.

[26] Levasseur R. Mémoires de R. Levasseur (de la Sarthe), ex-conventionnnel. P., 1989. P. 600.

[27] Gallais J.P. Dix-huit fructidor; ses causes et ses effets. Hambourg, 1799. Vol. 1. P. 19.

[28] Fain A.J.F., baron de. Manuscrit de l'an trois (1794-1795). P., 1828. P. 302.

[29] Larevellière-Lépeaux L. Op. cit. Vol. 1. P. 203.

[30] Historical Manuscripts commission. Report of the Manuscripts of J.B. Fortescue, Esq., preserved at Dropmore. Vol. III. L., 1899. P. 85-86.

[31] См., например: Манфред А.З. Указ. соч. С. 198.

[32] История Франции. Т. 2. С. 71-72.

[33] Lajusan A. Le plebiscite de l'an III // La Révolution française. Vol. 60. N 7, 14.I.1911. P. 15-16.

[34] Подробнее об этом см.: Бовыкин Д.Ю. Людовик XVII: жизнь и легенда // Новая и новейшая история. 1995. N 4. С. 169-172; Bovykine D. Les décrets de «deux tiers», l’ambition du pouvoir, ou une mesure indispensable // Le tournant de l’an III. Réaction et Terreur blanche dans la France révolutionnaire. 120^e congrès national des sociétés historiques et scientifiques (Aix-en-Provence, 23–29 octobre 1995). Aix-en-Provence, 1997. P. 43-53.

[35] Suratteau J.-R. Op. cit. P. 390-391.

[36] Baczko B. Les Girondins en Thermidor // La Gironde et les Girondins. P., 1988. P. 59.

[37] Larevellière-Lépeaux L. Op. cit. Vol. 1. P. 222. См. также мемуары Тибодо, где он пишет о различиях между вернувшимися в Конвент депутатами и теми, кто оставался в нем при Якобинской диктатуре. Thibaudeau A.C. Mémoires sur la Convention et le Directoire. Vol. 1. P., 1824. P. 197.

[38] Baudot M.A. Notes historiques sur la Convention Nationale, le Directoire, l'Empire et l'exil des votants. Genève, 1974. P. 39, 75.

[39] Ozouf M. Thermidor ou le travail de l'oubli // Ozouf M. L'Ecole de la France. P., 1984. P. 92.

[40] Pertué M. Remarques sur les listes de Conventionnels // AHRF. N 245. VII-IX.1981. P. 366.

[41] Tulard J. Fayard J.F. Fierro A. Histoire et dictionnaire de la Révolution française. P., 1987. P. 1021.

[42] Попутно отметим, что если для историков, занимающихся 1792-1793 гг. достаточно репрезентативным источником для выявления водораздела мнений служат результаты поименных голосований, то для эпохи Термидора их ценность резко снижается. Так, например, все, что показывает поименное голосование по вопросу об осуждении Ж.Б. Каррье, – это полное согласие среди депутатов.

[43] Включая дискуссию по «декретам о двух третях», фактически имевших статус конституционных законов.

[44] За исключением, пожалуй, П. Барраса, С.Л.М. Фрерона и Ж. Фуше, все остальные известные термидорианцы, так или иначе, приняли участие в этой дискуссии.

[45] Dieuleveult A. de. Mort des Conventionnels // AHRF. 1983. N 251. P. 158.

[46] Под участием в дискуссии понимались любые выступления – от пространного доклада до краткой реплики. Не учитывалось лишь чтение тех или иных статей Конституции и декретов членами Комиссии. Из последних только шестидесятипятилетний П.Т. Дюран-Майян ни разу не выступал в дебатах, однако он учтен как один из непосредственных разработчиков Конституции.

[47] Любопытно сравнить эту цифру с возрастными цензами, установленными новой Конституцией: 30 лет для членов Совета пятисот и министров, 40 лет для членов Совета старейшин и Директории.

[48] В своих подсчетах мы, прежде всего, опирались на: Kuscinski A. Dictionnaire des conventionnels. Yvelines, 1973 (репринт издания 1916 г.) – работу, не лишенную ошибок и недостатков, но до сих пор остающуюся наиболее полным и авторитетным биографическим исследованием депутатов Конвента.

[49] Имеются в виду депутаты, обусловившие свое голосование за смертную казнь отсрочкой приговора, не дожидаясь поименного волеизъявления по этому вопросу.

[50] Употребляя этот привычный термин, хочу оговорить, что считаю его достаточно условным, поскольку жирондисты, в отличие от якобинцев, не представляли собой хоть сколько-нибудь оформленную группировку и не стремились к солидарному голосованию. Это проявилось и на процессе Людовика XVI, когда, например, Бриссо голосовал за обращение к народу и за смертный приговор с отсрочкой исполнения, что теоретически позволяло спасти короля, а Верньо – за обращение к народу и смертный приговор без отсрочки, что, определенно, обрекало короля на казнь.

[51] Kuscinski A. Op. cit. P. 102; Larevellière-Lépeaux L. Op. cit. Vol. 1. P. 228.

[52] И еще семеро служили режиму Директории, не будучи депутатами.

[53] Dieuleveult A. de. Op. cit. P. 161.

[54] Baczko B. Thermidoriens // Furet F. Ozouf M. Dictionnaire critique de la Révolution française. P., 1988. P. 437.

[55] В отличие, скажем, от проекта Конституции 1793 г.: «Учредительное собрание два года вырабатывало и утверждало текст конституции; якобинский Конвент разрешил эту задачу в две недели». Манфред А.З. Указ. соч. С. 145.

[56] Réimpression de l’Ancien Moniteur. P., 1854. T. 25. P. 504.

[57] Ibid. P. 364, 365.

[58] Ibid. P. 541.

[59] Ibid. 504-505.

[60] Tulard J. Fayard J.F. Fierro A. Op. cit. P. 574.

[61] Kuscinski A. Op. cit. P. 49; Robinet. Dictionnaire historique et biographique de la Révolution et de l'Empire. 1789-1815. P., 1899. Vol. 1. P. 159.

[62] Baudin P. C.L. Lettres de Baudin à Laharpe; et de Laharpe à Baudin. P., 1795. P. 6, 7.

[63] Kuscinski A. Op. cit. P. 39; Robinet. Op. cit. Vol. 1. P. 122.

[64] Tulard J. Fayard J.F. Fierro A. Op. cit. P. 569.

[65] Dictionnaire des parlementaires français comprenant tous les Membres des Assamblées français et tous les Ministres français depuis le 1^er Mai 1789 jusqu'au 1^er Mai 1889. P., 1890. Vol. 1. P. 201-202.

[66] Soboul A. Dictionnaire historique de la Révolution française. P., 1989. P. 97-98.

[67] Dictionnaire des parlementaires français… Vol. 1. P. 368.

[68] Об этом же кроме А. Кучинского пишут такие разные авторы, как Баррас и Бодо: Barras P. Mémoires de Barras, membre de Directoire. P., 1895. Vol. 1. P. 228; Baudot M.A. Op. cit. P. 265. Было бы странно обвинять в этом лично Буасси, но ситуация со снабжением столицы и в самом деле была чрезвычайно серьезной. Дело дошло до того, что Комитет Общественного спасения (!) организовал раздачу масла, сахара и риса нуждающимся членам Конвента. Larevellière-Lépeaux L. Op. cit. Vol. 1. P. 214.

[69] Larevellière-Lépeaux L. Op. cit. Vol. 1. P. 232-233; Thibaudeau A.C. Op. cit. P. 179. Granier de Cassagnac A. Histoire du Directoire. P., 1851. Vol. 1. P. 73. В работах Буасси уже после Реставрации этому можно найти немало подтверждений, хотя это мало что доказывает. См., например: Boissy d'Anglas F.A. Essai sur la vie, les écrits et les opinions de M. de Malesherbes, adressé à mes enfants. P., 1819. P. 284-285.

[70] Lezay-Marnezia A. de. Les ruines ou Voyage en France, pour servir de suite à selui de la Grèce. 4^e édition. P., IV. P. vij.

[71] Archives Nationales (далее – A. N.), F7 4606, d.3, coppet 231.

[72] Начиная с осени 1795 г. на улице Клиши собирался неформальный клуб, объединявший конституционных монархистов, включая бывших фельянов. После переворота 18 фрюктидора большинство из них было выслано из страны, заключено в тюрьмы или исключено из Законодательного корпуса.

[73] Что, разумеется, может говорить как о том, что подобных документов не существовало в природе, так и об осторожности самого Буасси. A. N., F7 4606.

[74] Kuscinski A. Op. cit. P. 66; Robinet. Op. cit. Vol. 1. P. 214-215; Dictionnaire des parlementaires… Vol. 1. P. 368; Soboul A. Op. cit. P. 127-128.

[75] Mercier L.S. Paris pendant la Révolution (1789-1798) ou Le Nouveau Paris. P., 1862. Vol. 2. P. 47.

[76] Larevellière-Lépeaux L. Op. cit. Vol. 1. P. 220, 232.

[77] См., например: Gauthier F. Triomphe et mort du droit naturel en Révolution. P., 1992. P. 270-280.

[78] См., например: Sydenham M.J. The First French Republic. London, 1974. P. 326; Brunel F. Sur l'historiographie de la réaction thermidorienne // AHRF. 1979. N 237. P. 465.

[79] При этом для некоторых современников было очевидно, что Буасси не писал свои самые известные речи. Meister H. Souvenirs de mon dernier voyage à Paris (1795). P., 1910. P. 102.

[80] Бабеф Гракх. Сочинения. М., 1982. Т. 4. С. 50.

[81] Le Bozec C. Boissy d'Anglas, un grand notable libéral. Aubenas d'Ardèche, 1995.

[82] Larevellière-Lépeaux L. Op. cit. Vol. 1. P. 235-236.

[83] Baczko B. Le contrat social des Français: Sieyès et Rousseau // The French Revolution and the Creation of Modern Political Culture. Oxford, 1987. Vol. 1. P. 492.

[84] Larevellière-Lépeaux L. Op. cit. Vol. 1. P. 285.

[85] Soboul A. Op. cit. P. 324.

[86] Staël A.L.G. de. Op. cit. P. 318. В этой связи любопытно, что Ларевельер-Лепо проводил очень четкую границу между самим собой и Дону, настоящими республиканцами, с одной стороны, и Буасси и сторонниками роялизма, с другой. Он же отмечал противостояние между Ланжюине и Дону. Larevellière- Lépeaux L. Op. cit. Vol. 1. P. 207, 209.

[87] Lacretelle Ch. Dix années d'épreuves pendant la Révolution. P., 1842. P. 252.

[88] Clapham J.H. The Abbé Sieyès. An Essay in the Politics of the French Revolution. London, 1912. P. 166.

[89] Подробнее о проекте Сийеса см.: Бовыкин Д.Ю. «Ни короля, ни анархии»… С. 214-215; Тырсенко А.В. Конституционный оракул (Политические идеи Э.Ж. Сийеса в III г. республики) // Французский ежегодник. 2000. С. 166.

[90] Kuscinski A. Op. cit. P. 178; Robinet. Op. cit. Vol. 1. P. 557; Bouvier P. Les papiers de Daunou à la Bibliothèque Nationale // La Révolution française. Vol. 63. P. 455; Allegret M. Daunou // Le souvenir napoléonien. Février 1987. N 351. P. 35-36.

[91] Dictionnaire des parlementaires… Vol. 2. P. 268-269.

[92] Clement J.-P. Essai sur les fondements d'une politique libérale à la fin du XVIIIe siècle et au début du XIX^e siècle. Daunou – Boissy d'Anglas – Lanjuinais. Thèse pour le doctorat d'état mention droit publique. P., 1974.

[93] Taillandier A.H. Documents biographiques sur P.-C.-F. Daunou. P., 1841.

[94] Tulard J. Fayard J.F. Fierro A. Op. cit. P. 785.

[95] Baczko B. Comment sortir de la Terreur. Thermidor et la Révolution. P., 1989. P. 148.

[96] Granier de Cassagnac A. Op. cit. P. 73.

[97] Mathiez A. Quelques lettres de Durand de Maillane // La Révolution française. 14.X.1900. Vol. 39. N 4. P. 295.

[98] Durand de Maillane P.T.S. Histoire de la Convention Nationale. P., 1825. P. 275, 292.

[99] См., например: Church C. Du nouveau sur les origines de la Constitution de 1795 // Revue historique de droit français et étranger. 1974. N 4. P. 609.

[100] Kuscinski A. Op. cit. P. 233; Robinet. Op. cit. Vol. 1. P. 718; Dictionnaire des parlementaires… Vol. 2. P. 521.

[101] Tulard J. Fayard J.F. Fierro A. Op. cit. P. 738.

[102] Larevellière-Lépeaux L. Op. cit. Vol. 1. P. 295.

[103] Kuscinski A. Op. cit. P. 163; Robinet. Op. cit. Vol. 1. P. 506; Soboul A. Op. cit. P. 311.

[104] Сходного мнения придерживался и Тибодо. Thibaudeau A.C. Op. cit. P. 179.

[105] Lanjuinais J.D. Œuvres. P., 1832. Vol. 1. P. 53.

[106] Ibid. P. 455.

[107] A. N., C 232, d.183 bis * 12. Doc. 26.

[108] Kuscinski A. Op. cit. P. 369; Robinet. Op. cit. Vol. 2. P. 314-315; Dictionnaire des parlementaires… Vol. 3. P. 578-579; Soboul A. Op. cit. P. 641-642.

[109] В те годы он был настолько неизвестен, что «Монитер» называл его г-н де Лепо. Granier de Cassagnac A. Op. cit. Vol. 1. P. 168.

[110] Mathiez A. Le personnel gouvernemental du Directoire // AHRF. 1933. Vol. X. P. 392.

[111] Dawson Ch. The Gods of Revolution. London, 1972. P. 115.

[112] Написание фамилий политических деятелей в принципе было во время Революции весьма вольным: в «Монитер» даже в пределах отчета об одном заседании Конвента фамилию депутата могли написать по-разному. Если же в фамилии встречались частицы «la» или «de», вариации были практически неизбежны.

[113] Soboul A. Op. cit. P. 645.

[114] Barante A.G.P., baron de. Histoire du Directoire de la République française. P., 1853. Vol. 1. P. 14.

[115] Laffon-Ladebat A.D. Journal de ma deportation à la Guyane français. P., 1918. P. 79. Впрочем, имеет смысл сделать поправку на то, что автор был выслан после переворота 18 фрюктидора.

[116] Указ. по: Kuscinski A. Op. cit. P. 374.

[117] Baudot M.A. Op. cit. P. 118.

[118] Danican A. Notice sur le 13 vendémiaire, ou les parisiens vengés. S. l., 1796. P. 48.

[119] Allonville A.F., comte de. Mémoires secrets de 1770 à 1830 par M. le comte d'Allonville. P., 1841. Vol. 4. P. 52.

[120] Ibidem. Любовь Ларевельера к теофилантропии делала его мишенью и многих карикатур. Vovelle M. La Révolution Française. Images et recit. P., 1989. T. V. P. 23.

[121] Всемирное остроумие. М., 1999. С. 183.

[122] Prudhomme L. Histoire impartiale des Révolutions de France depuis la mort de Louis XV. P., 1824. Vol. 11. P. 16.

[123] Tulard J. Fayard J.F. Fierro A. Op. cit. P. 207.

[124] Fantin-Desodoards A. Histoire de la République française, depuis la séparation de la Convention Nationale jusqu'à la Conclusion de la Paix entre la France et l'Empreur. P., 1798. P. 19.

[125] Prudhomme L. Op. cit. Vol. 11. P. 2.

[126] Danican A. Le fléau des tyrans et des septembriseurs, ou Réflexions sur la Révolution française. Lausanne, 1797. P. 38.

[127] Fantin-Desodoards A. Op. cit. P. 7.

[128] Beaulieu C.F. Essais historiques sur les causes et les effets de la Révolution de France, avec des notes sur quelques evenmens et quelques institutions. P., 1803. Vol. 6. P. 248-249.

[129] Woronoff D. La République bourgeoise de Thermidor à Brumaire. P., 1972. P. 49. Ср.: «Ларевельер-Лепо был избран в Директорию за республиканизм, что было более доказано, чем его способности». Doyle W. The Oxford History of the French Revolution. Oxford, 1989. P. 321.

[130] Prudhomme L. Op. cit. Vol. 2. P. 511.

[131] Beaulieu C.F. Op. cit. Vol. 6. P. 247.

[132] Жаль лишь, что Матьез не указал, к какой категории он относит, например, Барраса. Mathiez A. Op. cit. P. 388.

[133] Kuscinski A. Op. cit. P. 374; Robinet. Op. cit. Vol.2. P. 324-325; Dictionnaire des parlementaires… Vol. 3. P. 594-596.

[134] Не исключено, что Кучински основывался на мемуарах Тибодо, в которых тот пишет: «В комиссии одиннадцати была монархическая партия. Она состояла из Лесажа из Эр-и-Луара, Буасси д'Англа и Ланжюине. Я не говорю о Дюран-Майяне, чье мнение не принималось в расчет». Thibaudeau A.C. Op. cit. P. 179. Считает его роялистом и Гранье де Кассаньяк. Granier de Cassagnac A. Op. cit. Vol. 1. P. 73.

[135] Kuscinski A. Op. cit. P. 402-403; Robinet. Op. cit. Vol. 2. P. 419; Dictionnaire des parlementaires… Vol. 4. P. 127.

[136] Larevellière-Lépeaux L. Op. cit. Vol. 1. P. 285. Гранье де Кассаньяк замечает по этому поводу: «Лувэ был жирондистом, иначе говоря, честолюбцем без точных и твердых убеждений». Granier de Cassagnac A. Op. cit. Vol. 1. P. 73.

[137] Dauban C.A. Paris en 1794 et en 1795. P., 1869. P. 573.

[138] Популярная после Термидора антиякобинская песня. Слова Суригера, музыка Даво. Подробнее см.: Тьерсо Ж. Песни и празднества Французской революции. М., 1933. С. 193-195.

[139] Dictionnaire des parlementaires… Vol. 4. P. 190-192.

[140] Louvet J.B. J.B.Louvet à ses collègues. P., s.d. P. 1.

[141] Kuscinski A. Op. cit. P. 418; Robinet. Op. cit. Vol. 2. P. 458; Soboul A. Op. cit. P. 687-688.

[142] Tulard J. Fayard J.F. Fierro A. Op. cit. P. 959.

[143] Это, безусловно, точка зрения врага, и врага непримиримого, но она, тем не менее, кажется достаточно показательной. Baudot M.A. Op. cit. P. 191, 235, 238, 292.

[144] Miquel P. La Grande Révolution. P., 1988. P. 544; Broglie G. de. L'Orléanisme. P., 1981. P. 198.

[145] Hyde de Neuville J.-G. Mémoires et souvenirs du baron Hyde de Neuville. P., 1888. Vol. 1. P. 133.

[146] См., например: Legrand R. La Galerie des Homonymes. Abbeville, 1993. P. 110.

[147] Thibaudeau A.C. Op. cit. P. 179.

[148] Kuscinski A. Op. cit. P. 374; Robinet. Op. cit. Vol. 2. P. 781; Dictionnaire des parlementaires… Vol. 5. P. 396-397; Soboul A. Op. cit. P. 1033-1035.

[149] Вандаль А. Возвышение Бонапарта. Ростов-на-Дону, 1995. Т. 1. С. 15-16.

[150] См., например: Матьез А. Термидорианская реакция. М., 1931. С. 10; Тарле Е.В. Жерминаль и прериаль. М., 1957. С. 44 и след.

[151] См., например: Манфред А.З. Указ. соч. С. 198.

[152] Сомнительно, чтобы этот текст был официальным, однако он несомненно относится к 1795 году и отпечатан во «Французской типографии». Les adieux de la Convention Nationale au people français. P., s. d. P. 3-4.

---

Назад