Екатерининская программа поселения иностранцев в России, приведшая к основанию саратовских колоний немцев Поволжья началась в 1762 г. В результате правительственной акции около 25 тысяч поселенцев прибыли на Волгу и несколько тысяч – в разбросанные колонии Воронежской, Ингерманляндской и Лифляндской губерниий и в Малороссию. После первой турецкой войны 1768–1774 гг. эта политика продолжалась, теперь уже на юге, и к 1800 г. примерно 100 тысяч иностранцев поселились на территории Российской империи[1].

В основу екатерининской иммиграционной политики лег двусторонний контракт между правительством или его агентом и колонистом. Такие контракты не всегда точно оформлялись или исполнялись на деле, поэтому в саратовских колониях вопрос о формальной регламентации колонистского быта и колонистских прав скоро стал спорным и трудным, но лифляндские, беловежские, петербургские колонии с самого начала основывались на рукописных контрактах. В 1765 и 1767 гг. была выработана система поселения колонистов на частных землях опять-таки по контрактам и под надзором правительственной Канцелярии опекунства иностранных[2]. Таким образом, свободные иностранные иммигранты устроились по контрактным условиям и под правительственной опекой не только на казенных, но и на частных землях.

Мотивацию екатерининской колонизационной программы можно найти в общепринятой в Европе камералистической политэкономии XVIII в. Русская политика была в этом отношении тождественна с политикой Пруссии и Австрии. На другом конце Европы Испания населяла Сьерра-Морена немцами, Англия искала колонистов не только для Америки, но и для Ирландии. Ко времени воцарения Екатерины II все умные головы в Европы пришли к мнению, что сельское хозяйство – первенствующая отрасль производства и процветание государства зависит от многочисленности населения, – значит, нужно иметь как можно больше хлебопашцев, а если нет своих – привлечь иностранных.

Все это было «привычной мудростью» образованных кругов, как европейских так и русских, а также выгодно российским дворянским землевладельцам, всегда заинтересованным в умножении числа рабочих рук в стране. Однако в то же время такая колонизационная политика затрагивала существенные вопросы государственного устройства: каковы должны быть права собственности новых поселян и какой у них будет гражданский статус? Можно отметить мимоходом, что официальная русская пропаганда за границей делала особый упор на тот факт, что иммигранты останутся свободными людьми. Тут было недалеко до вопроса о российском крестьянстве и его статусе. Известно, что 10 лет спустя Дени Дидро будет советовать Екатерине ввести свободу в Россию именно путем создания колоний «очень свободных людей, как, например, швейцарцев», которые, по его мнению, стали бы тогда свободоносными дрожжами в тесте русской общественной жизни[3].

Сейчас, думается, уже изжит старый взгляд на Екатерину II и крестьянский вопрос – будто за парой лицемерных фраз о народном благоденствии скрывался деспот, который руководствовался только интересами помещичьего класса. Действительность была намного сложнее. Екатерина в 1762 г. была ученицей энциклопедистов и камералистов, предприимчивой но неопытной. Около 1760 г., в бытность еще великой княгиней, она записала для себя мысль, что поработить себе подобных – противно не только морали, но и христианству; и нет причин сомневаться в том, что к этому времени и позже это было ее искреннее мнение. В 1763 г. вельможные члены Комиссии о вольности дворянской в одном докладе на высочайшее имя заметили, что мануфактуры и заводы процветают больше, когда управляет сам хозяин, «нежели у поверенных его, которые, будучи крепостные люди, могут ли что знать, тем меньше изобретать нового и полезного в ремеслах». На это Екатерина написала: «От Вас зависит сделать им лучшую судьбу»[4]. Итак, кажется, по крайней мере в начале царствования Екатерина считала нужным улучшение «судьбы» крепостных крестьян, искала средства к этому и охотно слушала предложения.

В предложениях не было недостатка. XVIII веку было свойственно любопытное смешение рационального мышления и безбрежного оптимизма. Казалось, разумное изучение вещественного мира и человеческого общества может все открыть, все объяснить – это как раз Век Разума, Век Просвещения. Новые возможности европейской гласности – развивающаяся печать, нарастание до удивительных размеров международной ученой корреспонденции и др. – обещали, что новые открытия найдут понятливую публику. XVIII век стал эпохой «прожектера». Прожектер придумывал проекты. Это были, главным образом, планы, которые должны были служить общественному или государственному интересу; но они также могли принести самому автору барыши или же чин и место на государственной службе[5]. Еще в 1697 г. в Англии Даниэль Дефо написал: «Известно, что голь на выдумки хитра. В последнее время люди стали такими хитрыми, что кажется вполне уместным назвать наш век Веком Прожектерства»[6]. Сто лет спустя бывший адъюнкт Академии наук немецкий ученый Август Людвиг Шлецер заметил, что царствование Екатерины стало золотым веком прожектеров в России[7]. Прожектерство отражало систематическое размышление над проблемами общественной и государственной жизни; большинство проектов представлялось иностранцами, получившими образование на Западе. Так, в 1763 г. один балто-немецкий чиновник на российской службе написал Григорию Теплову, что он надеется присылать ему «иногда до пользы Российской империи касающиеся проекты. Известно, столь обыкновенно ныне в немецкой земле статистике и камеральной науке обучают, и… какая государству польза происходит»[8]. Чиновник искренне хотел быть полезным, но в то же время надеялся войти в милость к Теплову и за свои труды получить пенсию.

Однако далеко не все прожектеры были простыми фантазерами, эгоистами или плутами. Многие пискренно писали из рвения к государственной службе или общему благу и предлагали разумные планы. Одним из них был лифляндский лютеранский пастор, немец Иоганн Георг Эйзен. Это был человек, с одной стороны, действительно плодотворной фантазии, с другой – он сделал себе заслуженное имя активного общественного деятеля в разных областях, в том числе внедрении оспопрививания в России. А самое главное, он был первым систематическим борцом в империи против крепостного права. Начиная с 1750 г. и вплоть до своей смерти в 1779 г. по мере своих возможностей Эйзен писал, работал и агитировал за наделение крепостных земельной собственностью и за их освобождение[9]. Для него основой государственного благоденствия были известные Liberty andProperty, свобода и собственность. Уже в 1761 г. Эйзен имел контакт с Великим князем, потом императором Петром Федоровичем. После дворцового переворота июля 1762 г. его корреспондент, член Академии наук Герард Фридрих Миллер, указал на него новой императрице. Екатерина заинтересовалась идеями лютеранского пастора насчет крестьянской собственности и приняла его на аудиенции в сентябре 1763 г. В результате Эйзен получил возможность испытать свои идеи на практике. Как он писал в своих мемуарах: «…было решено сделать опыт в собственном государевом имении Бронной за Ораниенбаумом. Я обнаружил однако, что имение для такого опыта… было слишком маленькое.<…>После возвращения государыни из лифляндского путешествия [1764 г.], Ее Величество подарила графу Орлову имение Ропшу при Санктпетербурге [с прилегающими деревнями]... чтобы через меня отменить крепостное право и поселить колонии»[10]. Два года (1764-1766) Эйзен работал управителем в орловском имении Ропше. В это время произошел знаменитый конкурс Вольного Экономического Общества о крестьянской собственности 1765–1767 гг.[11]. По словам Эйзена, инициатором конкурса был он сам. Конкурс, по всей видимости, послужил для императрицы средством разобраться в выгодах разных понятий о собственности –теории самого Эйзена, с одной стороны, и представленного И. П. Елагиным варианта ограниченной крестьянской собственности с другой. В итоге же, на конкурсе выиграл француз Беарде де Лаббей, предлагавший наделить крестьян собственностью, но отложить отмену крепостного права на отдаленное будущее. В 1766 г. Эйзен внезапно ушел с работы в Ропше и вернулся домой в Лифляндию. Почему, что случилось – неизвестно. Наши поиски в архивах остались пока тщетными. Мы располагаем только теми сведениями, которые Эйзен в завуалированном виде доверил своим мемуарам, написанным в 1767 г.: «Я пришел, составил план, который Е.И.В. одобрила и очень хвалила. Но пока я принимал все деревни от разных канцелярий, всякие всезнайки, которые считали, что они лучше меня дело знают, имели возможность… через всяческое крючкотворство довести меня до того, что я испросил себе дозволение возвратиться домой с обещанием моих дальнейших услуг в будущем…Теперь я прежде туда не пойду, пока дело не созреет… беда станет еще хуже, если новый хороший закон властям на помощь не придет… Они переняли у меня понятие о земельной собственности, но тем не менее вряд ли сумеют охранить народ, поселенный около Санкт-Петербурга, от крепостного права и саратовских колонистов от вырождения в диких казаков. Если бы мне довелось опять взяться за это дело, я бы первым шагом потребовал разрешение все дело в одно и то же время предпринять и вместе с поселением колоний отменить крепостничество. Ибо свободный человек и крепостной – это разные вещи…»[12].

Эйзен, по-видимому, лелеял слишком розовые мечты. Его попытки и надежды способствовать улучшению положения крепостных через правительственную политику поселения иностранцев потерпели полную неудачу. Только законы 1765 и 1767 гг., позволившие помещикам селить в своих имениях свободных иностранных крестьян на основе контракта, можно считать его заслугой и определенным завещанием.

Увольнение Эйзена совпало по времени с созывом Комиссии о составлении плана нового Уложения 1767 г. Из знаменитых прений Коробьина с Щербатовым о крепостном праве Екатерина могла понять, что мысль об освобождении крестьян отражает только ничтожного меньшинства российского общества. Как она сама потом писала, при дворе ее взгляд на крепостное право разделяли менее двадцати человек[13]. Позже в законодательстве 1770-х и 1780-х гг., она склонилась к другому пути развития общества, не через улучшение положения крепостного крестьянства а через кооптацию «свободных» сословий общества: дворянства, горожан, государственных крестьян – в обход или же в ущерб интересам крепостных.

Крепостная Россия при Екатерине процветала (несмотря на казацко-крестьянские выступления Пугачева в юго-восточном пограничье) и через одно поколение успешно отбила натиск самой мощной державы Европы – наполеоновской Франции. Крепостное право еще не изжило себя – просвещенные идеи и чаяния лютеранского пастора и начинающей императрицы были преждевременными. Теоретически, однако, прожектер Эйзен был прав. Он верно и точно указал на узловые вопросы собственности, личной свободы и взаимоотношений сословий, которые в вековой перспективе связывали имперское общество. Он положил начало систематическому обсуждению и активным попыткам найти решение крестьянского вопроса в Российской империи.

[*] Сотрудник Школы Славистики и Восточно-европейских исследований, Юниверсити Колледж, Лондон

[1] См. по этой теме: Писаревский Г.Г. Иностранная колонизация в России в XVIII веке. М., 1909; Bartlett R. P. Human Capital: The Settlement of Foreigners in Russia 1762–1804. Cambridge, 1979; Brandes D. Von den Zaren adoptiert: Die deutschen Kolonisten und Balkansiedler in Neurussland und Bessarabien 1751–1914. München, 1993.

[2] ПСЗРИ(I), №. 12503, 12897; Bartlett. Human Capital. Р. 81–85.

[3] D. Diderot. Mémoires pour Catherine II, ed. P. Vernière. Paris 1966. Р. 199.

[4] Омельченко О. А., Императорское Собрание 1763 г. (Комиссия о вольности дворянской). М., 2001. С. 120, 149.

[5] Екатерина, которая высмеивала прожектеров в своих театральных пьесах, дала собственноручную отповедь двум купцам-прожектерам, которые оригинально подходили к вопросам винного торга: «Сим прожектерам дайте знать, что я им отдаю ту справедливость, которую они заслуживают, то есть что они ведают свои выгоды, но касательно выгоды государственные и общие их знания весьма ограничены…»РГАДА. Ф.10. Оп.1. Ед.хр. 441. Л. 2.

[6] Defoe Daniel. An Essay on Projects. London, 1697. Р.1–2.

[7] August Ludwig Schlözers öffentliches und Privatleben, von ihm selbst beschrieben. Erstes Fragment, Göttingen, 1802. S. 89.

[8] РГАДА. Ф. 16. Оп. 1. Ед. хр. 863. Л. 60.

[9] См.: Johann Georg Eisen (1717–1779): Ausgewählte Schriften. Deutsche Volksaufklärung und Leibeigenschaft im russischen Reich. Hg. Roger Bartlett und Erich Donnert. Marburg, 1998.

[10] Ibid. S. 113

[11] Cм.: Bartlet R. P.«The Free Economic Society: the Foundation Years and the Prize Essay Competition of 1766 on Peasant Property // Russland zur Zeit Katharinas II. Absolutismus – Aufklärung – Pragmatismus, hg. E. Hübner u.a., Köln–Weimar, 1998. S. 181–214.

[12] Johann Georg Eisen, S. 114

[13] Записки имп. Екатерины Второй. СПб, 1907. C. 175