Как известно, проблемы истории Французской революции продолжают привлекать внимание научной общественности, и каждый, кто следит за этой темой, может заметить, что внимание сосредоточено главным образом на проблемах якобинской диктатуры. Наиболее значительные работы по этой теме появились за последние 10-15 лет. Это исследования по Французской революции, относящиеся к эпохе якобинской диктатуры: известная работа Собуля, двухтомник и последняя книга Кобба, книги Вальтера Маркова и др. Ряд работ за эти годы появился и у нас: В.М. Далина о Бабефе, А.В. Адо - по широкому кругу аграрных проблем; А.Р. Иоаннисяна о коммунистических идеях, а также работы С.Л. Гордона, А.В. Гордона, Т.Г. Салтановской, Г.С. Кучеренко, Левандовского и др. Словом, к этим проблемам проявляется интерес в нашей стране, и это, вероятно, имеет свое основание.

Вместе с тем было бы неправильно игнорировать тот факт, что в последнее время отчетливо обозначилась и критическая волна, направленная против якобинской диктатуры. Чтобы не быть голословным, напомню работы, которые, вероятно, всем известны. Это содержащая развернутую критику системы якобинизма книга Талмона «Происхождение тоталитарной демократии», переведенная на ряд языков и получившая широкую прессу в западном мире; работа Фюре и Рише, посвященная в целом Французской революции, но острием направленная против якобинской диктатуры; переиздание книги Даниэля Герена, который ведет атаку в том же направлении с псевдолевых позиций. Все это показывает, что изучение якобинской власти приобретает сейчас значительный общественный интерес.

Накануне XIII Международного конгресса историков было признано целесообразным и полезным обменяться мнениями нам, специалистам в этой области, обсудить круг вопросов, которые могут вызывать разные суждения. Речь идет не о том, чтобы установить «обязательные законы единомыслия», - еще Салтыков-Щедрин иронизировал на эту тему. Речь идет о том, чтобы в какой-то мере изучить и, если возможно, сблизить позиции, добиться консолидации в выработке общих принципов. Это тем более важно, что появились некоторые работы, в которых высказывались точки зрения, представляющиеся другим историкам спорными. Пришла пора в этом разобраться.

В этом нужно разобраться еще и потому, что существует большая аудитория студентов, преподавателей, которые живо воспринимают все эти вопросы и которые в какой-то степени могут себя чувствовать дезориентированными.

Прошу правильно понять: речь идет не о каком-то декрете или обязательном постановлении. Полагаю, что для всех это совершенно очевидно. Речь идет о том, чтобы здесь, в своей среде историков, путем товарищеского обмена мнениями выявить и сопоставить точки зрения по тем вопросам, которые представляются спорными или нерешенными, задуматься над теми вопросами, которые требуют дальнейшего исследования, обратить внимание на то, на чем должны быть сосредоточены наши усилия.

Изучение истории Великой французской революции не занимает сейчас в мировой исторической науке того места, которое оно занимало в XIX в., когда, например, Жюль Валлес считал, что Конвент является кульминационным пунктом всей всемирной истории. Тем не менее и сейчас Французская революция является, по определению одного историка революции, «стратегическим пунктом всей новой истории». Научное изучение революции в XX в. продвинулось далеко вперед, особенно ее социальной истории. Еще в 1901 г. Альфонс Олар, корифей историографии прошлого века, счел возможным издать чисто «Политическую историю Французской революции». Но уже в 1901 - 1904 гг. Жорес - этот, по словам Лабрусса, «первый социальный историк революции», - издал свой четырехтомный труд, направивший изучение истории революции по новым путям. В конце XIX и начале XX в. появились работы Кареева, Лучицкого, Тарле. В 1924 г. была опубликована блестящая монография Ж. Лефевра «Крестьяне департамента Севера», в 1928 г. - лучшая работа А. Матьеза «Борьба с дороговизной и социальное движение в эпоху террора», а в 1932 г. - новая книга Лефевра «Аграрный вопрос в эпоху террора». В те же годы социальными вопросами революции глубоко занялись советские историки, в том числе Н.М. Лукин, Я.М. Захер, Г.С. Фридлянд и др. В 30-х годах появились две значительные монографии Э. Лабрусса - о движении цен и о кризисе сельского хозяйства накануне революции. В 50-х годах появляется капитальный труд А. Собуля о парижских санкюлотах. Достаточно перечислить только эти важнейшие исследования, чтобы убедиться, как далеко вперед ушло изучение социальной истории революции. В этом, бесспорно, сказалось сильнейшее и благотворное влияние марксизма. «До конца 30-х годов, - признавал такой убежденный буржуазный историк, как Альфред Коббен, - все серьезные историки революции испытывали влияние марксизма, даже если они не следовали строго марксистской интерпретации»[2]. Однако идейные бои вокруг основных проблем революции далеко не утратили своей остроты.

В доказательство достаточно указать на некоторые концепции, получившие сейчас значительное распространение в англо-американской историографии. Тот же Альфред Коббен - автор известной статьи «Французская революция как миф», вызвавшей резкие возражения Ж. Лефевра, - в своих книгах, в том числе и в изданном посмертно сборнике «Аспекты Французской революции», отстаивал то положение, что Французская революция вовсе не была буржуазной революцией, что к этому времени феодализма во Франции уже не было, а буржуазия вовсе не была ведущей силой в революции. То, что мы называем буржуазной революцией, в действительности было скорее восстанием против новых форм капитализма, причем в выигрыше оказались только консервативные силы, крупные и мелкие земельные собственники. В результате экономическое развитие Франции не ускорилось, а замедлилось[3].

Ту же точку зрения, что французская буржуазия, собственно говоря, не была капиталистической, что она вкладывала свои капиталы по преимуществу не в промышленность, а в земельную собственность (скупая при этом сеньериальные права), в приобретение государственных должностей и т. д. и что, следовательно, революция осуществилась не в пользу капитализма, а против него, отстаивают и некоторые американские историки (Тэйлор, Эйзенштейн и др.). По мнению Тэйлора, «марксизм ошибся: революция не была буржуазной в марксистском смысле; ее происхождение не вызвано экономическими явлениями, и она не подготовила пути к триумфу капитализма. Термины «буржуазная революция» и «революционная буржуазия» должны быть отброшены»[4]. Эта точка зрения оспаривается другими американскими и большинством европейских историков, но эта концепция очень характерна.

С новой концепцией истории революции выступили недавно два французских историка - Ф. Фюре и Д. Рише[5]. Они не оспаривают буржуазного характера революции и ведущей роли буржуазии. Но они выдвигают тезис о реакционной роли народных масс - крестьянства в Вандее и санкюлотов в Париже: «Примитивная неприязнь кристаллизуется в Вандее вокруг деревенского мифа католического золотого века, и в Париже - вокруг еще более мифического общего равенства». Эти объективно реакционные силы вызывают то, что Фюре и Рише на своеобразном автомобильном жаргоне определяют как «революция буксует». Конвент авторы отнюдь не считают кульминационным пунктом революции. Конфликт Горы и Жиронды «лишен величия»; между этими группировками нет социальных различий - и те, и другие возникли в одной и той же социальной среде. Монтаньяры - тоже фракция буржуазии, но только более гибкая в своем маневрировании. Робеспьер - «замечательный тактик», «крупнейший парламентский лидер», «с ним рождается тактика руководства парламентом». Политики Горы «бросали кости» массам - отсюда всеобщая воинская повинность, максимум, террор. Но якобинцам - более гибким политикам, чем жирондисты, - удалось сохранить главное: власть. После 9 термидора «буксование» прекращается. Революция, особенно в первые месяцы Консульства, возвращается в свое буржуазное русло. Характерно, что Фюре и Рише тоже считают, что «уложить французскую революцию в марксистскую теорию представляется нам совершенно невероятным - это один из самых слабых и наименее последовательных аспектов гигантского творения Маркса».

Нельзя не заметить известной близости точки зрения Фюре и Рише с концепцией Д. Герена, выдвинутой им более четверти века назад[6]. Герен также рассматривал якобинцев как «наиболее смелую фракцию буржуазии», которая чрезвычайно гибко, «макиавеллистски» «использовала народный подъем, чтобы затем сдержать его». Герен и авторы нового исследования расходятся в оценке роли народных масс, но они совершенно единодушны в том, что якобинцы были той фракцией буржуазии, которая очень ловко «использовала в своих интересах движение масс». В этом стремлении к «деякобинизации», принижению значения якобинской диктатуры, отрицанию ее народного характера, подчеркиванию ее «чисто буржуазного» характера Герен и Фюре вполне сходятся.

Исследование Герена встретило в свое время очень критическое отношение Ж. Лефевра: «Каждый, кто его перечитает, вынужден будет сделать вывод, что главная забота монтаньяров состояла в том, чтобы спасти интересы буржуазии; монтаньяры, которых народ привел к власти, после этого маневрировали, чтобы помешать напасть на господство буржуазии. Дантон и Робеспьер - спасители буржуазии, они искусно, ловко изменили народу». Против всех этих утверждений Лефевр, этот виднейший из всех прогрессивных историков середины XX в., возражал категорически, считая, что это значит «совершенно исказить историческую перспективу», поскольку главным в деятельности якобинцев была «борьба против буржуазии», вступившей в союз с феодальной Европой[7]. Эту точку зрения Лефевра разделяет подавляющее большинство современных прогрессивных историков революции.

Советская историческая наука, следуя Марксу, Энгельсу, Ленину, была на протяжении своего полувекового существования совершенно единодушна в признании огромного исторического значения якобинской диктатуры. «Нельзя быть марксистом, - писал В.И. Ленин, - не питая глубочайшего уважения к великим буржуазным революционерам, которые имели всемирно-историческое право говорить от имени буржуазных «отечеств», поднимавших десятки миллионов новых наций к цивилизованной жизни в борьбе с феодализмом»[8]. Эту высокую оценку якобинцев Ленин отстаивал неизменно, с 90-х годов и до конца своей жизни. У советских историков были немаловажные разногласия по отдельным вопросам истории революции, но в этой общей оценке роли якобинизма они были единодушны.

Однако за последние годы в Ленинграде тов. В.Г. Ревуненков опубликовал ряд работ, в которых он выдвинул другую точку зрения[9], которую необходимо подвергнуть критике. Совершенно необоснованным представляется прежде всего утверждение, что Маркс и Энгельс «пересмотрели и исправили» свои ранние «односторонние» суждения о якобинцах и вернулись к «первоначальной» оценке эбертизма как «особого и более передового» течения. Этот пересмотр взглядов т. Ревуненков датирует началом 50-х годов. Таким образом, и превосходную статью против Гейнцена в 1847 г., и все статьи «Новой Рейнской газеты» он рассматривает как незрелые и ошибочные, что явно неправильно. Но и в дальнейшем Маркс и Энгельс вовсе не изменили своего общего отношения к якобинской диктатуре. Достаточно напомнить конспекты книги Авенеля (70-х годов), высказывания Энгельса о Марате в 80-х годах, замечательные мысли Энгельса в письме к Каутскому в 1889 г., в его предисловии к работе «От утопии к науке» в 90-х годах о значении 1793 г. Ни на чем не основано и утверждение о такой высокой оценке эбертизма. Следует вспомнить замечания Маркса на полях книги Тридона, одного из основоположников «эбертистской легенды»[10]. Лефевр и Собуль единодушны в отрицательном отношении к Эберу, в отрицании самого термина «эбертизм», поскольку у Эбера не было сколько-нибудь ясной социальной программы. Характерен призыв Эбера в 1793 г. «к скупщикам и монополистам Парижа» примкнуть к парижским санкюлотам, «так как с ними вам нечего опасаться и ваша собственность будет гарантирована».

Неправилен и анализ ленинских воззрений на якобинизм. По мнению В.Г. Ревуненкова, «высокое представление» о якобинцах Ленин почерпнул все из тех же статей Маркса и Энгельса в «Новой Рейнской газете», переизданных Мерингом в начале XX в., в которых, по мнению В.Г. Ревуненкова, изложены взгляды «молодого» Маркса, впоследствии им пересмотренные; «из этого источника проистекает то уважение, которое Ленин всегда питал к Конвенту». Ленин действительно высоко и с полным на то основанием оценивал эти статьи, важнейшую часть литературного наследия Маркса и Энгельса, от которых они никогда не отрекались. Но его оценка якобинцев была выработана еще в 90-х годах, и он развивал ее в дальнейшем, в начале XX в., на основании самых разнообразных источников, далеко не исчерпывающихся статьями в «Новой Рейнской газете», и сравнительного анализа исторического опыта русской революции.

Общая оценка якобинской диктатуры и ее классовых корней у В.Г. Ревуненкова расходится с ленинской. По его мнению, «в наше время является совершенно непреложной истиной, что господство в Конвенте принадлежало как раз группировкам, выражающим интересы крупной и средней буржуазии». Но Ленин именно это оспаривал. Он характеризовал якобинскую диктатуру как «власть низших слоев тогдашней буржуазии»[11], как диктатуру «общественных низов пролетариата и мелкой буржуазии»[12], как «диктатуру революционной демократии и революционного пролетариата (от которого демократия не обособлялась и который был еще почти слит с нею)»[13]. Ленин как раз подчеркивал, что Конвент был учреждением, «в котором господствовала всецело и безраздельно не крупная или средняя буржуазия...»[14]

Ленин видел историческое величие якобинцев в том, что они были «якобинцами с народом». В.Г. Ревуненков стоит на противоположной позиции, считая, например, что «Робеспьер отстаивал необходимость террористической буржуазной диктатуры, исключающей всякую демократию, в том числе и демократию для народа»; «якобинская буржуазия подавляла и подлинно народную демократию, казнила и преследовала вожаков плебейства». Но в работе Я.В. Старосельского о якобинской диктатуре, которую В.Г. Ревуненков высоко оценивает, он мог бы найти совершенно правильные положения, что якобинская диктатура создала «массовое движение никогда не виданного размаха» и истинно народную организацию власти[15].

Насколько пристрастен и научно не объективен В.Г. Ревуненков в своей оценке отношения якобинцев к народному движению, можно судить по его характеристике Марата: «Его взгляды на управление государством насквозь буржуазны; те, кто трудится, не могут, не должны управлять государством, - такова его основная мысль». «Маратизм являлся лишь одной из первых форм мелкобуржуазной революционности с ее бунтарством, с ее бурными вспышками... чуждой задачам организации масс, их политического просвещения, их привлечения к участию в общественно-политической жизни». Но это утверждение глубоко неверно. Кто же делал больше «Друга народа» для политического просвещения масс начиная с 1789 г.? Кто более яростно, чем Марат, возражал против ограничения избирательного права Учредительным собранием? Точно так же неверно обвинение, что Марат был «главным идейным вдохновителем» сентябрьских избиений. Достаточно ознакомиться хотя бы с биографией Марата, написанной Л. Готшальком, чтобы убедиться в том, что современная историография отвергает это обвинение.

Вопрос о якобинском терроре является сложным. Ленин вскоре после Октябрьской революции подчеркнул, что большевики не собираются во всем следовать якобинскому образцу: «Нас упрекают, что мы применяем террор, но террор, какой применяли французские революционеры, которые гильотинировали безоружных людей, мы не применяем и, надеюсь, не будем применять. И, надеюсь, не будем применять, так как за нами сила»[16]. Но в 1918 г., после мятежа казачества на Дону и чехословаков на Волге, после убийства Володарского и Урицкого, террор, как подчеркивал Ленин, был навязан. «...Людей, которые способны были бы «принципиально» осуждать террор великой французской революции или вообще террор со стороны победившей революционной партии, осаждаемой буржуазией всего мира, таких людей еще Плеханов в 1900-1903 годах, когда Плеханов был марксистом и революционером, подвергал осмеянию...» - писал Ленин в 1920 г.[17]

Но В.Г. Ревуненков склонен подчеркивать преимущественно антиплебейскую, антинародную направленность якобинского террора. Он ссылается при этом по преимуществу на работы американских буржуазных историков - К. Бринтона и его ученика Д. Грира. Но Бринтон рассматривал якобинцев как «религиозное явление» и считал в основном террор «религиозным движением», полагая, что у Робеспьера «было много качеств главы второстепенной религии». Точно так же Грир рассматривал террор как «кризис нетерпимости у людей, воодушевленных религиозным фанатизмом», а Робеспьера считал «главным идейным вдохновителем терроризма». Но Ж. Лефевр, полемизируя с Бринтоном и Гриром, доказывал, что никак нельзя искать объяснения террора «в личных намерениях Робеспьера». Террор был главным образом политическим - «он свирепствовал по преимуществу в районах гражданской войны и там, где была внешняя опасность»[18]. Между тем В.Г. Ревуненков некритически повторяет большинство положений Грира.

Основная ошибка В.Г. Ревуненкова - непонимание важнейшего принципиального положения Энгельса, многократно повторявшегося Лениным и развитого им на опыте русской революции, о том, что буржуазная революция для обеспечения своей победы неизбежно на известный период выходит за пределы своих непосредственных целей. Именно так, по мнению Энгельса и Ленина, обстояло дело в 1793-1794 гг. На этом покоится марксистско-ленинское объяснение причин 9 термидора. Такой контрреволюционный переворот был неизбежен в буржуазной революции, зашедшей дальше своих непосредственных задач. Ленин блестяще проанализировал этот вопрос весной 1921 г., когда доказывал, что в пролетарской революции термидор совсем не неизбежен. В.Г. Ревуненков же считает, что уже весной 1794 г., задолго до термидора, установилось полное «единовластие» буржуазии. Вопреки Энгельсу и Ленину, вопреки прежде всего фактам он считает, что «якобинцы не ставили и не решали» никаких задач, выходивших за рамки буржуазной революции. По мнению В.Г. Ревуненкова, это положение ошибочно выдвинул только Н.М. Лукин, которого он вообще обвиняет в тенденции «к канонизации якобинской диктатуры», к затушевыванию внутренних противоречий, преувеличению ее «народности». Это обвинение глубоко несправедливо. Достаточно обратиться к превосходным статьям Н.М. Лукина о якобинской политике в деревне, в которых на примере продовольственной политики весной 1794 г. и политики в отношении сельскохозяйственных рабочих чрезвычайно отчетливо были вскрыты все внутренние противоречия якобинской диктатуры, ее ограниченный классовый характер. Тезис о том, что во Франции революция вышла за пределы целей чисто буржуазной революции, выдвинул впервые вовсе не Н.М. Лукин, а Ф. Энгельс, а вслед за ним - В.И. Ленин. «Не могли бы Вы помочь мне найти ... ту статью (или место из брошюры? или письмо?) Энгельса, - писал Ленин в 1921 г. В.В. Адоратскому, - где он говорит, опираясь на опыт 1648 и 1789, что есть, по-видимому, закон, требующий от революции продвинуться дальше, чем она может осилить, для закрепления менее значительных преобразований»?[19] Таким образом, возражения В.Г. Ревуненкова направлены вовсе не против Н.М. Лукина, а против Энгельса и Ленина.

Новейшие исследования в области истории революции вскрыли много нового по вопросу о взаимоотношениях якобинцев и санкюлотов, о роли крестьянских масс, о степени распространения коммунистических идей в революции и т. д. В этой связи, вполне возможно, будут возникать и разногласия в оценке и интерпретации новых фактов, обнаруженных наукой. Она будет развиваться, как и всякая отрасль научного знания. Но эти данные вовсе не опровергают, а, наоборот, только подчеркивают все значение и всю правильность основных мыслей Маркса, Энгельса и Ленина по вопросам истории Великой французской революции и значения якобинской диктатуры.

Член-корреспондент АН СССР А.В. ЕФИМОВ. Прежде всего я должен поблагодарить организаторов за любезное предложение выступить на симпозиуме по Французской революции, на котором представлены наши наиболее выдающиеся специалисты по истории Франции.

Я остановлюсь на двух вопросах, которые мне кажутся важными для понимания сущности тех споров, которые идут и, может быть, будут идти в дальнейшем.

Когда в конце XVIII в. во Франции шла борьба народных масс, возглавляемых буржуазией, во имя уничтожения феодальной собственности, то уже тогда из среды народа выходили люди, которые мечтали о том, чтобы не только уничтожить феодальную собственность, но и чтобы покончить со всякой собственностью и со всякой эксплуатацией. В этом отношении работы В.М. Далина и А.Р. Иоаннисяна об эгалитаристских и коммунистических идеях в период французской буржуазной революции имеют большое принципиальное значение. Капитальное исследование В.М. Далина о Бабефе дало много нового о формировании Бабефа как утопического коммуниста еще в ходе революции 1789-1794 гг. В 1966 г. было опубликовано большое исследование А.Р. Иоаннисяна «Коммунистические идеи в годы Великой французской революции». В этой монографии автор показал, что в период Великой французской революции появилось несколько десятков публицистов, политических деятелей, в частности, членов Якобинского клуба, которые выдвигали эгалитарные, а некоторые из них - коммунистические идеи. В этой монографии дан интересный и во многом новый материал о таких деятелях, как Буасселъ, Ретиф де ла Бретон, Кольмар, Пти-Жан, Борье, Юпей, Колиньон, Греню, Сабаро, и еще о ряде других. Это исследование показало, что в народных массах были сильны идеи примитивного коммунизма. Не только члены «Социального кружка», бешеные и эбертисты, а затем Франсуа Ноэль Бабеф и члены «заговора во имя равенства» выступали с требованием уничтожения эксплуатации. Это надо учесть при объяснении причин падения якобинской диктатуры. На этом я и хочу остановиться.

Проф. А.3. Манфред в своей весьма интересной статье «О природе якобинской власти», напечатанной в № 5 журнала «Вопросы истории» за 1969 г., и в ряде других исследований плодотворно развивает положение о том, что якобинская диктатура была блоком, союзом известных слоев буржуазии, крестьянства и плебейских масс. Народные массы, руководимые буржуазией, боролись с целью уничтожения феодальной собственности, феодальных порядков, феодальной государственной власти. Этот блок вел борьбу против внутренней контрреволюции, против феодальных государств, которые послали войска к границам Франции и вторглись в ее пределы, против войск и флота английской буржуазии, которые хотели разгромить буржуазную Францию, подавить ее промышленность, вернуть ее к феодальному строю, к феодальным порядкам.

Для понимания классовой природы якобинской диктатуры важно не то, была ли якобинская буржуазия крупной, средней или мелкой. Ведь в дореволюционной Франции имелся и ростовщический (денежный, финансовый) капитал, связанный с первоначальным накоплением, с феодальным способом производства, королевской властью и другими институтами абсолютной монархии.

Буржуазия представляла промышленный капитализм, структурно имела отношение к производству стоимости и прибавочной стоимости, была связана с мануфактурами, с предпринимательством в сельском хозяйстве, с лицами свободных профессий и т.д. Да и в общем широком плане французская революция имела две стороны - одну, обращенную в прошлое, - уничтожение феодальных порядков, другую - в будущее - революция объективно утверждала буржуазный строй с его противоречиями, хотя ее участники далеко не всегда сознавали это.

При этом вовсе не обязательно, чтобы политические руководители и идеологи якобинцев сами были мануфактуристами или купцами, связанными с производством, или же рабочими, и чтобы они осознавали, что объективно борются за утверждение капитализма. Известно, например, что Робеспьер и особенно Сен-Жюст были, хотя и недостаточно последовательными, эгалитаристами; мы ведь знаем, что такие столпы эгалитаризма, как Жан-Жак Руссо, а на известном этапе и Томас Джефферсон, объективно являлись буржуазными идеологами.

К тому же многое остается непонятным при характеристике Французской революции, если упустить из виду, что перспективы будущего Франции рисовались некоторыми ее идеологами наподобие конституционных порядков в Англии или результатов американской национально-освободительной буржуазной революции. Так, Монтескье в 1721 г. в своих «Персидских письмах», а также в других трудах и Вольтер в «Письмах», написанных из Лондона в 1733 г., весьма положительно отзывались (в либеральном плане) об одном из детищ английской буржуазной революции XVII в., буржуазно-конституционном строе.

Еще большее влияние на взгляды многих французов оказала национально-освободительная революция в Северной Америке. Так, один из участников этой революции - Лафайет - в первые же дни Французской революции был избран начальником национальной гвардии. Франклину большое содействие при посредстве Бомарше оказали передовые круги французского общества, а когда Вольтер получил возможность вернуться во Францию, то бурная, восторженная овация имела место при встрече Вольтера и Франклина, и по требованию присутствующих они поцеловались.

Учитывая факты как большого, так и частного значения, мы должны обратить внимание и на то, что буржуазия на известном этапе, когда были одержаны победы над внутренней и внешней контрреволюцией и над Англией, обрушила свой удар на якобинскую диктатуру не только потому, что она была против тех ограничений, которые ввели якобинцы по отношению к спекулянтам и крупным собственникам и контрреволюционерам, но и потому, что для буржуазии были неприемлемы такие движения, как движение бешеных и эбертистов, а также требования уничтожения собственности, которые во имя народных масс выдвигали некоторые передовые политические деятели того времени.

Когда буржуазия 9 термидора громила якобинскую диктатуру, ее органы в Париже и провинции, крестьянство не выступило на поддержку якобинцев, так как его основные требования были удовлетворены революцией, а буржуазный режим не грозил крестьянам потерей земли и восстановлением феодальных повинностей.

Поскольку, как показывают новые исследования, эгалитарное и даже коммунистическое крыло в эпоху якобинской диктатуры (как в Конвенте, так и вне его - в массовых народных организациях) было значительнее, чем обычно считали раньше, то это дает еще добавочные основания для того, чтобы понять, почему часть якобинской буржуазии, объединившись с неякобинской, выступила против робеспьеровского руководства и произвела термидорианский переворот.

Таким образом, структурный подход к вопросу о характере якобинской диктатуры помогает внести некоторые хотя бы и небольшие, но важные уточнения в вопрос о причинах крушения якобинской диктатуры.

Теперь, очень коротко, остановлюсь на другом вопросе, который не непосредственное имеет отношение к якобинскому периоду, но опосредствованное, - на вопросе о том, когда началась Французская революция.

Кажется, здесь не о чем думать - 14 июля - это всем известно. А между тем есть о чем подумать.

Что такое начало революции? Начало революции - это переход от революционной ситуации к революции. Мы знаем, что В.И. Ленин писал о революционной ситуации и ее признаках. Прежде всего В.И. Ленин останавливается на совокупности объективных перемен, которые называются революционной ситуацией. Каковы же эти объективные перемены, составляющие главные объективные признаки революционной ситуации? В.И.Ленин указывает три таких главных признака.

«1) Невозможность для господствующих классов сохранить в неизменном виде свое господство; тот или иной кризис «верхов», кризис политики господствующего класса, создающий трещину, в которую прорывается недовольство и возмущение угнетенных классов. Для наступления революции обычно бывает недостаточно, чтобы «низы не хотели», а требуется еще, чтобы «верхи не могли» жить по-старому. 2) Обострение, выше обычного, нужды и бедствий угнетенных классов. 3) Значительное повышение, в силу указанных причин, активности масс, в «мирную» эпоху дающих себя грабить спокойно, а в бурные времена привлекаемых, как всей обстановкой кризиса, так и самими «верхами», к самостоятельному историческому выступлению»[20].

Однако, указывает В.И.Ленин, не из всякой революционной ситуации возникает революция, а лишь из ситуации, когда к перечисленным выше объективным переменам присоединяется субъективная, именно: «способность революционного класса на революционные массовые действия, достаточно сильные, чтобы сломить (или надломить) старое правительство, которое никогда, даже и в эпоху кризисов, не «упадет», если его не «уронят»»[21]. Эти строки были написаны В.И. Лениным во второй половине мая - в первой половине июня 1915 г., когда уже не только началась, но была в разгаре мировая империалистическая война, когда революционные социал-демократы - большевики вели бескомпромиссную борьбу против социал-шовинистов, перешедших на сторону буржуазии, против оппортунистов всех мастей.

В.И. Ленин выдвинул весьма важное положение о субъективном признаке такой революционной ситуации, которая переходит в революцию. Когда В.И. Ленин ставит вопрос о революционной ситуации в Европе, он делает важнейший вывод о задачах и роли революционной партии пролетариата в переходе от революционной ситуации к революции. «Долго ли продержится и насколько еще обострится эта ситуация? Приведет ли она к революции? Этого мы не знаем, и никто не может знать этого. Это покажет только опыт развития революционных настроений и перехода к революционным действиям передового класса, пролетариата». И дальше делается вывод: «Тут идет речь о самой бесспорной и самой основной обязанности всех социалистов: обязанности вскрывать перед массами наличность революционной ситуации, разъяснять ее ширину и глубину, будить революционное сознание и революционную решимость пролетариата, помогать ему переходить к революционным действиям и создавать соответствующие революционной ситуации организации для работы в этом направлении»[22].

Мысли о задачах и роли революционной партии пролетариата В.И. Ленин развивает и в другом месте, имея в виду высказывания Августа Бебеля о событиях в Германии в 60-х годах XIX в. Август Бебель подчеркивал положение о том, что тогда «не было налицо достаточно сознательных и понимающих революционные задачи руководящих элементов (т.е. не было революционной с.-д. партии, понимающей задачи гегемонии), что не было сильной организации, что «пропало даром» революционное настроение»[23].

Нам пришлось привести ряд известных цитат из сочинений В.И. Ленина потому, что многие пишущие о революционных ситуациях ограничиваются приведением трех главных объективных признаков революционной ситуации. Между тем можно выделить два вида революционных ситуаций - в одних имелись лишь объективные признаки, в которые, конечно, в известной мере вплетались и моменты субъективного порядка, например («низы не хотели»... жить по-старому»). Были и другие революционные ситуации, в которых народные массы имели своего гегемона - руководителя, организовывающего их для действия и выдвигавшего перед ними политические лозунги.

Итак, для тех революционных ситуаций, которые не переходили в революции, можно указать объективные признаки этих революционных ситуаций. Для другой группы революционных ситуаций, которые переходили в революции, можно указать в качестве признаков наличие субъективного признака, воздействия класса-гегемона на массы.

Разумеется, во Франции в XVIII в. не было ни революционного пролетариата, ни его партии. Тогда гегемоном была революционная буржуазия, выдвигавшая различные политические лозунги. Тогда не было партии, но были политические клубы, а 17 июня 1789 г. третье сословие в Генеральных штатах революционным путем провозгласило себя Национальным собранием, представителем всей страны, высшей властью. Национальное собрание сыграло свою роль в переходе широких народных масс к революционным действиям, к их вступлению в политическую борьбу, в революцию.

Вот почему, если и можно считать 14 июля 1789 г. началом Великой буржуазной революции, особенно при популярном изложении ее событий, то в научном плане будет точнее дать двойную дату начала революции - 17 июня и 14 июля, говорить не только о дне начала революции, но и о целом периоде 17 июня - 14 июля, о периоде в 29 дней памятного 1789 года.

Л.С. Гордон (Саранск). Я должен начать с того, чтобы выразить благодарность организаторам сегодняшнего симпозиума. Нахожу, что все уже услышанное было очень интересно. И только считаю печальным, что здесь отсутствует тов. Ревуненков. В отсутствие Ревуненкова нам легко с ним спорить.

А.3. Манфред. Разрешите дать справку: тов. Ревуненкову было послано три приглашения на этот симпозиум, он не приехал и не ответил.

Л.С. Гордон. Я не выражаю упрека организаторам симпозиума. Я абсолютно уверен, что приглашали Ревуненкова, в этом я нисколько не сомневаюсь. Но мне жаль, что его нет.

А теперь перехожу непосредственно к теме своего выступления. Стало уже тривиальной истиной утверждение, что Робеспьер и якобинцы объявили себя учениками и последователями Руссо, но все же я считаю необходимым еще раз остановиться на этом вопросе, потому что без его разъяснения трудно понять трагедию якобинства.

Робеспьер неоднократно ссылается на Руссо в своих выступлениях и статьях. Он называет его «могущественным и добродетельным гением», в другом месте он называет его человеком, «больше всего способствовавшим подготовке революции». Робеспьер утверждает, что он понял «великую нравственную и политическую истину», возвещенную Жан-Жаком Руссо, и т.д.

И даже решаясь изредка спорить с Руссо хотя бы по вопросу о представительстве интересов народа, по вопросу о том, должна ли быть прямая демократия или должны быть выборные от народа, он спорит очень осторожно: «Руссо сказал, что нация перестает быть свободной с того момента, когда она выбрала своих представителей. Я далек от того, чтобы принять этот принцип безоговорочно». Он принимает его с оговорками, но в основном он его принимает.

Можно спросить, что берет Робеспьер из Руссо, потому что наследие Руссо очень велико. Если обратиться к высказываниям Робеспьера, оказывается, что он постоянно ссылается на «Общественный договор», изредка на «Эмиля» и совершенно оставляет в стороне статью «О политической экономии», опубликованную в «Энциклопедии»; оставляет в стороне проект конституции для Корсики. Но на «Общественный договор» он ссылается несколько раз. В своей знаменитой речи против смертной казни 30 мая 1791 г., говоря об идеальном законодателе или требуя, чтобы депутаты были подотчетны своим избирателям, в речи в октябре 1793 г., Робеспьер все время ссылается на «Общественный договор». Стоит поэтому непосредственно обратиться к «Общественному договору» Руссо, чтобы искать в нем теоретические источники якобинской диктатуры, искать ошибки Робеспьера.

На чем основано построение «Общественного договора»? Это попытка объединения понятий права и закона, закона и выгоды, как основных понятий и социальных категорий. Когда Руссо пишет: «Я все время буду стараться сочетать то, что разрешает право, с тем, что предписывает выгода, так, чтобы не оказалось никакого расхождения между справедливостью и пользой», то он ставит перед собой задачу, подобную квадратуре круга. Точно так же в лозунге «Liberté, égalité, fraternité», провозглашенном Французской революцией, заключаются неразрешимые противоречия. Требование ничем не ограниченной свободы, в первую очередь экономической свободы, означает право выделиться, выйти вперед, обогатиться за счет других, за счет сограждан, народа или государства. Так, в частности, и понимали свободу буржуазные идеологи от Локка до жирондистов и даже многих якобинцев. Равенство означало ограничение именно этой свободы индивидуума во имя интересов всех, во имя интересов общества. Здесь у Руссо не сведены концы с концами. В «Общественном договоре» и других работах он гораздо больше эгалитарист, чем либералист, простите мне этот неологизм.

Руссо ясно видит, что отдельный человек по своей природе стремится к преимуществам, а общая воля - к равенству. По Руссо, общая воля осуществляется властью. При этом, говорит Руссо, власть должна быть такая, чтобы она не могла превратиться ни в какое насилие. Правительство уполномочено приводить в исполнение законы и сдерживать свободу как частных граждан, так и политиков.

Руссо понимал, что слепое исполнение законов, когда обществу грозит гибель, может стать опасным. Отсюда последняя глава «Общественного договора» о диктатуре, где речь идет о диктатуре лишь в тех случаях, когда встает вопрос о спасении отечества. Руссо считает необходимым ограничить диктатуру весьма коротким сроком, который не может быть продлен.

Руссо предвидит при этом, что правительство постоянно направляет свои усилия против суверенитета, т.е. против общей воли, против народа. Поэтому, говорит он, когда правительство «узурпирует суверенитет, общественное соглашение разорвано».

Обратимся сейчас к якобинцам. Якобинцы оказались не способными разрешить это противоречие. Во имя свободы Робеспьер отвергает равенство, а во имя равенства - отвергает свободу. Робеспьер продолжает держаться за диктатуру и террор и тогда, когда они больше не нужны, уже после победы при Флерюсе. Не удивительно, что 9 термидора Робеспьер не получил поддержки санкюлотов.

Если 18 марта 1793 г. Конвент голосует за декрет, угрожающий смертной казнью тому, кто предложит закон против собственности, а 29 марта, т.е. через 11 дней, смертная казнь угрожает уже тому, кто провоцирует покушение на собственность, то это все время удары по плебейским санкюлотским массам. И даже если 17 июля 1793 г. наносится удар феодальной собственности - аннулирование феодализма, или 26 июля 1793 г принимается закон против спекулянтов (кстати, он держится недолго: этот закон был отменен 1 апреля 1794 г.), то в конце концов санкюлотские массы постепенно отходят от якобинцев. И когда крупная буржуазия, крупные собственники нашли, что им Робеспьер неудобен, они смогли сделать свое дело. Я считаю, что в данном случае формулировки Собуля и Ревуненкова не так уж неправильны. Это была диктатура, которая в большей мере била против неимущих масс, чем против буржуазии. Это - осуществление тех мыслей, которые излагал Руссо. Но Руссо дал перевес в сторону эгалитаризма, а его ученики и подражатели - робеспьеристы - дали большой крен в сторону уступок собственности. «Равенство» входит в противоречие со «свободой», и никакое внешнее «братство» не в силах побороть это противоречие. На этом споткнулся Руссо, и на этом сложили головы якобинцы.

Конечно, террор строится по принципу - пусть ненавидят, лишь бы боялись. Но, оказывается, есть своего рода историческая Немезида в том, что страх превращается также в ненависть и становится ненавистью самозащиты. Когда ненависть срослась со страхом, тогда термидорианцы привлекли на свою сторону часть якобинцев, и Робеспьер пал жертвой Термидора.

Т.Г. Солтановская (Киев). Профессор Гордон отметил уже здесь, что очень приятно и вместе с тем необходимо проведение такого симпозиума, на котором присутствуют не только наши московские историки, занимающиеся историей Франции, но приглашен и ряд историков, которые работают в других городах и в других университетах. В частности, я выступаю от Киевского университета.

Такой симпозиум очень важен, так как дает возможность услышать интересные точки зрения, ознакомиться с новыми направлениями в изучении вопросов истории вообще, а также непосредственно относящихся к вопросам якобинской диктатуры, по которой обнаружились противоположные, полярные суждения не только среди буржуазных историков, но и советских.

Я хочу взять только один узкий вопрос об оценке и роли Марата в истории Французской буржуазной революции и в период якобинской диктатуры. Тов. Ревуненков в своих работах и в статье, специально посвященной Марату, дает совершенно новую и противоположную общепринятой оценку деятельности и роли Марата. У нас есть давно сложившееся и определившееся мнение о Марате, основанное на изучении его газеты, его памфлетов, всей его деятельности в ходе революции.

Если взять первый период деятельности Марата, 70-е годы, его выступления в Англии, его работы: «Цепи рабства», «План уголовного законодательства» и т. д., то и тогда нельзя сказать, что эти книги не были связаны с выступлениями народных масс, с политическими движениями. Они были ориентированы как раз на политическое просвещение народных масс.

Особенно ярко деятельность Марата развернулась во время революции. Известно что у Марата были ошибки, что он не всегда был последователен. Но одно остается несомненным: тактика Марата всегда была революционна, на всех этапах революции, начиная с 1789 и кончая 1793 г.

В 1789 г. Марат создает свою газету, которая сыграла очень важную роль в годы революции именно как орган политического просвещения народных масс. Известно, что в газету Марата поступало очень много писем. Когда исследуешь эти 600 с лишним номеров «Ami du peuple», которая выходила до 1792 г., а затем и «Publiciste», то видно, что там были не только статьи, написанные Маратом, но и многочисленные отклики на вопросы, которые он поднимал. Именно своими статьями, своими памфлетами Марат всегда стремился поднять широкие народные массы к революции, усилить политическое просвещение масс, привлечь их внимание к главным вопросам революции.

Известна его роль в подготовке похода на Версаль в октябре 1789 г. или его кампания в связи с законом о военном положении 1789 г. Или возьмем относительно мало исследованный вопрос о его выступлениях в связи с военным восстанием в Нанси в 1790 г. Марат здесь действительно обращается ко всей Франции, чтобы поднять ее на защиту восставших солдат. В освещении проф. Ревуненкова все это - главное - пропадает.

Мне кажется совершенно несостоятельным положение Ревуненкова о позиции Марата во время сентябрьских убийств. Вопрос о сентябрьских убийствах нашел самое различное освещение в литературе, но доказано на основании источников, на основании газет того периода, на основании высказываний «Друга народа», что Марат ни в коем случае не являлся вдохновителем и зачинщиком сентябрьских убийств.

С места. А если бы и был зачинщиком?

Т.Г. Солтановская. Но этого не было. Во всяком случае все источники и сама газета Марата этого не доказывают.

Позиция Марата в процессе над королем в 1792-1793 гг. была направлена на то, чтобы действовать в интересах революции, и его мнение о необходимости судить короля было поддержано широкими народными массами и частью мелкой и средней буржуазии. Он обращался к ним, к народу за поддержкой.

Деятельность Марата в первой половине 1793 г., его отношение к бешеным - вопрос сложный. Позиция Марата была здесь нечеткой, непоследовательной - иногда он выступал против бешеных, а иногда поддерживал их. Неизвестно, как бы в дальнейшем развернулась деятельность Марата, если бы он не был убит. Мне кажется - может быть, я нахожусь под определенным влиянием этого выдающегося революционера, - что он был бы вместе с Робеспьером.

С.Л. Сытин (Ульяновск). Мне думается, что решение вопросов, связанных с якобинской диктатурой, наталкивается на ряд специфических трудностей. Если мы сравним число работ, посвященных в нашей литературе якобинцам, с числом исследований, посвященных двум предыдущим периодам революции, мы легко увидим разительное несоответствие. Если же обратиться к работам по истории Франции XVIII в., то несоответствие окажется еще большим. Этими сюжетами у нас почти не занимаются.

Между тем многие вопросы, в том числе спор, связанный с якобинцами, упираются в уровень наших знаний о предшествующих периодах революции и о Франции накануне революции. Говоря о якобинцах, мы нередко отталкиваемся от положений, которые считаются чуть ли не аксиомами, а в действительности устарели или, что еще хуже, не соответствуют фактам.

Мне представляется, что XVII век в трудах наших историков изучен гораздо глубже и основательнее, чем XVIII век.

Возьмем эпоху революции. На того же Эбера, на его позицию по тем или иным вопросам в ходе этой дискуссии ссылаются постоянно. А на основе чего? Ведь у нас нет ни одной капитальной работы, в которой сколько-нибудь основательно было бы показано более чем противоречивое мировоззрение Эбера, тем более эволюция его взглядов. Ссылки делаются почти что наугад.

У нас есть капитальные работы, посвященные другим деятелям революции, тому же Бабефу и Марату. Но ведь у всех этих работ есть одна характерная черта: они посвящены одному герою и элемент сравнительного анализа в них крайне незначителен.

Мне думается, что все эти обстоятельства в значительной мере затрудняют и саму дискуссию.

Теперь по существу вопроса. Мне на протяжении ряда лет представляется весьма тревожной «интервенция» в нашу историческую науку санкюлотов и санкюлотерии. Если внимательно читать работы Матьеза, то видно, что он употребляет эти термины крайне редко. Популярность терминов - санкюлоты и санкюлотерия - это дело последних 15-20 лет. Эти термины реально существовали; все дело в том, какой смысл вкладывается в них сейчас. Совершенно неправомерно употреблять их как эквивалент понятия «класс». А между тем в ходе дискуссии они все чаще и чаще употребляются именно так. Говорится, например, о программе санкюлотов и т.д. Дело тут не в самих выражениях, а в постановке вопроса о санклюлотах как о чем-то внутренне едином. Оговорок делается достаточно. Начало последней статьи В.Г. Ревуненкова, где говорится о классовой неоднородности санкюлотов, можно только приветствовать. Но дальше, после этих немногих абзацев, все посвящено доказательству прямо противоположного, попытке нивелировать те самые группировки, о наличии которых говорилось вначале. В.Г. Ревуненков противопоставляет санкюлотов якобинцам. Но в эпоху революции термин «санкюлоты» употреблялся в широком смысле, и современники относили к санкюлотам по крайней мере часть якобинцев.

А.3. Манфред относит к санкюлотерии всех, начиная от Робеспьера и дальше, влево от него. Характерно, что даже понятие «мелкая буржуазия» представляется ему в последней его статье «крайне неудачным» для эпохи революции. Но тогда надо доказать, что понятие «простое товарное производство» - тоже неудачное. Кстати, не раз высказывалось сожаление (в более осторожной, правда, форме) и об употреблении понятия «предпролетариат», введенного Энгельсом. Итак, ни мелкой буржуазии, ни предпролетариата - только санкюлоты, единым строем атакующие «старый режим»? Не уводит ли нас такая постановка вопроса от хотя бы относительной ясности и четкости к расплывчатости? Если санкюлоты - конгломерат различных слоев городского населения, то за словом «санкюлот» должно следовать всякий раз изучение специфических интересов и требований этих слоев, тщательное взвешивание того, что их временно объединяло, и того, в чем и почему их интересы сталкивались. Подмена конкретных классовых понятий - «мелкая буржуазия», «предпролетариат», «люмпенпролетариат» - расплывчатым понятием «санкюлоты» вольно или невольно ведет к идеализации определенных слоев мелкой буржуазии, ее программы и тактики, для которой были характерны, в частности, элементы авантюризма.

В своей последней статье В.Г. Ревуненков ставит вопрос о разногласиях между эбертистами и «бешеными» и опирается при этом на реальные факты. Но попытки доказать общность их позиции в основных вопросах выглядят неубедительно. В.Г. Ревуненков утверждает, что «санкюлоты стояли на почве радикального эгалитаризма, выступали за полное уравнение собственности», тогда как Робеспьер толковал равенство в чисто буржуазном духе. Между тем можно доказать документально, что до сентября 1793 г. Эбер и Шометт выступали против всеобщего максимума цен и их позиция в этом важнейшем вопросе не отличалась в тот период сколько-нибудь существенно от позиции Робеспьера, Что же касается Жака Ру и Леклерка, то они летом 1793 г. отстаивали на страницах своих газет не только всеобщий максимум цен, но и национализацию торговли (Леклерк) и конфискацию собственности всей спекулянтской буржуазии (Жак Ру).

Таким образом, попытки сблизить эбертистов и «бешеных» на почве единого понимания равенства затруднительны, так же как затруднительно утверждать, что Робеспьер толковал равенство в чисто буржуазном духе. В действительности все было гораздо сложнее.

Если говорить о классовой борьбе, о борьбе идейной внутри революционного лагеря, то наиболее верным будет олимпийский символ перекрещивающихся колец. Во взглядах Робеспьера мы находим многое, что является мостиком от Робеспьера к левым якобинцам. Соответственно есть моменты, сближающие взгляды левых якобинцев и «бешеных». Но надо помнить, что кольца хотя и перекрещиваются, но не совпадают, имеют уже свою качественную определенность.

Или вторая черта санкюлотерии - прямая демократия. Разве конституция 93-го года не имеет отношения к прямой демократии, а Робеспьер - к конституции 93-го года? Спорным представляется и положение о прямой демократии парижских секций как зародыше самой высокой формы революционной диктатуры, которая могла возникнуть только во Франции в конце XVIII в.

Теперь о народности якобинцев. В адрес А.3. Манфреда бросают упрек в преувеличении народности якобинцев и Робеспьера. Мне думается, речь должна идти не о преувеличении, а об упрощенном понимании этой народности.

Я безусловно согласен с рядом весьма существенных положений в статьях А.3. Манфреда, опубликованных в «Вопросах истории», - о революции, как едином процессе, прежде всего и многими другими. Вместе с тем справедливы и некоторые критические замечания в адрес А.3. Манфреда. Суть их, как мне думается, как раз в несогласии с упрощенным пониманием народности якобинцев и Робеспьера. Мне представляется, что ленинское положение о союзе якобинцев с народом надо понимать очень диалектично. Вы знаете много прекрасных аллегорических скульптурных групп, символизирующих союз пролетариата и крестьянства. Можно ли эти аллегории использовать для характеристики союза якобинцев и народа? Отвечать приходится решительным «нет». Союз якобинцев с народом могла бы олицетворить лишь группа людей, которые в силу железной необходимости крепко держатся одной рукой друг за друга, а другой рукой наносят соседу ощутительные удары. Это был временный союз классов-антагонистов или же предшественников этих классов, и он реализовался в ходе борьбы между союзниками.

Представим себе расстановку классовых сил летом 1793 г. Уже существует группа Дантона. Большинство в Конвенте по-прежнему составляют Болото и остатки жирондистов. Вряд ли надо сейчас доказывать, что депутаты Конвента были за редкими исключениями представителями новой и старой буржуазии? Еще не промышленной, но уже предпринимательской буржуазии.

С другой стороны - огромная масса крестьян, для которых только что - в июне-июле - совершилась настоящая революция, и масса голодающей городской бедноты, которая все еще только мечтает о такой настоящей революции. Ведь неизменное, почти катастрофическое ухудшение положения городской бедноты летом 1793 г. - непреложный факт. Но летом 1793 г. у городской бедноты, у плебейских масс Парижа были еще средства оказывать повседневное давление на якобинцев. В этих условиях 4-5 сентября Робеспьер, Шометт, Эбер соглашаются на всеобщий максимум и постановку в порядок дня революционного террора.

Союз якобинцев с народом осуществлялся в строгой зависимости от способности народа, и в первую очередь городской бедноты, оказывать давление на якобинцев. Робеспьер действовал в соответствии со своими глубокими убеждениями. Другое дело, что его убеждения были противоречивы. Коллизия мелкого буржуа - как собственника и как труженика - главное в мировоззрении Робеспьера и всего революционно-демократического крыла якобинцев.

Кроме того, существовали якобинцы и якобинцы. Значительная часть, большинство якобинцев были, в отличие от Робеспьера, гораздо ближе к тому, чтобы не себя приносить в жертву революции, а революцию принести в жертву себе, своим вполне земным и даже корыстным интересам. Важно отметить в связи с этим, что летом, осенью и зимой 1793 г. Робеспьер был вынужден чаще блокироваться не с Шометтом или Эбером, а с Дантоном.

А.3. Манфред высказал мысль о глубокой личной трагедии Робеспьера весной и в начале лета 1794 г. Ее основой были, видимо, разочарование в ходе и результатах революции, в недавних друзьях. Царство разума и всеобщей справедливости уже стало оборачиваться царством спекулянтов и карьеристов, а недавние соратники быстро утрачивали общий язык и возможность понимать друг друга. Долго же объясняться на языке гильотины было, конечно, невозможно.

Мне думается, что вообще роль Робеспьера следует понимать как роль своего рода гениальной равнодействующей сил. Играть в какой-либо период самодовлеющую роль он, естественно, не мог.

Я считаю, что А.3. Манфред справедливо подчеркивает, что нельзя судить о народности якобинцев только по взаимоотношениям между якобинцами и городской беднотой. Необходимо в полной мере учитывать их взаимоотношения с крестьянством. Это является одним из решающих аргументов, когда речь идет о характере якобинской диктатуры.

А.В. АДО. Созыв нынешнего совещания по вопросам истории якобинской диктатуры кажется мне целесообразным и своевременным. Конечно, речь идет не о том, чтобы декретировать определенные точки зрения, касающиеся якобинской диктатуры. Речь идет, очевидно, о том, чтобы уточнить, выявить общие позиции, общие точки зрения, выявить также и расхождения, наметить перспективы дальнейшей работы.

Как совершенно верно отметил В.М. Далин, проблемы французской революции, в особенности проблемы якобинской диктатуры, продолжают сохранять все свое познавательное значение и привлекают внимание буржуазных историков, социологов, философов, в том числе - в США и Англии. Это не удивительно - ведь ни одно общеисторическое построение не может обойтись без той или иной интерпретации французской революции и якобинизма.

В то же время обозначились некоторые новые моменты в развитии марксистской литературы по этим вопросам. С одной стороны, за последние примерно 15 лет произошло значительное накопление новых знаний благодаря многим ценным трудам советских и зарубежных марксистов, поднявших целые пласты новых материалов. С другой - известное оживление споров среди историков-марксистов, отчасти связанное именно с прогрессом конкретных знаний в этой области, с необходимостью привести в систему эти новые знания. По сути дела в современной марксистской историографии существует гамма различных позиций, оттенков, нюансов в трактовке якобинской диктатуры.

Мне думается, можно выделить некоторые общие положения и выводы, на которых сходится большая часть советских историков (при наличии расхождений в трактовке отдельных конкретных вопросов). На мой взгляд, это следующие выводы:

1. Период политического господства якобинской партии - июнь 1793 г. - июль 1794 г. - был тем высшим периодом Великой французской революции, когда эта, буржуазная по своему характеру революция была доведена до победы «вопреки» воле тогдашней крупной буржуазии, когда была на время отодвинута в сторону «солидная и умеренная буржуазия».

2. Радикальная победа буржуазной революции была осуществлена блоком разнородных социальных сил, который условно можно назвать «якобинским блоком». Причем решающую динамическую роль в этом блоке играла социально неоднородная трудящаяся масса Франции.

3. Именно этот демократический блок составлял активно действующую социальную базу революционной власти.

4. Такая постановка вопроса дает основания расценить якобинскую диктатуру как отдаленный прообраз той специфической формы революционной диктатуры общественных низов, историческая возможность которой была открыта Лениным в начале XX в. на основании анализа российского и всемирно-исторического революционного опыта.

Вместе с тем существует и другой подход к этой проблеме. Суть его состоит в том, что социальная природа якобинской диктатуры расценивается как однородно буржуазная, т.е. якобинский режим рассматривается как диктатура определенной фракции революционной буржуазии, крупной и средней. В частности, такая тенденция прослеживается в известном труде Р. Кобба о «революционных армиях», в определенной мере и в работах А. Собуля.

В течение последних лет опубликовал ряд работ о якобинской диктатуре проф. В.Г. Ревуненков. Он выдвигает мысль о необходимости в связи с накоплением новых материалов коренным образом пересмотреть ту концепцию якобинской диктатуры, основные контуры которой как общепризнанной в нашей литературе я попытался наметить выше. Суть предложенных В.Г. Ревуненковым решений можно, как мне кажется, свести к следующим основным положениям:

1. Социальная природа революционной власти на высшем этапе Французской революции была однородно буржуазной; здесь не может быть речи хотя бы о кратковременном господстве левого блока демократических общественных сил. Иначе говоря, якобинская диктатура была диктатурой революционной буржуазии, крупной и средней.

2. Политика этой диктатуры имела двоякую заостренность. Она была в равной мере направлена против роялистской контрреволюции, с одной стороны, против народного движения - с другой. Само ее установление было результатом и свержения Жиронды, и обуздания и подавления народного движения.

3. Если исходить из такой посылки, мысли Ленина о революционно-демократической диктатуре общественных низов не могут быть взяты за основу при исторической оценке тех социальных сил, на которые опирался «революционный порядок управления» во II году республики. Эти идеи Ленина должны быть применены при истолковании так называемого «санкюлотского движения» и к таким органам, как Парижские секции и Коммуна. Из этого вытекает, что во II году республики существовали и боролись между собой две власти, две диктатуры: а) диктатура средней и крупной буржуазии, воплощенная во власти Конвента и всей стоящей за ним системе учреждений; б) эмбрион революционно-демократической диктатуры низших классов, которая пребывала в секциях и в Коммуне.

Думается, основные контуры этой концепции я изложил верно.

Естественно, сегодня не уйти от разговора об этой точке зрения, тем более что и В.М. Далин в докладе уделил ей внимание. Я также сожалею, что проф. Ревуненков не принял участия в дискуссии. Полагаю, что его участие сделало бы ее более живой и полезной. Но это не значит, что следует отказаться сегодня от разговора о выдвинутых им тезисах.

В.М. Далин совершенно прав - история Французской революции давно уже стала особой отраслью науки, с громадным количеством опубликованных документов и специальной литературы, накопленных выводов и наблюдений. Весь этот барьер надо, очевидно, преодолеть, чтобы сказать в этой области веское новое слово.

С этой точки зрения известные мне работы проф. Ревуненкова досадно поражают немалым числом огрехов; я бы сказал прежде всего о том, что странным образом опущены некоторые работы и выводы советских историков, которые не вписываются в его построение (например, классические статьи Н.М. Лукина о сельскохозяйственных рабочих и продовольственной политике якобинской диктатуры); некоторые серьезные работы высокомерно и уничтожающе отвергаются, и это, естественно, вызывает чувство внутреннего протеста. При всем том в работах Ревуненкова, на мой взгляд, есть наблюдения, которые вызывают интерес; во всяком случае они побуждают к новому размышлению над проблемами.

Но я хочу сказать о концепции в целом. Эта концепция отличается внутренней цельностью; при первом чтении она подкупает тем, что позволяет найти, казалось бы, стройное, логически последовательное решение ряда трудных проблем. И все же выдвинутая В.Г. Ревуненковым концепция об однородно буржуазном характере якобинской диктатуры отнюдь не кажется мне убедительной. И дело здесь не в тех или иных аспектах теоретического порядка. Главное в другом - в какой мере эта концепция учитывает и обобщает всю глубоко противоречивую совокупность фактов конкретной истории II года республики.

Мне представляется, что эта точка зрения является результатом наблюдения и обобщения лишь одной линии явлений, одной цепи фактов, но она не выдерживает соприкосновения с другими. Я имею в виду прежде всего социальную политику революционной власти в 1793 - 1794 гг. Для выяснения социальной природы режима анализ его социально-экономической политики играет первостепенную роль. На эту сторону дела совершенно верно обратил внимание А.3. Манфред в своей недавней статье.

В основе понимания якобинской диктатуры как гомогенно буржуазной лежат два вывода. Первый, что в социально-экономической политике якобинской диктатуры отсутствовало антиэксплуататорское уравнительное начало. Во-вторых, что якобинская диктатура в своей социальной политике ни в чем не вышла за рамки буржуазной революции; что соответствующие соображения на этот счет Энгельса и Ленина должны быть оставлены, как не подтвержденные данными науки. Оба этих вывода и были сделаны очень отчетливо проф. В.Г. Ревуненковым.

Но эти выводы вступают в очевидное противоречие с той линией фактов, которую не замечает или не учитывает в должной мере В.Г. Ревуненков.

Было ли уравнительное начало в социальной политике якобинской власти? Или же уравнительные устремления народных масс не нашли отражения в этой политике?

С моей точки зрения, наличие ясно выраженной уравнительной направленности в социальной политике якобинской диктатуры не вызывает ни малейших сомнений. Мне кажется также, что без учета этого обстоятельства вообще невозможно сколько-нибудь полно оценить все историческое своеобразие этого этапа революции, его места в истории и Французской революции в частности, и в истории буржуазно-демократических движений нового времени вообще. Больше того - в условиях 1793 г. ни одно правительство вообще не могло бы удержать власть и сокрушить интервенцию, если бы оно не держалось в той или иной мере уравнительной линии.

Прежде чем говорить о самой якобинской диктатуре, важно напомнить коротко, из какой внутренней ситуации выросла сама эта диктатура. В сущности уже к зиме 1792 г. Великая французская революция зашла так далеко, как не заходила и не зайдет позднее ни одна другая буржуазная революция нового времени в странах Запада. Была завоевана республика при максимуме для того времени формальной демократии и формального равенства. В итоге августовских законов 1792 г. было достигнуто решение аграрного вопроса, какое только возможно в рамках чисто буржуазных представлений о незыблемости частной собственности, В сущности - вся революционная программа собственнических элементов, слоев буржуазии была реализована не только полностью, но еще и с избытком.

Однако широкое народное движение требовало идти дальше в сторону имущественного поравнения. Один мотив проходит через сотни народных петиций начиная с 1792 г. - с феодализмом покончено, король и дворяне свергнуты, но на смену им пришла тирания богачей, только богатые воспользовались благами революции. Пора покончить с господством богатого класса, надо, чтобы свою долю счастья получил класс бедняков.

Как же завоевать это счастье? Как покончить с тиранией «аристократии богатства»? Ответ был очевиден и для авторов народных петиций, и для народных идеологов - путем поравнения.

Вопрос о том или ином поравнении, понимаемом очень неоднозначно, о вторжении в отношения собственности, не в смысле ее уничтожения, а ограничения и того или иного поравнения, становится одной из центральных проблем всей социальной борьбы конца 1792 - начала 1793 г.

Это превосходно поняли оба основных политических направления в Конвенте. Во-первых, это отлично поняли жирондисты. Поняли в двух планах: негативном - главный удар они направили против «анархистов» и покушений на собственность. Все помнят знаменитые отточенные фразы Верньо и других вождей Жиронды о необходимости защитить собственность и «убить анархию». Но они поняли это и в плане позитивном, т.е. поняли, что, не присоединившись хоть в какой-то мере к уравнительному натиску, ни одна власть не устоит в этот критический момент. Отсюда - попытка жирондистов предпринять некоторые шаги в этом направлении. В литературе почти не отмечено, что с января-февраля 1793 г. именно жирондисты много раз выступали в Конвенте с речами и предложениями уравнительного характера. Ролан предложил 9 января 1793 г. дробить национальные имущества, чтобы «уничтожить возмутительное неравенство состояний». О том же говорили Бюзо, Клавьер и другие. Жирондисты начали и разработку законов о продаже эмигрантских имуществ, о разделе общинных земель.

Но они ничего не смогли сделать реально; они смогли лишь нащупать и поставить проблему, но не решить ее. Они и не могли ничего сделать в рамках своего общего курса борьбы с демократией и решительной зашиты всех крупнособственнических элементов. В этом и раскрывалась ярчайшим образом социальная природа этой партии, социальный состав тех сил, на которые опирались блестящие ораторы и публицисты Жиронды.

Зато уравнительные требования, шедшие «снизу», от трудовой массы, были хотя бы отчасти поняты и подхвачены другой политической партией - якобинцами - и стали одним из элементов их социальной политики. Это важное свидетельство иной, чем Жиронда, социальной природы этой партии.

Я не буду говорить об апрельской (1793 г.) Декларации прав, предложенной Робеспьером, о ней много сказано в литературе. Отмечу другой факт, не менее важный, на него обратил внимание Е.Н. Петров; он верно писал: «Поворот в политике якобинцев, происшедший в апреле, привел их... к формулировке некоторых общих положений и конкретных требований по аграрному вопросу, и у якобинцев появляется сформулированная в самом общем виде аграрная программа»[24]. Это не было делом Робеспьера. Но ошибочно было бы сводить все якобинство, даже «робеспьеристского» направления, к одному Робеспьеру. Другие якобинцы выступали по этим вопросам в Конвенте и его комитетах.

Эти наметки аграрной программы содержали ясные уравнительные идеи; имелся в виду равный раздел общинных земель, раздел крупных ферм, продажа враздробь эмигрантских имуществ. Пока якобинцы были не у власти - это были только обещания. Но когда якобинцы оказались у кормила государственного управления, эта программа в известной мере стала реальной политикой, причем буквально на следующий день после изгнания Жиронды из Конвента. 2 июня 1793 г. изгнали вождей Жиронды из Конвента, а 3 июня на повестку дня Конвента встали два вопроса, вокруг которых уже больше года шла острая борьба: о разделе общинных земель и об отчуждении мелкими участками земель эмигрантов. А уже 3 и 10 июня оба предложения стали законом.

Ж. Лефевр отметил эту важную особенность аграрной политики монтаньяров: «Вместо того, чтобы в первую очередь повести борьбу с остатками феодальных прав, [монтаньяры]... стали - и это знаменательный факт! - издавать декреты, которые должны были открыть доступ к собственности наиболее обездоленным крестьянам»[25]. Но дело не ограничилось этими первыми мерами, не буду говорить о вантозовских декретах - они не были исполнены, хотя они тоже характерны. Я упомяну о законах, которые хотя не последовательно, но реально исполнялись и о которых почти не упоминает наша литература, и в том числе проф. Ревуненков (он, очевидно, просто не осведомлен о них, так как прямо писал в статье в «Новой и новейшей истории», что якобинцы в своей аграрной политике ни в чем не изменили порядок отчуждения национальных имуществ). 25 июля 1793 г. новый большой закон об эмигрантских землях подтвердил и развил положение закона от 3 июня о дроблении этих земель. Наконец, в ноябре-декабре 1793 г. якобинцы пересмотрели в пользу крестьян порядок отчуждения всех вообще национальных имуществ. Тремя законами - 22 ноября, 4 и 24 декабря - они распространили на церковные и иные национальные земли порядок, установленный для эмигрантских земель в смысле дробления и рассрочки платежей.

Я не ставлю вопроса об ограниченности этих мер и о том, насколько последовательно они были исполнены. Важно само их наличие как несомненное свидетельство ясно выраженной уравнительной тенденции в аграрной политике якобинцев.

В какой мере эти и другие подобные факты воспринимались их творцами, исполнителями и современниками как воплощение определенной программы? Материалы убеждают, что именно так они мыслились и понимались, и притом на разных уровнях общественной лестницы.

Весьма характерен один из адресов Конвента от 2 февраля 1794 г.: «Ваше внимание должен привлечь закон о разделе общинных земель... Хорошее республиканское правительство должно все время стремиться к разделению собственности, к распространению ее на всех людей. Эта система, избавляя людей от опасности нищеты и от неравенства состояний, поддерживает их в состоянии взаимной независимости, не разрывая, однако, социальных связей». Типичен также адрес администрации департамента Пюи-де-Дом (октябрь 1793 г.): «раздел общинных земель... продажа эмигрантских имуществ мелкими участками, равный раздел наследств, принудительный заем ... все это должно искоренить на нашей земле богачей, наглость которых стала еще более невыносимой, чем заносчивость дворян и священников». А вот те же представления уже на уровне сельской коммуны. В одной деревне весной 1794 г. из-за общинных земель возник конфликт с бывшим сеньером; крестьяне заявили ему: он «должен знать, что в намерения нынешнего правительства входит отобрать богатства у богачей и не допускать больше крупной собственности», а потому он «должен подчиниться и принести жертвы».

Важно и то, что идеями и настроениями уравнительства была пронизана вся идейная и социально-психологическая атмосфера этого периода революции. Это находит свое выражение во многом, в частности, в том, каким новым смыслом наполняются привычные понятия. «Аристократ» - это понятие теряет строго сословную определенность - в сущности «аристократом», «подозрительным» оказывается вообще человек чрезмерно богатый. Понятие «эгоист», столь частое в документах эпохи, тоже меняет смысл. «Эгоист» - это не просто человек, равнодушный к общественным делам, но богатый, и именно поэтому равнодушный.

Обвинение в «эгоизме» и в защите богатых много значило в якобинское время: за это исключали при чистке из якобинских клубов. Вот пример: городок Сер в департаменте Кот-д'Ор, вантоз II года: «Гр-н Бонне-отец исключен единогласно, так как он уличен в том, что всегда был не только умеренным, но также сторонником бывших (дворян) и богачей...» Гр-н Менье исключен «как равнодушный эгоист и фанатик»; гр-н Габари исключен «как фанатик и эгоист».

Конечно, уравнительные настроения и требования исходили прежде всего от санкюлотов, их идеологов, их организаций. Но не только! Уравнительство в то время становится как бы официальной доктриной; обличение «алчного эгоиста», «порочного богача» становится вообще признаком благонамеренности, цивизма. Это было отмечено В.С. Алексеевым-Поповым. Вот пример: один из чиновников, посланных Комитетом в область Божоле в декабре 1793 г., считает нужным заявлять в донесении якобинскому депутату: «Как и ты, я ненавижу богатых; подобно тебе я их покарал». В местные народные общества он разослал текст новой республиканской присяги, один из пунктов которой гласил: клянемся «быть всегда прирожденными друзьями неимущего гражданина и непримиримыми врагами богатого эгоиста». Разумеется, далеко не все якобинцы в центре и на местах были сторонниками уравнительных идей, но эти идеи были очень распространены.

Таким образом, политика якобинской диктатуры объективно решала исторические задачи буржуазной революции, осуществляя, говоря словами Ленина, «национально-буржуазную программу тогдашней демократии». Вместе с тем субъективно эта политика была заострена не только против феодального класса, но и против верхов буржуазии; ей была свойственна антиэксплуататорская, а следовательно, и антибуржуазная направленность. Это находило выражение в «уравнительной тенденции». Но тем самым эта политика некоторыми аспектами безусловно выходила за рамки непосредственных ближайших, созревших уже вполне буржуазных целей.

Здесь, естественно, возникает вопрос о системе максимума. В.Г. Ревуненков полагает, что попытка нормирования также не выходила за рамки буржуазной революции. Так ли это?

Конечно, если мерить рамками современного государственно-монополистического капитализма, эта мера вполне вписывается в пределы буржуазного общества и буржуазной революции. Но ведь надо вписать проблему в контекст эпохи - конец XVIII в., исходить из существовавшего тогда характера товарного производства и рыночных отношений.

Что же такое система максимума? Это была грандиозная попытка подчинить государственному регулированию стихию товарного рынка в интересах малоимущего и неимущего потребителя. Я не касаюсь того, насколько точно он проводился в жизнь. Важно, что он стал законом, элементом государственной политики якобинской диктатуры.

Это была мера принципиального порядка, если рассматривать ее в рамках социальной борьбы XVIII в. вообще. Идея строгой регламентации сферы обращения была одним из основных требований народного движения XVIII в. еще до революции, а затем и во время нее. Уже до революции эта идея и практика противостояли экономическому либерализму, фритредерской позиции крупной буржуазии. Напомню, что, когда либеральный министр Тюрго ввел свободу хлебной торговли, в ответ вспыхнула «мучная война», а главным методом восстания была таксация хлебных цен. Позднее борьба народных масс за регламентацию проходит через все годы революции, начиная с 1789 г. Важно подчеркнуть, что идея регламентации была тесно связана с идеей уравнительной. В сущности то были два аспекта одной народной программы. Не случайно наиболее последовательные уравнители (Пьер Доливье, например) были одновременно горячими сторонниками максимума. Не случайно, что, когда якобинец Гужон в ноябре 1792 г. поставил в Конвенте вопрос о максимуме, он одновременно, в той же самой петиции поставил вопрос и о разделе крупных ферм (а во время якобинской диктатуры именно Гужон будет возглавлять Продовольственную комиссию, ведавшую проведением в жизнь максимума и реквизиций).

В самой идее регламентации был заложен тот же коренной принцип, что и в идее уравнительства: право индивида на существование выше права собственности и свободы распоряжения ею. Как известно, этот принцип всегда отвергала Жиронда. Но его уже в ноябре 1792 г. поддержали монтаньяры.

В условиях XVIII в. система максимума была ярчайшим примером того, что социальная политика якобинцев вышла за рамки ближайших, созревших уже вполне буржуазных целей. В самом деле, ведь этот закон подвергал строгому государственному контролю и приравнивал к преступлению свободное распоряжение собственностью и свободное отчуждение собственности.

Все сказанное выше, на мой взгляд, не вписывается в рамки той концепции об однородно буржуазном характере якобинской диктатуры, которую развивает В.Г. Ревуненков. Мне представляется, что социальная политика якобинцев свидетельствует о том, что за нею стоял именно блок, союз разнородных социальных сил.

Поэтому, если говорить предельно обобщенно, можно действительно сказать, что якобинская диктатура представляла и защищала интересы французского народа.

Но констатация этого факта, как мне думается, еще не есть решение проблемы. Ибо сразу же возникает комплекс вопросов: какова социальная природа различных элементов этого «народа»? каким образом социальная разнородность «народа» отразилась в политической неоднородности якобинизма, его расколе на враждовавшие течения? Наконец, возникает и еще один важнейший вопрос - о политической, а следовательно и классовой, борьбе внутри тех социальных сил, которые логикой вещей объединились в определенный момент в едином «якобинском блоке».

В связи с этими вопросами не могут быть, конечно, сброшены со счетов те многочисленные факты, которые собраны А. Собулем, Р. Коббом и на которые опирается В.Г. Ревуненков. Я имею в виду следующее. Социальной политике якобинской власти была присуща уравнительная направленность. Но одновременно ей ведь было свойственно и антиуравнительное начало - в том смысле, что якобинская власть была враждебна радикальному эгалитаризму. Известны факты даже смертной казни за проповедь «аграрного закона» (достаточно напомнить так хорошо описанное Ж. Лефевром дело кюре Круасси). Отсюда возникает важная проблема характера уравнительного движения вообще в этот период.

Важно учитывать, что это движение было весьма разнородно. В рамках уравнительных идей существовали различные течения, связанные с классово разнородными элементами. Если говорить о собственно народной массе, о трудящихся «низах», то надо иметь в виду, что вовсе не было какой-то единой «санкюлотской» уравнительной программы; тем более неверно утверждение В.Г. Ревуненкова, что якобы «санкюлоты» были сторонниками радикального эгалитаризма. Против этого тезиса буквально вопиют даже цитаты, приводимые самим автором, если в них всерьез вдуматься и ясно понять, о чем там идет речь. Не было единой «санкюлотерии», были различные социальные группы и слои в трудящейся массе города и деревни с весьма различными требованиями и устремлениями.

Что касается самой «якобинской партии» в узком смысле слова, то здесь также уживались весьма различные идейные направления. Заслуживает изучения группа якобинских деятелей (Гужон, Коло д'Эрбуа, Билло-Варенн, из менее крупных - Дюкенуа, Изоре, Купе), которая, хотя и в различной мере, была ближе к социальным проблемам, чем, например, Робеспьер или Кутон.

Важен также вопрос о политической системе якобинской диктатуры, т.е. вопрос сочетания централизации власти и демократии для масс, вопрос о взаимодействии правительственных учреждений и народных организаций. Собуль превосходно показал всю противоречивость той централизации революционной власти, которую проводили якобинцы. Диктатура была объективно необходима. Но тут сказывались глубокие противоречия: с одной стороны, держали курс на союз с народными организациями, с другой - ограничивали самодеятельную активность этих организаций, прежде всего парижских секций. Известны постановления, принятые уже в начале сентября 1793 г., об ограничении работы секций, затем дальнейшие постановления, принятые осенью и зимой, о роспуске революционных армий (зимой провинциальных, весной - парижской), преследование их персонала и т.д.

Это подводит к проблеме якобинского террора. Террор - сложное явление. Конечно, это один из ярчайших примеров того, как якобинская диктатура воплотила в закон и государственную политику, и непосредственную практику, и, если угодно, психологию и идею народных масс. Ибо террор не был придуман Маратом или кем-либо другим. Террор пришел снизу. Его начали сначала проводить сами народные массы, не одевая, надо сказать, при этом белых перчаток. Известен стихийный народный террор летом 1792 г., известны сентябрьские события.

А.3. Манфред. Плеханов говорил, что террор начался с 14 июля.

А.В. Адо. Совершенно верно. Но я беру террор в узком смысле. В этом плане стихийный народный террор начинается собственно с убийства Фулона и Бертье. Якобинцы лишь ввели в рамки закона стихийную террористическую практику народных низов.

Но и применение террора оказалось противоречивым. Я имею при этом в виду не неизбежные деформации, возникавшие в условиях террористического режима, т.е. сведение личных счетов, слепое рвение неумных администраторов - все это было, но я имею в виду социальный аспект проблемы, преследование так называемых «ультрареволюционеров». В частности, работы Р.Кобба дают интересный материал о преследованиях якобинскими властями персонала «революционных армий»; преследовали людей из низов и в другой связи (вспомним Жака Ру, репрессии против стачек и т.п.). Был известный закон 21 мессидора I года об освобождении земледельцев, арестованных в качестве подозрительных (к закону побудило приближение жатвы). Есть списки подозрительных, составленные не в районах Вандеи и шуанерии, в которых мы найдем и поденщиков, и ремесленников, и издольщиков. Сложен вопрос о причинах репрессий, здесь многое просто следует изучить, но от этих фактов нельзя уйти, размышляя о якобинской диктатуре.

Все это я напоминаю в связи со следующей общей мыслью: мне представляется, что социальный блок, который мы условно называем «якобинским», с самого начала был не только формой единства, но и формой борьбы, острейшей социальной, классовой борьбы, которая шла в нем с начала и до конца якобинской диктатуры. Политика этой диктатуры была всегда некоторой равнодействующей, она формировалась в ходе этой борьбы и менялась в зависимости от того, какие социальные элементы завоевывали в данный момент большее влияние.

Меня очень привлекла мысль, высказанная С.Л. Сытиным в одной из его статей, о том, что до определенного момента эта борьба оказывала не центробежное, а центростремительное воздействие, способствовала формированию блока социальных сил, но лишь до определенного момента. В конечном же итоге она вела к разрыву.

Все это подводит к трагедии Термидора. Несомненно, Термидор был результатом наступления контрреволюционной буржуазии; но следует, как мне кажется, учитывать и другую сторону дела - он был также и результатом краха уравнительных иллюзии низов, их разочарования, нараставшей социальной изоляции якобинской власти.

А.3. МАНФРЕД. Нам надо от поры до времени осмысливать с точки зрения новых фактов, которые дает наука, с точки зрения накопленного опыта, положения, которые казались раньше бесспорными. И сама попытка переосмыслить, взглянуть заново на ряд устоявшихся положений заслуживает поддержки с нашей стороны.

Я совершенно убежден, что в любом вопросе, в том числе и в решении проблем якобинской диктатуры, есть ряд вопросов, которые требуют нового понимания, новых раздумий. Но тот путь, по которому направилась данная дискуссия, мне, к сожалению, не представляется плодотворным. И вот почему: всякое движение вперед полезно, если оно отправляется от конкретного исторического материала, исходит из конкретных исследований. Можно вполне допустить, что длительное изучение какого-то периода может привести ученого, историка к выводу, который не совпадает с общепринятой точкой зрения; что же, это вполне возможно.

С.Л. Сытин ссылался на пример Эбера, как такого деятеля Французской революции, которые у нас вообще остались не изученными. Это не совсем так. Я напомню, что Р.М. Тонкова долгие годы изучала Эбера, но, когда завершила исследование, которое было запланировано как докторская тема, сама отказалась с ней выступать, настолько противоречивой оказалась проблема.

В случае с проф. Ревуненковым получилось иначе. По существу, если рассмотреть тот круг вопросов, который поднимает В.Г. Ревуненков, то это во многом уже изученные вопросы. Я не хотел бы давать почву для какого-либо резкого суждения, но это в какой-то мере построено на прошлом исторической науки.

Возьмите термин «маратизм». «Маратизм» - это не термин Ревуненкова, это - термин Г.С.Фридлянда, который был 35 лет назад известен в литературе и отклонен большинством историков. Вряд ли нужно его сегодня вновь возрождать. Понятие прямой демократии, которое занимает теперь такое большое место в статьях В.Г. Ревуненкова, также не впервые им введено; в 20-х годах этому была посвящена книга Старосельского, на эту тему им было написано большое исследование, которое не увидело свет.

Таким образом, то, что представляется новым, по существу новым не является. Берется какой-то забытый термин и вновь вводится в обращение. Движет ли это науку вперед? Ведь это построено не на исследовании, и тем самым ценность дискуссии снижается.

Первоначально у меня было впечатление, что пафос выступления В.Г. Ревуненкова направлен против террора, но, читая его книгу, я сталкивался с вещами, вызывавшими недоумения. Например, когда Ревуненков противопоставляет Н.М. Лукину - Н.П. Фрейберг. Это совсем несообразно, потому что все, кто помнит Лукина и Фрейберг, знают, что Фрейберг была ближайшей ученицей Лукина и противопоставление их просто не соответствует действительности.

Но по существу чем дальше входишь в рассмотрение вопросов, которые выдвинул В.Г. Ревуненков, тем становится досаднее. Например, я считаю, что это крайне неловкая ситуация, когда мы на 53-м году Советской власти должны защищать Марата. Может быть, Марата надо изучать, надо исследовать какие-то стороны его наследия, но, чтобы это было плодотворным, нужны новые материалы. А когда проф. Ревуненков пользуется нашим трехтомником Марата и комментариями В.М. Далина, т.е. источником, всем давно известным, то этого явно недостаточно для того, чтобы выдвинуть новую точку зрения на Марата. О Марате можно говорить много, но, видимо, чтобы судить о Марата, надо обращаться к первоисточникам. Пренебрежение этим отнюдь не способствует повышению уровня дискуссии, это скорее издержки дискуссии.

Если коснуться вопроса по существу, то надо сказать, что в изложении А. Адо мысли В.Г. Ревуненкова стали понятнее. А.В.Адо полагает, что главная идея проф. Ревуненкова - однородность буржуазной диктатуры. Возможно, это и так. В таком случае это дополняет его критику, направленную против террора.

В статье проф. Ревуненкова «Марат и мелкобуржуазная революционность» автор высказывает мысль, что эбертисты и «бешеные» унаследовали бунтарство Марата и его терроризм. Но и те и другие пытались применить маратовские методы для осуществления более передовой социальной, экономической и политической программы, чем программа Марата. Беда Марата в том, что он не дошел до прямой демократии. Такова точка зрения автора, который критикует Марата с левых позиций.

На этом вопросе позвольте задержать ваше внимание. Почти во всех статьях проф. Ревуненкова подвергается критике идея представительной демократии, и ей противопоставляется как более высокая форма - прямая демократия. Верно это или неверно? Я считаю, что исследователь должен додумывать свою мысль до конца. Он должен исходить из простых логических рассуждений, из анализа исторических условий и из определенного опыта. То, что пишет сам проф. Ревуненков о прямой демократии, мне не представляется соответствующим источникам того времени, о которых он говорит. У Эбера, на страницах «Пер Дюшена», можно найти наибольшее приближение к этой «непосредственной демократии». В чем же она заключалась? Это по существу требование народной расправы без судопроизводства. Вот во что фактически у Эбера превращается «прямая демократия». В ряде статей «Пер Дюшена» есть этот тезис: народ лучше решит, кого казнить, кого миловать. Это - призыв к разнузданному террору, ничем не ограниченному террору и самосуду. Но странно такие вещи противопоставлять как нечто более высокое и прогрессивное представительной демократии. Марат в этом смысле оставался на точке зрения правильного понимания исторической действительности, когда он требовал обуздания экстремизма.

Если отбросить словесную шелуху, что останется по существу за призывом Эбера к прямой демократии? Это призыв к крайнему экстремизму, ничем не ограниченному экстремизму, разгулу террора. Исторический опыт показал, что не «прямая демократия», а представительная демократия оказалась единственно жизненной формой народовластия.

Я хочу возразить Л.С. Гордону, который говорил, что Руссо создал учение о диктатуре, а якобинцы отступили от того, что им рекомендовал учитель. Мне представляется, что у Руссо не было учения о диктатуре, у него были общие идеи о диктатуре, и одна из особенностей якобинской диктатуры заключается как раз в том, что они пришли к новой форме власти ощупью, подталкиваемые к этому требованием жизни.

Если идея демократии была теоретически разработана Руссо в XVIII в., то о диктатуре говорилось очень мало и общо. И якобинцы пришли к понятию революционно-демократической диктатуры, идя дальше Руссо. Поэтому сказать, что якобинцы отступили от учения Руссо о диктатуре, мне представляется ошибочным, не соответствующим действительности. Наоборот, заслуга якобинцев заключается в том, что они сумели превратить мечтательную и созерцательную теорию Руссо, который был индивидуалистом, отшельником, боялся людей, - в действие, они взяли из его взглядов то, что у него было революционным, и сумели это сочетать с жизненной практикой, сплотив на некоторое время людей.

Я не могу согласиться с Л.С. Гордоном, когда он рассматривает якобинскую диктатуру, как направленную против неимущих. Политика якобинцев была противоречивой, она затрагивала в какой-то части и интересы неимущих, но в целом она защищала интересы народа.

Далее при обсуждении этих вопросов в центре внимания оказались городские санкюлоты. А ведь Франция была крестьянской страной. Судьбу Франции решали не городские санкюлоты, а крестьяне, и при оценке общего развития революции это нельзя упускать из виду. Иначе получается своеобразный перекос. К этому надо добавить еще одно соображение.

Нередко понятие «коммунистический» отождествляется с левым. Получается неудобно, когда у некоторых авторов Фоше, который оказался позже жирондистом, фигурирует как чуть ли не самый левый политический деятель. Как известно, в то время коммунизм не стоял в повестке дня. Эгалитарист Руссо подвергался яростным нападкам справа со стороны коммуниста Мабли. Реальные условия жизни не совпадают со схемой, которую мы произвольно начертили. В XVIII в. быть коммунистом, - если возможна такая эмоциональная оценка, - это не значило быть самым левым. Не все, что левее, было передовым. Клод Фоше в своих сочинениях делал какой-то шаг к коммунистическим идеям. Но это не мешало ему в политической борьбе участвовать в рядах правых. Поэтому такие упрощенные схемы не приносят пользы.

Здесь шла речь о близости взглядов В.Г. Ревуненкова со взглядами Даниэля Герена, разумеется, отнюдь не в смысле политической аттестации. Но каждому вольно выбирать союзников. Простое сопоставление текстов В.Г. Ревуненкова и текстов, которые мы встречаем у Герена, показывает, что здесь есть схожие мысли, схожий ход аргументации. И мысли проф. Ревуненкова плохи не потому, что они совпадают с мыслями Герена, а потому, что они неверны по своей сути, как неверна и точка зрения Герена.

Мы все сошлись на том, и я готов охотно присоединиться к сказанному здесь А.В. Адо, что якобинизм представляет собой блок. Мы давно отстаиваем эти взгляды, и их нет надобности менять. Но, приняв представление о якобинизме как о блоке, мы тем самым принимаем и идею о заложенных в нем противоречиях. Надо ли напоминать, что нельзя рассматривать эти процессы статически? Их можно понять, лишь рассматривая в динамике, в развитии. Действуют две силы - и центробежная, и центростремительная.

Заслуга якобинцев в том, что они сумели на каком-то определенном этапе сплотить основные классовые силы: во-первых, крестьянство, во-вторых, демократическую буржуазию и, в-третьих, городское плебейство. Но противоречия, заложенные внутри якобинского блока, усиливались, возрастали. Вот как, мне представляется, надо понимать якобинский блок. Если я даю для этого термина в качестве синонима понятие «народ», это не значит, что отменяется классовое членение этого блока. Но оно может быть заменено термином «народ», потому что, во-первых, эти классы представляли большинство нации и, во-вторых, для того чтобы определить политику государственной власти, не нужно определять ее состав только по социальному происхождению ее деятелей, по анкетным исследованиям - у кого кто были родители. Надо исследовать, какие классы власть представляют.

Мне представляется, что для анализа якобинской диктатуры надо исходить из соотношения классов. Совершенно очевидно, что якобинская власть сумела победить иностранную контрреволюционную интервенцию и внутреннюю контрреволюцию, потому что ее политика отвечала интересам основных передовых классов того времени - крестьян, городских плебеев, санкюлотов, демократической буржуазии. По мере того как эти интересы находили удовлетворение, выступали все сильнее противоречия, заложенные в самом блоке, и разрушалось единство.

Мне представляется, что было бы правильным обратить внимание на исследование вопроса о том, кто выиграл из этих классов, а мы этим не занимаемся. У нас остается не исследованным вопрос о положении буржуазии, того класса, который реально выиграл. Трагедия Робеспьера, руководителя якобинцев, и его друзей в том и заключалась, что они боролись за человеческое счастье, а на самом деле работали в пользу буржуазии.

Я не согласен с тем, что здесь говорилось, будто санкюлоты Робеспьера не поддержали. Во время 9 термидора, несмотря на то, что все официальные власти были против (Конвент), народ стихийно поднялся на защиту якобинцев; во всяком случае какая-то часть народа.

Этот процесс остается недостаточно исследованным исторически. Мы изучали, как подготовлялся Термидор. Остается изучить вопрос о перевороте, перешедшем в контрреволюционный террор, и особенно о роли буржуазии накануне и во время Термидора.

Мне представляется важным исследование этих вопросов. Вот те некоторые замечания, которые я позволил себе сделать.

А.В. ГОРДОН. Я также задумывался над вопросом, почему в центре внимания не только нашей, но и мировой науки оказалась проблема якобинской диктатуры? Мне кажется, это связано с характером современной эпохи. Сейчас, когда особенно возрастает значение активности народных масс, внимание историков привлекают те события прошлого, в которых наиболее ярко запечатлелись выступления народа; конечно, особый интерес в этом отношении представляют периоды революций. А если взять Великую французскую революцию, то мы все придем к выводу, что наибольшее значение в истории народного движения имела якобинская диктатура. Наш интерес к проблемам якобинской диктатуры поэтому вполне закономерен. Но, с другой стороны, я должен сказать, что С.Л. Сытин прав, и наши споры связаны немало с тем, что недостаточно исследован предыдущий период Французской революции и даже предреволюционной эпохи.

Недостатки в изучении предреволюционной эпохи сказываются на наших представлениях о социальной структуре революционной Франции, о буржуазии, о крестьянстве, о санкюлотах. Мы должны яснее отдавать себе отчет в разнородности буржуазии, в разнородности общественных низов. Я всецело поддерживаю выступление С.Л. Сытина против представлений об однородности санкюлотерии, представлений, выразившихся в бытовавшей ранее во французской историографии, а теперь перекочевавшей к нам контроверзе «санкюлоты - якобинцы».

Продолжая мысль С.Л. Сытина, я скажу, что точно так же не учитывается в должной мере разнородность секционных организаций, когда В.Г. Ревуненков противопоставляет секционную организацию Якобинскому клубу и его филиалам как некую самостоятельную социально-политическую единицу. Это неправомерно. Занимаясь восстанием 31 мая, я увидел, что в Центральном революционном комитете, который возглавил восстание, действовали представители различных политических направлений. Первую скрипку в самом начале играл Дюфурни (которого Матьез отнес даже к дантонистам), после него выступил Варле; контраст разителен. Затем на первый план выходит Добсен - лидер секции Ситэ, за ним выступают Асенфратц - видный деятель Якобинского клуба, и Маршан - тоже член Якобинского клуба, но примыкавший скорее к левому крылу. Это показывает, что секционная организация даже на ее высшем уровне имела достаточно разнородный характер. А если обратиться к руководству непосредственно секций даже в Париже, то получается еще большая пестрота. Руководство такими секциями, как Май или Бут-дю-мулен, долго возглавляли прожирондистские элементы. Если перейти к провинции, то увидим еще более разительную картину. Контрреволюционные перевороты в Лионе и Марселе происходят под флагом выступления секций против якобинских клубов, против якобинских муниципалитетов. Руководители федералистских мятежей утверждали, что «якобинский режим - это господство клубов, а федералистский - господство секций».

Тут требуется конкретный анализ, но приведенный пример уже показывает, что противопоставлять секции как единое политическое начало якобинцам нельзя. За господство в секциях боролись представители различных политических направлений, и секционную организацию использовали не только революционные, но и контрреволюционные элементы, а среди революционных элементов была большая гамма оттенков с явным преобладанием якобинского спектра.

А.В. Адо уже говорил об односторонности построений В.Г. Ревуненкова. Мне кажется, односторонность его оценки якобинской диктатуры связана с его односторонностью в подходе к самой проблеме революционной диктатуры. Для него якобинская диктатура - это диктатура якобинцев, и поэтому вопрос о социальном характере якобинской диктатуры он пытается решить установлением социального происхождения якобинцев. В статье в сборнике «Ленин и историческая наука» (Л., 1970) В.Г. Ревуненков выясняет социальное происхождение членов Конвента - монтаньяров и сравнивает с происхождением членов Конвента - жирондистов. Получается тождество. Очевидно, такой подход заводит нас в тупик. Нам придется констатировать, что свержение жирондистов и переход власти к якобинцам не ознаменовались классовым сдвигом, а следовательно, не было и развития революции, ибо, по В.И. Ленину, прогресс революции связан с изменением соотношения классовых сил.

Преувеличивает В.Г. Ревуненков и значение данных К. Бринтона о социальном составе Якобинского клуба и афилиированных с ним народных обществ в провинции. Здесь он допускает вслед за Бринтоном и другую ошибку: оперирует данными о составе этих обществ в 1791 - 1792 гг. для характеристики якобинской «партии», тогда как известно, что господство в центральном и тем более провинциальных клубах удерживали в течение почти всего данного периода отнюдь не те группировки, которые вошли в историю под именем «якобинцев». И здесь подход В.Г. Ревуненкова приводит к игнорированию динамики развития революции и происходящих в ходе нее социальных сдвигов. Данные того же К. Бринтона показывают, что доля таких категорий, как «мелкие торговцы», «ремесленники», «крестьяне», возросла в 1794-1795 гг. в провинциальных обществах по сравнению с 1791 -1792 гг. больше чем на треть (с 46% до 62%). Если учесть, что в 1794 г., особенно после 9 термидора, происходил обратный процесс поправения народных обществ, то станет ясно, что степень демократизации их состава в 1793 г. была еще более высокой. Кроме того, нужно учесть происходившее в это время изменение социального характера таких категорий, как «чиновники» и «офицеры», благодаря чисткам государственного аппарата и армии от контрреволюционеров и социально чуждых элементов.

В целом же, используя все эти данные, нужно отдавать себе отчет в их ограниченном значении. Не следует забывать о том методологическом принципе, что для выражения мелкобуржуазных взглядов не обязательно иметь мелкую лавку. Определенный социальный слой или класс могут представлять в политике люди с иным социальным происхождением, и при этом, чем менее развит этот слой или класс в политическом и идеологическом отношении, тем таких представителей будет больше. Именно с таким положением мы сталкиваемся в эпоху Великой французской революции, в начальный период складывания во Франции классов капиталистического общества.

Для определения социальной природы якобинской диктатуры недостаточно суммирования данных о социальном происхождении ее политических руководителей - якобинцев. Нужно выявить стремления, интересы, настроения различных классов французского общества (прежде всего различных слоев народа) и, сопоставляя их с политикой революционного правительства якобинцев, попытаться определить, как они отразились в возникновении и особенностях революционного порядка управления. Если подойти таким образом, то можно наметить некоторые рубежи.

Маркс назвал террор Великой французской революции «плебейским способом борьбы». В последнее время сделана попытка разъединить революционный террор, противопоставить «якобинский террор», к которому не относятся слова Маркса, и «террор санкюлотский», террор организованный и террор стихийный. Насколько правомерна такая модель? Изучая народное движение лета 1793 г., я был удивлен, как мало мы находим в документах того времени, относящихся к народному движению, идею суда и расправы на месте. Происходило как бы изживание стихийного массового террора и настроений стихийного массового терроризма. Почему это происходило? Потому что они в какой-то мере воплощались в практику революционного порядка управления. Почему произошли сентябрьские события? Потому, что Чрезвычайный уголовный трибунал, который был создан для суда за политические преступления после восстания 10 августа 1792 г., фактически не работал.

Почему 10 марта 1793 г. появился декрет о создании Революционного трибунала? Под влиянием народного движения, которое грозило повторением сентябрьских событий. Почему он развернул свою деятельность после сентября 1793 г.? Потому, что народное движение захлестывало якобинцев и грозило вылиться в нечто подобное бывшему в 1792 г. Я хочу отметить и другую связь. Практика Революционного трибунала отличалась от обычного законодательства прежде всего тем, что там было только два возможных приговора - либо смертная казнь, либо оправдание. Других не было. А как практически обстояло дело в период сентябрьских событий? То же самое. Если человека признавали виновным, его тащили на фонарь, если нет, его отпускали, и толпа ликовала, носила его на руках и приветствовала. Мы видим, что психология стихийного революционного терроризма воплощалась даже в формах революционного судопроизводства.

То, что террор бил и по представителям народных масс, по самим массам, не подкрепляет тезиса о двух видах революционного террора: «народном и ненародном». Данные Д. Грира, на которые ссылается В.Г. Ревуненков, указывая, что в период революционного террора «много гибло народа», надо использовать осмотрительней. Если обратиться к тем же данным, то можно увидеть, что больше всего террор бил по народным массам на Западе («Вандея») и в Лионе. В этих районах было вынесено более 90% всех смертных приговоров крестьянам и почти 80% приговоров тем, кого Д. Грир называет «рабочим классом». Это произошло потому, что в Лионе городские низы, а в районах Вандейских войн и шуанерии крестьянство и сельские ремесленники приняли участие в контрреволюционных выступлениях. Это трагедия народных масс, трагедия революции. Но мы должны отметить, что это были случаи, когда отдельные слои народа выступили против революции, против общих народных интересов. Правильно говорилось здесь, что террор бил не только по представителям народа, выступавшим против революции. Пострадали и отдельные представители революционного направления. В тюрьмах оказались и ремесленники, рабочие, недовольные максимумом заработной платы и реквизициями рабочей силы. Нужно анализировать причины этого явления с учетом буржуазного характера революции и противоречивости роли народных масс в буржуазных революциях. Но анализ этих противоречий, анализ противоречивости революционного террора не приведет к успеху при схематическом разделении его на две части.

А.В. Адо в свое время высказал интересную мысль, что антифеодальное аграрное законодательство якобинцев было воплощением «жакерии». Это можно проследить даже зримо. Читая о кострах, на которых жгли в 1793 г. грамоты, утверждающие сеньериальные права, нельзя не видеть отблеск пламени, в котором горели замки сеньеров. Связь непосредственная. Зачем было декретировать сожжение документов, в которых были записаны сведения не только о феодальных, а вообще о поземельных отношениях? Но крестьянство считало, что если будут уничтожены документы, то даже при поражении революции и возвращении сеньеров они не смогут подкрепить свои требования юридически, а тем самым затруднено будет восстановление феодальных порядков. И акт бунтовщический, противоречащий raison d'etat, превратился в акт революционной законности.

Признание исторически обусловленной буржуазной ограниченности якобинской диктатуры не исключает раскрытия в ее характере антибуржуазных черт, связанных с народным движением. Л.С. Гордон говорил, что аграрное законодательство якобинцев носило лишь характер борьбы против феодальной собственности. Однако до сих пор в современной буржуазной историографии эти законы рассматриваются как «грабеж». Это не случайно. Произошло покушение не только на феодальную собственность, но и на собственность вообще, в том числе и на буржуазную собственность. Дело было не только в нарушении принципа частной собственности. Пострадали прежде всего и совершенно конкретно те многочисленные буржуа, которые скупили дворянские земли вместе с сеньериальными правами.

А. Матьез, анализируя влияние народного движения на социально-экономическую политику Конвента, назвал законы о максимуме «восстанием массы бедняков против богатых». Эти законы не были парафразой таксации «старого порядка». В идее всеобщего максимума 1793 г. отразилась тенденция к широчайшему и радикальному вмешательству в социально-экономические отношения. Одна ферма, одна лавка, одна мастерская. Максимум цен, максимум доходов, максимум зарплаты - требовала петиция секции Санкюлотов в сентябре 1793 г.

А.В. Адо уже говорил здесь о воплощении в попытке регулирования экономики эгалитаристских устремлений масс и об антибуржуазных чертах такого регулирования. Требования о вмешательстве государства в различные виды социально-экономических отношений выражали различные слои французского народа. На силу революционной власти стремились опереться «испольщик» против «генерального арендатора», малоземельный крестьянин против землевладельца или фермера, мастер-ремесленник против крупного предпринимателя, бедняк, не имевший хлеба, против богача, им спекулировавшего, - одним словом, те слои, экономические позиции которых были слабее, которые проигрывали в единоборстве и рассчитывали компенсировать свою экономическую слабость силой коллектива, мощью государства.

Надо сопоставить то, что хотел народ, к чему было направлено народное движение, с тем, что осуществилось. Часто забывают при этом, однако, что те или иные положения народной программы не были воплощены в жизнь не из-за злой воли якобинских властей. Я бы хотел обратить внимание на то, что воплощались в жизнь такие требования, за которыми стоял более или менее широкий народный фронт. Иначе говоря, чем более широкий народный фронт стоял за тем или иным требованием, тем больше шансов было для его осуществления. Из программы, выдвинутой в петиции секции Санкюлотов, был декретирован максимум цен на предметы первой необходимости. За него выступали и низы города, и низы деревни.

То же самое было и в отношении регламентации агрикультуры. Городские низы выступали за то, чтобы сеять зерновые, считая, что распространение кормовых культур и трав лишит их хлеба. Поскольку максимум на хлеб был введен, городская беднота видела тут корыстное стремление уйти от соблюдения максимума. Ее поддерживало и крестьянство, причем не только низы крестьянства, но и, говоря современным языком, середняки. Почему? Потому, что видели, и в документах это неоднократно подчеркивается, что развитие травосеяния, лугов и пастбищ лишит их возможности арендовать землю и возможности приработка в труде по найму, ибо луговые культуры более экстенсивны, требуют меньших затрат труда, чем хлебопашество. В итоге требования о регламентации агрикультуры воплотились в революционный закон.

Но в требованиях народной программы было заключено и объективное противоречие. Максимум заработной платы входит в петицию секции Санкюлотов. Эта секция недаром получила свое имя. Она была на левом фланге секционного движения 93-го года. Тем не менее мы видим включение в ее петицию максимума заработной платы. Чьим интересам отвечало это требование? Верхам народа, т.е. элементам мелкой буржуазии. Это - ремесленники, мастера, которые были заинтересованы в ограничении роста заработной платы, связанного со сложившейся в результате мобилизации выгодной для рабочих конъюнктурой, так же как и в максимуме цен на сырье, требование которого тоже содержится в петиции секции Санкюлотов.

Значит, мы никогда не должны забывать, что в народе, или в «якобинском блоке», были слои с весьма противоречивыми интересами и самыми различными тенденциями развития. И в анализе этих противоречий, в анализе противоречивости народного движения содержится один из ключей в подходе к проблемам крушения якобинской диктатуры.

А. Собуль дал исчерпывающий материал для характеристики противоречий между политическим руководством якобинской диктатуры и народным движением. Действительно, на судьбу якобинской диктатуры большое влияние оказала буржуазная ограниченность в мышлении и деятельности якобинцев. Но дело не только в субъективной слабости якобинцев. Были и объективные причины распада якобинского блока, невозможности продолжительного существования якобинской диктатуры. Отмечая их, В.И. Ленин говорил об отсутствии крупной машинной индустрии, банков и т. д., о реакционном окружении Франции. Условий для развития революционно-демократической диктатуры в XVIII в. не было.

Заканчивая, я напомню ленинскую мысль, что для анализа явления нужно учитывать всю совокупность фактов, относящихся к данному явлению. И мне кажется, что причиной некоторого застоя в изучении проблем якобинской диктатуры явилось то, что было «не модно» рассмотрение нисходящей линии в истории революции. Изучение проблем Термидора в основном было закончено в 30-х годах. В последние годы я могу вспомнить только работу Я.М. Захера «Плебейская оппозиция накануне Термидора». Во-вторых, затушевывались антибуржуазные черты якобинской диктатуры, что препятствовало более глубокому пониманию роли народного движения в ее установлении. И третье: характеризуя противоречивость якобинской диктатуры, нужно учитывать противоречия внутри самого народного движения, породившего ее, противоречия внутри народа, «санкюлотов», носившие в зародышевом виде классовый, антагонистический характер.

Мне хотелось бы обратиться с призывом, чтобы больше писали о Великой французской революции, о якобинской диктатуре и чтобы больше эти работы публиковались. Мне кажется, что руководство сектора истории Франции, которое организовало этот симпозиум, сделает большой вклад в развитие исторической науки, если будет содействовать публикации хороших и разных работ по проблемам якобинской диктатуры.

А. МИРКИНД (Кишинев). С проблемами, которые сегодня обсуждаются, приходится сталкиваться каждый день. Те, кто читают курс новой истории, знают, что якобинская диктатура самой логикой вещей оказывается главной темой семинарских занятий в университетах на протяжении уже четверти века, а может быть и более. Так получается всегда в процессе преподавания.

Поскольку сама якобинская диктатура - один из контрапунктов истории вообще и французской истории в частности, то хорошо известно, что имеет место вторжение сюда и социологии, и философии и, конечно, искусства. Многие видели спектакль «Большевики», который идет в театре «Современник», на провинциальной сцене. Там во втором акте говорится о терроре при якобинской диктатуре.

Есть известная статья Е. Плимака, опубликованная в журнале «Новый мир», «Радищев и Робеспьер». Со статьей знакомы студенты, даже школьники старших классов, а также и учителя. И они задают многие трудные для неспециалистов, а может быть, и для специалистов вопросы.

Еще одна проблема: всем известная ленинская формулировка «якобинцы с народом» относится, очевидно, ко всем течениям внутри якобинства. Вместе с народом на разных этапах были и правые, и робеспьеристы, и левые, и «бешеные». Но, говоря о «якобинцах с народом», следовало бы подчеркнуть, что быть с народом - это значит выражать реальные интересы народа, может быть народом не всегда или не полностью осознанные, а осознанные его идеологами и политиками. Ибо ведь можно, увы, быть с народом, выражая, сознательно или неосознанно, иллюзии, предрассудки народа. И такое бывало в истории!

Очень интересна в выступлении тов. Сытина четкая формула «гениальная равнодействующая» в применении к Робеспьеру. Оптимальный же вариант - выражать реальные интересы народа и противодействовать его иллюзиям и предрассудкам. А может быть другой вариант: можно выражать реальные интересы народа и одновременно его иллюзии. При том пропорция между позитивным и негативным, наверное, менялась, как это не раз бывало в революции. Это все сложные проблемы, и в связи с развитием социальной психологии от них не уйти, даже на уровне преподавания новой истории в провинциальных вузах.

Еще один вопрос. Хорошо известны работы серии «Жизнь замечательных людей». Студенты читают с большим интересом биографии Марата, Дантона, Робеспьера. И в этой связи возникает у преподавателей и студентов вопрос - была ли грань, за которой классовая борьба в условиях якобинской диктатуры перешла на каком-то этапе в борьбу фракционную? В научно-популярной литературе об этом не сказано, а студенты спрашивают. И они вправе ожидать также и определенных нравственных оценок деятельности якобинцев осенью и зимой 1794 г., в частности Робеспьера.

Студенты спрашивают и так, «хорошо или плохо», иначе говоря, способствовало ли развитию революции такое событие, как казнь Дантона? До сих пор в наших учебниках, да и в других работах, говорится, что эти события сузили социальный базис якобинской диктатуры. Следовательно, они пошли не на пользу революции, а, наоборот, приблизили термидорианский переворот. Как ни неприятно звучат слова «однозначный ответ», есть ситуации, применительно к которым такой ответ необходим. Думается, это относится и к казни Дантона.

И последняя проблема - я прочитал две статьи С.Сафронова (Ленинградский институт имени Герцена) о Шометте. Там говорится о зародыше коммунистических идей у С. Марешаля, поскольку Марешаль и даже Шометт высказывались за обобществление средств производства. Это рассматривается как коммунистическая идея. Но возникает некоторое сомнение: нет ли здесь в оценке взглядов Марешаля и Шометта смешения средств и целей. Не находимся ли мы в данном случае в плену у французской традиции, а может быть и французской лексики, учитывая, что слово «коммунизм» произошло от французского «commune». Ведь от этого корня во французском языке много слов, обозначающих понятие «общий», «общность».

В «Манифесте Коммунистической партии» есть тезис, что коммунистическое общество - это общество, где свободное развитие каждого является условием свободного развития всех. Известно положение, что обобществление средств производства - это средство для построения коммунистического общества, общества, свободного от всяких форм материального и духовного гнета.

В «Манифесте Коммунистической партии», в III главе, рассматриваются различные виды ненаучного, домарксова социализма - реакционный социализм с его разновидностями, буржуазный или консервативный социализм. Мы хорошо знаем, что это не социализм, что это - мнимый социализм. Вместе с тем мы относим к коммунизму, пусть даже с оговорками «патриархальный», «уравнительный», «аграрный», различные формы домарксова коммунизма. При этом в нашем сознании нет «негативного подтекста», адекватного тому, который применим к формам домарксова социализма, подвергнутым критике в «Манифесте Коммунистической партии». Тем самым различным формам домарксова коммунизма XVIII в. мы волей-неволей даем некоторую «индульгенцию», тогда как мы не даем ее, идя за «Манифестом Коммунистической партии», всем формам домарксова социализма XIX в.

Может быть, это и не имеет прямого отношения к якобинской диктатуре, но это связано с трактовкой идейного наследия Великой французской революции.

Я думаю, что обсуждение поставленных вопросов было очень полезным.

Сначала придется дать справку, почему мы обсуждаем спорные проблемы без участия В.Г. Ревуненкова. Профессора Ревуненкова директор института и я приглашали принять участие в двух предшествовавших дискуссиях, которые были организованы в ноябре 1969 г.; ему было послано приглашение и сейчас. Наконец, помимо официального приглашения, я ему написал письмо, в котором предложил предоставить возможность либо содоклада, либо дать время для выступления без каких-либо ограничений. В.Г. Ревуненков не ответил. После того как все наши возможности были исчерпаны, мы стали обсуждать вопрос в том составе, который здесь сложился. Иначе мы поступить не могли.

Теперь по существу вопроса. Мы несем определенную ответственность не только за состояние специального раздела науки, которым мы занимаемся, но в какой-то мере несем ответственность и за общее состояние исторической науки. История Великой французской революции принадлежит к тем отраслям исторической науки, которые являются традиционными для русской и для советской исторической науки, по которым в определенный период русская или советская наука лидировала в мировой науке или, по крайне мере, занимала весьма значительное место.

Общеизвестно то влияние, которое оказали на развитие исторической науки в свое время труды русской исторической школы. Столь же известно то влияние, которое имели труды первых советских историков, и прежде всего Н.М. Лукина, непосредственно и на Матьеза, и на других французских историков. Я склонен думать, что даже и сейчас, при всех наших недостатках, мы все-таки какое-то влияние оказываем и на состояние французской исторической науки. Чтобы не быть голословным, я позволю себе напомнить, что в течение последних трех лет мы четырежды вели дискуссию с французскими специалистами в этой области истории, Я имею в виду дискуссии с Собулем, Годшо, Рейнаром, Мазорюком и рядом других. Я думаю, что не проявлю здесь нескромности, если скажу, что эти дискуссии, может быть, были небесполезными и не прошли бесследно для французских историков.

Если мы, в частности, обратимся к работам нашего друга А. Собуля, то нельзя не учитывать того, что и сам Собуль совершает эволюцию на наших глазах; он совершенствует, изменяет свои точки зрения, как и полагается настоящему ученому, который, работая дальше, может пересмотреть свои взгляды. То противопоставление санкюлотерии якобинцам, которое было у Собуля раньше, теперь уже в известной мере пройденный этап. В этом противопоставлении чувствовалась прежде всего неловкость, которая заключалась в том, что якобинцы - это понятие политическое, а санкюлоты - социальное. И если вначале Собуль пытался превратить санкюлотерию в определенное политическое понятие, то сейчас он от этого уже отходит. И последняя книга Собуля, где он говорит о крестьянстве, тоже отражает в какой-то степени результаты того творческого общения, которое существует между нами и французскими учеными.

Я говорю о Собуле, но, может быть, это относится и к другим. Я позволил себе об этом сказать для того, чтобы напомнить о нашей ответственности за напечатанное, что к нашим выступлениям прислушиваются, что мы пишем не для собственного удовольствия. Мне представляется это весьма важным напомнить, особенно накануне Московского конгресса, где мы встретимся со специалистами по истории Франции.

Надо сказать, что в этой двухдневной дискуссии, которая в значительной мере была связана с работами В.Г. Ревуненкова, к сожалению, иногда приходилось обращаться к вопросам, давно разрешенным. Ведь в конце концов специалистам неудобно доказывать, что эбертисты и «бешеные» не одно и то же, а в статьях, о которых шла речь, они идут рядом. Специалисты знают, что эбертисты были непримиримыми врагами «бешеных», как это ни неловко, об этом приходится напомнить. Но перейдем к главному.

Я думаю, что дискуссия, которая здесь происходила и которую я нахожу весьма содержательной, действительно выполнила стоявшую перед нами задачу. Ведь мы хотели в какой-то мере сблизить точки зрения. Я думаю, что это обсуждение было полезно, потому что в ходе его был выяснен ряд спорных или неясных вопросов, было высказано много интересных мыслей и формулировок.

А.В. Адо успешно попытался наметить то, в чем мы все единодушны. Я думаю, что нам не надо устанавливать обязательно «железные» формулировки, но в каких-то больших главных вопросах мы, большинство участников симпозиума, оказались на позициях более или менее близких, что, конечно, не исключает дальнейших изысканий каждого из нас. Было бы опасно, если бы мы не поощряли самостоятельных исследований, которые могли привести к дальнейшим научным результатам.

Тов. Миркинд поставил конкретные вопросы о Дантоне и говорит, что требуется однозначный ответ. Но такой однозначный ответ вряд ли был бы полезен. Бывают ситуации, в которых однозначный ответ не является лучшим, он упрощает, не дает полноты представления о предмете. Иногда требуется оценка многосторонняя, развернутая, которая отражает явления во всей сложности и противоречивости. Это относится к Дантону. Мне кажется, одним из важных элементов нашей сегодняшней дискуссии было именно то, что явления были поняты в их противоречивости и сложности. Здесь не было попыток упростить сложные вопросы и было доказано, что невозможны однозначные краткие формулы, которыми можно ответить на все вопросы.

Дискуссия показала большую сложность проблемы, которая исключает возможность легких кавалерийских рейдов. Французская революция стала такой отраслью науки, которая требует больших трудовых затрат. Надо войти в тему, чтобы в ней разобраться; а для того, чтобы разобраться в существе предмета, требуется провести большую предварительную работу, поднять огромные пласты, накопленные за многие годы.

В ходе дискуссии мы сумели наметить некоторые общие и важные положения. Во-первых, все мы признаем якобинскую диктатуру высшим этапом революции, мы ее трактуем именно так, на что справедливо обратил внимание А.В. Гордон. Мы говорим о якобинской революционно-демократической диктатуре, а не о диктатуре якобинцев. Несмотря на формальное словесное сходство, это не одно и то же.

Во-вторых, мы все солидарны и единодушны в том, что рассматриваем якобинство как блок классово разнородных сил, демократической буржуазии, крестьянства, плебейства, который на определенном этапе двигал революцию вперед. Признавая якобинскую диктатуру как диктатуру блока, мы тем самым отвергаем одностороннюю и упрощенную трактовку якобинской власти как однородной буржуазной диктатуры.

Признание этого обстоятельства приводит нас к третьему выводу, в котором все мы солидарны, - к важной констатации того, что в самой природе этого блока были заложены внутренние противоречия и только на основе их анализа, их динамики и можно исследовать историю якобинской диктатуры.

Наконец, мы признаем, и все согласны в том, что якобинцы выполнили важнейшую историческую задачу, о которой нельзя забывать, - они спасли и отстояли революционную Францию от иностранной интервенции. Это - та непреходящая заслуга, которая им принадлежит. И вряд ли кто сможет отрицать, что якобинцы способствовали спасению Франции от иностранного нашествия, что, выполняя важные социальные задачи, якобинцы выполнили и важнейшую национальную задачу.

Есть еще один важный вывод, который напрашивается в результате состоявшегося обмена мнений, - вывод, что дальнейшая разработка проблем Французской революции требует конкретно-исторических исследований.

Обмен мнениями, который здесь состоялся, был необходим, так как накопились некоторые неясные или нерешенные вопросы. Эти общие вопросы мы обсудили, рассмотрели, а сейчас наступает этап конкретных исследований. Я позволю себе высказать свое мнение. Мне кажется, что важнейшая задача заключается в том, чтобы исследовать роль буржуазии и крестьянства в эпоху якобинской диктатуры.

Почему появилось сразу много работ о левых силах, плебействе, санкюлотах? Потому что это было белым пятном в изучении Французской революции. С этой точки зрения работы Собуля, Кобба, Адо, Далина, Иоаннисяна отвечали объективной потребности рассмотрения и исследования неизученной роли левого крыла. И теперь, когда эта задача в какой-то мере решена, стоит новая важная задача - выявить те силы, которые свалили якобинцев, изучить развитие внутренней борьбы в якобинском блоке. Эта внутренняя борьба находится в прямой связи с соотношением классовых сил. И здесь открывается широкое поле для исследований, которые обещают быть плодотворными.

Позвольте в заключение принести благодарность докладчику и выступавшим на нашей дискуссии товарищам: А.В. Ефимову, Л.С. Гордону, Т.Г. Салтановской, С.Л. Сытину, А.В. Адо, А.В. Гордону, А.И. Миркинду.

[1] Доклад публикуется в сокращенном изложении.

[2] A. Cobban. Aspects of the French Revolution. London, 1968, p.272.

[3] A. Cobban. Social interpretation of the French Revolution. London, 1964; A. Cobban. Aspects of the French Revolution. London, 1968.

[4] A. Taylor. Non-capitalist Wealth and the Origins of the French Revolution. - «American Historical Review», v. LXXII, 1967, January.

[5] F. Furet et D. Richet. La Revolution, v.1-2. Paris, 1966.

[6] См. новейшее издание: D.Guerin. La lutte des classes sous la premiere Republique (2^me ed.). Paris.

[7] «Revue historique», 1951, t.CCV, p.89-90.

[8] В.И. Ленин. Полн. собр. соч., т.26, стр.226.

[9] В.Г. Ревуненков. Марксизм и проблемы якобинской диктатуры. Л., 1966; он же. Проблемы якобинской диктатуры в новейших работах советских историков. - «Проблемы всеобщей истории». Л., 1967; он же. Взгляды Маркса и Энгельса на проблемы истории Великой французской революции и современная наука. - «Вестник Ленингр. ун-та», 1968, № 8; он же. Марат и мелкобуржуазная революционность. - «Проблемы отечественной и всеобщей истории». Л., 1969; он же. Ленин о якобинском терроре. - «Вестник ЛГУ», 1970, № 2; он же. Санкюлоты и якобинцы. - «Новая и новейшая история», 1969, № 3.

[10] См. «Маркс - историк». М., 1968, стр. 617.

[11] В.И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 37, стр. 447.

[12] В.И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 13, стр. 245.

[13] В.И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 34, стр. 196.

[14] В.И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 13, стр. 54.

[15] Я.В. Старосельский. Проблема якобинской диктатуры. М., 1930, стр. 8.

[16] В.И. Ленин. Полн. собр. соч., т.35, стр. 63.

[17] В.И. Ленин. Полн. собр. соч., т.41, стр. 16. Кстати, тов. Ревуненков почему-то считает, что «политические уроки, которые Плеханов извлекал из опыта якобинской диктатуры, носили типично каутскианский характер». И здесь он полностью противоречит Ленину. Достаточно напомнить статьи Ленина, написанные в период разгона Учредительного собрания, когда он неоднократно ссылался именно на выступления Плеханова на II съезде партии об уроках французской революции.

[18] «Annales historiques de la Revolution Francaise», 1937, p. 164-166.

[19] В.И. Ленин. Полн. собр. соч., т.53, стр. 206.

[20] В.И. Ленин. Полн. собр. соч., т.26, стр. 218.

[21] Там же, стр. 219.

[22] Там же, стр. 221.

[23] В.И. Ленин. Полн. собр. соч., т.20, стр. 314.

[24] Е.Н. Петров. Борьба за общинные земли и декрет Конвента 10 июня 1973 г.- «Ученые записки ЛГУ», № 52. Сер. истор., вып.6, 1940, стр. 187.

[25] Ж.Лефевр. Аграрный вопрос в эпоху террора. Л., 1936, стр. 49.