Французский Ежегодник 1958-... Редакционный совет Библиотека Французского ежегодника О нас пишут Поиск Ссылки
Просвещенная элита (к истории понятия)

А.В. Чудинов

 

Французский ежегодник 2001: Annuaire d’etudes françaises. Чудинов А.В. (Ред.) 2001. С. 266-279.

 

Ранее понятие «просвещенная элита» практически не использовалось ни в советской, ни в пост-советской историографии Французской революции XVIII в. Да и за рубежом, где Революцию изучают уже более двухсот лет, оно получило распространение лишь относительно недавно – с середины 60-х годов XX в. Не претендуя на исчерпывающее освещение того, как это происходило, обозначу лишь основные вехи процесса его становления.

Указанное понятие появилось в историографии Революции во многом благодаря той дискуссии между сторонниками «классического» и «ревизионистского» («критического») направлений, начало которой положила прочитанная в 1954 г. публичная лекция английского профессора А. Коббена «Миф Французской революции». Поставив в ней под сомнение ряд основополагающих постулатов «классического» видения революционных событий во Франции конца XVIII в., Коббен позднее развил свои идеи в монографии «Социальная интерпретация Французской революции». И в лекции, и в книге он, в частности, критиковал тезис о том, что Революция представляла собой классовый конфликт между капиталистической буржуазией и феодальным дворянством, – тезис, аксиоматически воспроизводившийся несколькими поколениями представителей либеральной и социалистической историографии. Бур­жуазию Старого порядка, отмечал Коббен, нельзя считать классом в марксистском понимании этого термина. Она включала в себя разные социальные группы, имевшие разные интересы. Коббен считал необходимым проводить различие между буржуазией «растущей» (rising) – собственно предпринимателями-капиталистами, занятыми в торговой, финансовой и промышленной сферах, и буржуазией, «приходящей в упадок» (falling), к которой относил судейских и административных должностных лиц (оффисье), а также близких к ним по своим интересам лиц свободных профессий. При Старом порядке первая из этих двух социальных групп, по его мнению, процветала, благодаря происходившему в стране экономическому росту. Положение второй, напротив, ухудшалось из-за непрестанного падения цен на покупные должности и сокращения доходов их держателей. Соответственно, предприниматели не имели сколько-нибудь серьезных оснований желать ниспровержения Старого порядка, а потому и не играли в Революции столь заметной роли, как оффисье, которые собственно и возглавили движение против монархии. Именно держатели должностей и лица свободных профессий, то есть категории населения, далекие от капиталистического предпринимательства, и оказались, по словам Коббена, той «революционной буржуазией», что разрушила Старый порядок[1].

Выступление Коббена вызвало остро негативную реакцию представителей «классической» историографии, особенно, историков-марксистов. Последние увидели в его интерпретации посягательство на один из ключевых постулатов марксистской теории, гласящий, что классовая борьба, высшая форма которой – социальная революция, является движителем прогресса («локомотивом истории»). В то же время, начатую Коббеном «ревизию» продолжили по большинству затронутых им аспектов исследователи в США, Англии, Франции и ФРГ. Между ними и приверженцами «классического» прочтения Революции развернулась жесткая полемика[2]. Однако мысль Коббена о том, что инициатором и лидером движения против Старого порядка была «приходившая в упадок» буржуазия, не нашла поддержки у других «ревизионистов». Напротив, некоторые из них даже критиковали его за то, что он предложил всего лишь «немарксистскую экономическую интерпретацию революции»[3]. Последнее, впрочем, не вполне справедливо. Хотя английский историк и отдал дань господствовавшим в «классической» историографии представлениям о том, что в основе деятельности участников рево­люционных событий лежали, прежде всего, экономические мотивы (ведь оффисье, согласно его трактовке, восстали против монархии из-за продолжительного падения своих доходов), он при этом ничуть не меньшее значение придавал идеологическому фактору, критикуя экономический редукционизм: «У людей есть идеи, что бы ни говорили историки, пытающиеся изгнать из истории разумное начало (to decerebrate history), и эти идеи не должны рассматриваться только как выражение материальных интересов. Серьезная историография давно отказалась от объяснения причин Революции исключительно в рамках истории идей XVIII в., но это отнюдь не означает, что революционеры были всего лишь экономическими существами (economic animals), которых можно подсчитывать, как племенных лошадей, описывать в терминах банковской бухгалтерии или сводить к количеству дырочек на перфокарте. Члены французских революционных Собраний выросли на идеях Просвещения. Такие реформы, как отмена пыток или ликвидация ограничений в правах для протестантов и евреев, не могут быть объяснены материальными интересами»[4].

Американский историк Дж.В. Тэйлор развил начатую Коббеном критику марксистской интерпретации Французской революции как классового конфликта, основу которого составляли экономические противоречия между буржуазией и дворянством. Проанализировав различные формы капитализма, существовавшие при Старом порядке, историк пришел к выводу, что особенностью Франции было широкое участие дворян в предпринимательской деятельности[5]. С другой стороны, отмечал он, городские «верхи» третьего сословия, то есть та часть общества, которую при Старом порядке называли «буржуазией» в широком смысле слова, предпочитали, подобно большинству дворян, вкладывать свои доходы в земельную собственность, являвшуюся в то время основной формой богатства. Таким образом, по мнению Тэйлора, в предреволюционной Франции между экономическими интересами дворян и буржуа не было ни только противоречий, но даже существенных различий: «Большая часть дворянства и собственники из средних классов предпочитали одинаковые формы инвестирования и имели общие социально-экономические приоритеты, вследствие чего они в экономическом плане представляли собой единую, целостную группу»[6].

В 1965 г. американская исследовательница Э. Эйзенштейн в статье, получившей широкий научный резонанс, подвергла критическому анализу монографию лидера «классической» историографии Ж. Лефевра (1874–1959), посвященную событиям первого года Революции.[7] Результатом анализа Эйзенштейн стал вывод, что инициатором и подлинным вдохновителем антиправительственного движения, вылившегося в Революцию, был не абстрактный «класс буржуазии», а политически активное меньшинство, объединенное приверженностью идеалам Просвещения и включавшее в себя представителей всех сословий.

Показав, что понятие «класс» уже во многом исчерпало свой эпистемологический потенциал и скорее мешает, нежели способствует продвижению вперед в изучении Французской революции, эти и другие, увидевшие свет в ходе дискуссии работы английских и американских авторов свидетельствовали о необходимости существенного обновления категориального аппарата. Шагом в данном направлении и стала разработка понятия «элита» в трудах историков школы «Анналов» о Франции XVIII в.

Так, А. Дюпрон, изучая историю книги в эпоху Просвещения, пришел к выводу, что книжная культура во Франции была достоянием сравнительно узкого и достаточно закрытого круга лиц, обладавших необходимыми для ее усвоения досугом и состоянием: «И литературный мир, и академический, тесно связанные между собою, но не совпадающие, пополнялись путем придирчивого отбора, тем более строгого, чем менее он афишировался, и представляли собою микро-сообщества, в узких рамках которых печатная продукция и производилась, и потреблялась. Эти сообщества формировались одинаковым образом, поскольку в основе их лежала книга, и она же в равной мере открывала в них доступ, но число их было ограничено, отбор новых членов суров, внутреннее устройство тщательно иерархизировано; по отношению же к социальной среде, в которой они сформировались, в масштабе всей Европы и тем более одной страны они выступали как корпорация, ощущающая себя элитой и даже властью»[8].

Эта элита, подчеркивал Дюпрон, включала в себя представителей как привилегированных сословий, так и «верхушку» ротюрье. И те, и другие входили в единую социальную категорию – «нотабли». И те, и другие были равно приобщены к книжной культуре Просвещения. «Это – среда с четкими рамками, которая старается сохранить их таковыми: отбор элиты часто имеет строгие пределы. Но эта элита вправе заявить о том, что у нее благие намерения: она выполняет общественно полезную функцию – распространяет Просвещение. Во многом благодаря книге и вместе с нею. Очевидна связь между узким рынком книг и малой, по сравнению с населением страны, численностью элиты «нотаблей». Тем важнее их задача, и они это осознают»[9]. Та определяющая роль, которую сыграла элита в формировании и распространении новых ценностей, служит, по мнению Дюпрона, «еще одним доказательством того, что Революция пришла сверху»[10].

Подробно роль просвещенной элиты в политических событиях конца XVIII в. проанализировали Ф. Фюре и Д. Рише в своем труде «Французская революция» (1965–1966). По их мнению, именно просветительские ценности оказались главным интегрирующим фактором революционной или, в терминологии того времени, «национальной» партии, образованной выходцами из всех трех сословий: «все эти люди национальной партии, дворяне и ротюрье, парвеню или уже с «положением» были, прежде всего, детьми своего века, выросшими на идеях Просвещения»[11]. Использовав термин «элита» для обозначения социальной группы, совершившей созидательную и либеральную «революцию Учредительного собрания»[12], Фюре и Рише лишили прежней остроты поднятую Коббеном проблему множественности «буржуазий». Расхождения в экономических приоритетах, например, между предпринимателями и оффисье, отступали на второй план по сравнению с объединяющей тех и других приверженностью идеям Просвещения. Именно благодаря последним, по словам французских историков, «буржуазии (выделено мной – А. Ч.) Старого порядка восстановили свое достоинство и в то же время определили собственные интересы – буржуазия оффисье и правоведов, относительно независимая и, в силу профессии, озабоченная созданием универсальных правовых ограничений для деспотизма, и деловая буржуазия, имеющая непосредственную заинтересованность в свободном рынке труда и товаров. Однако это просвещенное общество не являлось исключительно «буржуазным». В нем также были широко представлены и привилегированные круги – праздная аристократия и королевская бюрократия. Так удовольствие от изящного и забота о полезном (le plaisir de l’art et la préoccupation de l’utile) стирали границы сословий и определяли новое культурное сообщество, предвосхищая появление новой элиты»[13].

Дальнейшее развитие эта концепция получила в статье Д. Рише «О глубинных идеологических истоках Французской революции: элиты и деспотизм» (1969)[14]. Ее автор акцентировал ранее намеченную им и Фюре мысль о том, что системообразующим признаком сложившейся во Франции XVIII в. новой социальной группы – просвещенной элиты – стала, прежде всего, общность культурных ценностей, разделявшихся выходцами из разных сословий. Ну а поскольку главной из этих ценностей была свобода, стремление к ней привело к конфликту элиты с «деспотизмом», каковой, по мнению Рише, собственно, и составлял позитивное содержание Французской революции.

Выводы, к которым Рише пришел в своем исследовании, нашли отражение и в предисловии ко второму изданию (1973) их совместной с Фюре монографии: «Из трех революций [см. выше прим. 12 – А. Ч.] первая вызывает больше всего вопросов. Что это – буржуазная революция, как хотело бы считать доминирующее («классическое» – А. Ч.) направление историографии, или революция элиты и Просвещения? По данному пункту в книге еще были некоторые колебания. Последующие же наши изыскания заставили нас отказаться от концепции буржуазной революции как ключа к объяснению освободительного взрыва 1789 г. Конечно, гомогенного просветительского течения никогда не существовало. Вероятно, можно обнаружить между дворянским и буржуазным восприятием [Просвещения] определенные различия, которые должны быть четко обозначены. Однако неприятие деспотизма и либеральные требования объединяли в XVIII в. значительную часть дворянства и верхние слои третьего сословия. Пренебрегать тем, что образ абсолютной монархии неизменно присутствует в протестах и выступлениях тех и других, – значит отказываться слышать голос современников»[15].

С середины 60-х годов понятие «элита», более гибкое и многогранное, нежели ранее применявшиеся при изучении общества XVIII в. категории «класс» и «сословие», получает все более широкое распространение во французской историографии[16]. К 1975 г. Г. Шоссинан-Ногаре уже имел достаточно материала, чтобы опубликовать даже целую хрестоматию фрагментов из работ различных историков об элитах XVIII – первой половины XIX вв. Сам он, характеризуя процесс формирования просвещенной элиты, разрушившей в ходе Французской революции Старый порядок, также выделял общность культуры как главный объединяющий фактор, сплотивший представителей разных сословий: «Наконец, тяга к Просвещению и развлечениям привела к тому, что одни и те же салоны, академии, масонские ложи стали посещать буржуазия и сеньоры, дворяне и ротюрье, которых объединяли общая культура, одинаковые занятия и интересы. После того, как исчезла привилегия родовитости, постепенно начала исчезать и привилегия дворянского звания. Ее отмена Учредительным собранием лишь оформила реально существовавшее положение вещей. Взаимопроникновение буржуазной и дворянской элит уже произошло во всех отношениях. Отличия второго сословия больше не служили препятствиями. Фактически слияние элит уже имело место. Революции ничего не надо было разрушать: достаточно было лишь санкционировать»[17].

Впрочем, необходимо подчеркнуть, даже сегодня, три с лишним десятка лет спустя после того, как понятие «элита» прочно вошло в историографию Французской революции, его едва ли можно считать полностью устоявшимся. Это понятие еще весьма подвижное, гибкое, развивающееся. В научной литературе, посвященной и XVIII в., и другим периодам истории Франции, разные авторы вкладывают в него далеко не всегда одинаковое содержание, предлагают для него свои определения и спорят о границах его применения[18]. Подробнее об этом – в публикуемой ниже статье профессора университета Париж-X Ж. Дюма.

Тем не менее, сфера употребления данного понятия постоянно расширяется. И если представители старшего поколения приверженцев «классической» интерпретации Французской революции воспринимали его с большим сомнением[19], то теперь их преемники сами охотно используют понятие «элита», в том числе и в своей непрекращающейся полемике с историками «критического» направления[20]. Один из примеров его применения в «классической» историографии – публикуемая ниже статья Ф. Бурдена, главного редактора журнала «Annales Historiques de la Révolution française».

В отечественной же историографии Французской революции термин «просвещенная элита» пока не получил широкого распространения. Его эпистемологический потенциал до последнего времени почти не использовался российскими исследователями. Вот почему редакция Ежегодника, руководствуясь желанием привлечь их внимание к тем познавательным возможностям, которые открывает применение данного понятие, воспользовалась им, определяя тему настоящего раздела. Хотя не во всех публикуемых ниже статьях оно фигурирует непосредственно, их совокупность дает коллективный портрет именно той социальной группы, которую этим понятием обозначают и французские историки, – социо-культурного сообщества представителей всех трех сословий, объединенных идеалами Просвещения, общим менталитетом и дискурсом, – людей, выступивших инициаторами движения против абсолютной монархии и обеспечивших институциональный переход от Старого порядка к Новому. И пусть портрет этот еще не закончен – некоторые черты лишь обозначены пунктиром, – что ж, дорогу осилит идущий.


[1] Cobban A. The Myth of the French Revolution // Cobban A. Aspects of the French Revolution. L., 1968. P. 99-106; Idem. The Social Interpretation of the French Revolution. Cambridge, 1964. P. 54–67.

[2] Подробнее об этой дискуссии см., например: Адо А. В. Великая французская революция и ее современные критики // Буржуазные революции XVII-XIX вв. в современной зарубежной историографии. М., 1986; Doyle W. Origins of the French Revolution. Oxford, 1980; Comninel G. Rethinking of the French Revolution: Marxism and the Revisionist Challenge. L., 1987.

[3] Hampson N. The Social Interpretation of the French Revolution, by A. Cobban // Irish Historical Studies. 1964. Vol. 14. N 54. P. 192.

[4] Cobban A. The Myth of the French Revolution. P. 107.

[5] Taylor G. V. Types of Capitalism in Eighteenth Century France // English Historical Review. 1964. Vol. 79. P. 478–497.

[6] Taylor G. V. Noncapitalist Wealth and the Origins of the French Revolution // American Historical Review. 1967. Vol. 72. P. 487.

[7] Eisenstein E. L. Who intervened in 1788? A Commentary on «The coming of the French Revolution» // American Historical Review. 1965. Vol. 71. P. 77–103.

[8] Dupront A. Livre et culture dans la société française du XVIIIe siècle (Réflexions sur une enquête) // ANNALES 1965. N 5. P. 881.

[9] Ibid. P. 881–882.

[10] Ibid. P. 894.

[11] Furet F., Richet D. La Révolution farnçaise. 2e éd. P., 1973. P. 63.

[12] Как известно, Фюре и Рише выделяли в рамках революционного кризиса конца XVIII в. три одновременные, но автономные революции: 1) «революцию Учредительного собрания», 2) «революцию Парижа и городов» (т. е. городских «низов»), 3) «революцию деревень» (крестьянскую). «Только первая из них характеризовалась ясным политическим сознанием и была устремлена в завтрашний день. Две другие смешивали прошлое и будущее, ностальгию и футуризм. Движимые скорее обстоятельствами текущего момента (conjoncture), нежели философией, они в такой же степени вдохновлялись давним милленаризмом бедняков, как и идеями века». – Ibid. P. 101.

[13] Ibid. P. 65.

[14] Richet D. Aux origines idéologique lointaines de la Révolution française: élites et despotisme // ANNALES 1969. N 1.

[15]Furet F., Richet D. Op. cit. P. 9.

[16] Подробнее см.: Блуменау С.Ф. От социально-экономической истории к проблематике массового сознания. Французская историография революции конца ХVIII века (1945-1993 гг.). Брянск, 1995. С. 83 и далее.

[17] Chaussinand-Nogaret G. Une histoire des élites 1700-1848. P., La Haye, 1975. P. 22.

[18] См.: Chaussinand-Nogaret G. Une histoire des élites en France du XVIe au XVIIIe siècle. P., 1991.

[19] См., например: Собуль А. Классическая историография Французской революции о нынешних спорах // ФЕ. 1976. М., 1978. С. 165–166.

[20] См., например: Le Bozec C. Élites – Révolution – Transition (1760-1830) // Cahiers d’Histoire. Revue d’histoire critique. 1998. N 73. Sur les élites. P. 35–45.


Назад
Hosted by uCoz


Hosted by uCoz