Исторические этюды о Французской революции. Памяти В.М. Далина (К 95-летию со дня рождения). М., 1998.
Если великие идеи Французской революции нашли горячий прием у значительной части просвещенных кругов Европы, то их восприятие народом не могло не происходить с большим трудом. Сочинения философов никогда не были легким чтением, и даже во Франции они получили широкое распространение лишь после 1770 г., когда философская дискуссия уступила место популяризации и когда идеи Вольтера, Монтескье и Руссо до некоторой степени вошли в моду[1]. в Англии, правда, реформаторские проекты и конституционные споры французов воспринимались с явным интересом: после Славной революции 1688 г. Англия считала себя родиной конституционной монархии. Однако в других государствах и прежде всего в Германии, где интеллектуалы отдавали предпочтение философским абстракциям, влияние Просвещения носило не столь ярко выраженный характер[2]. Для широких же слоев населения многих стран знакомство с революцией произошло отнюдь не через философию. Оно стало следствием военного поражения и появления на их территории молодых солдат революции со их политическими комиссарами. Для сотен тысяч бельгийцев, немцев и итальянцев образ революции отождествлялся с образом французской армии.
Французская свобода была принесена в завоеванные страны в ранцах солдат — первых миссионеров революционной Франции. А потому вполне естественно, что о политических лозунгах революции судили не только по их идеологическому содержанию, но и по поведению и репутации тех, кто руководствовался ими в своих действиях. Для граждан присоединенных департаментов и дочерних республик французская армия служила каждодневным напоминанием о принудительном характере аннексии. Само ее присутствие подчеркивало национальное унижение местного населения, а потому у того имелось достаточно оснований связывать революцию со своим поражением и тяготами французской оккупации. Тем не менее историки со времен Ж. Мишле и Ж. Жореса доказывали, что солдаты, будучи самыми верными приверженцами революции, выступали ее миссионерами в других странах[3]. Для проверки того, насколько правомерно такое утверждение, необходимо исследовать характер армии и менталитет солдат. Что же представляла собой эта армия революции, столь восхвалявшаяся в XIX и ХХ вв. национальной (и националистической) историографией якобинского направления? Была ли она действенным орудием революционной пропаганды на оккупированных территориях? Являлись ли ее солдаты не только военными, но и политическими представителями революционного режима в завоеванных странах?
В период Республики и, особенно, при якобинцах существовала тенденция рассматривать армию как объединение революционных активистов, добровольцев, избранных за свой патриотизм и революционную энергию. Чтобы убедиться в этом, достаточно ознакомиться с политическими выступлениями 1793-1794 гг., в которых восхвалялись доблесть и честность солдат и подчеркивалось, что впервые в истории Европы солдаты обладают всеми правами и обязанностями граждан. Такое уважение со стороны политиков было связано именно с статусом солдата как гражданина, который, как и все остальные, мог судить о политической ситуации и голосовать, которого поощряли на создание народных обществ, и который, избрав военную стезю, уже доказал тем самым свой патриотизм и способность к самопожертвованию, что само по себе заслуживало восхищения. Напротив, к бывшим кадровым офицерам относились с известной подозрительностью по причинам обратного характера: они как профессиональные военные были аполитичны и не имели каких-либо идеологических обязательств перед революцией, чье дело они защищали. Их постоянно держали под политическим надзором. Некоторые из них, как, например, Люкнер, Кюстин и несчастный Ушар из Северной армии, заплатили жизнью за свою неосторожность.
Разумеется, даже якобинцы не могли строить армию на чисто политической основе. Пока шла война и границам Франции угрожала опасность, революции были жизненно необходимы хорошо обученные войска, что бесспорно вызывало противоречия между принципами идеологии и профессионализма. При Директории наличию "добродетели" и идеологическому соответствию придавалось, естественно, гораздо меньшее значение, что, однако, отнюдь не означало полной деполитизации частей. Даже в 1796-1797 гг. армия революции была весьма политизированна, оставаясь прибежищем для бывших якобинцев и радикальных республиканцев. Ранее же, особенно в период террора 1793-1794 гг., политика и вовсе занимала приоритетное место. Солдаты тогда пребывали под неусыпным идеологическим надзором. Прикомандированные к армии депутаты и военные комиссары постоянно находились в полубригадах и на полях сражений. Каждый раз накануне боя солдатам приходилось выслушивать политическую речь; а военная юстиция, в свою очередь, строго следила за соблюдением дисциплины, основные требования которой также вытекали из идеологии. Армия якобинского периода, как отмечает Ж.-П. Берто, постоянно подвергалась идеологической обработке и была настоящей школой политического воспитания[4].
Если генералы вызывали недоверие, то именно потому, что их подозревали в аполитичности, карьеризме, холодности, высокомерии и недостаточной приверженности республиканской идеологии. Солдаты, напротив, считались честными и добродетельными; их побуждали высказываться по важнейшим событиям текущей политики. Они были такими же гражданами, как и их соотечественники, не состоявшие на военной службе; более того, те, кто участвовал в защите родины, заслуживали отличия. Они пользовались гражданскими правами в полном объеме, чего были лишены солдаты в Европе королей и императоров. В армии поощрялось создание народных обществ, участие военнослужащих в политической жизни гражданских лиц посредством посещения клубов в городах, через которые проходили войска или в которых они стояли гарнизоном. Для членов таких клубов прибытие очередной воинской части давало редкую возможность продемонстрировать свой патриотизм. Они расспрашивали о новостях с фронта, поддерживали требования солдат, направленные против офицеров, посылали делегации для пропаганды якобинизма среди вновь прибывших и для привлечения в свои ряды наиболее радикальных из их числа[5].
Парижские санкюлоты одобряли вступление в провинциальные клубы военнослужащих из проходящих частей и имели собственную систему политического надзора за армией. Тем самым они старались внести вклад в политическое воспитание солдат и предотвратить угрозу контрреволюционного движения в полках. Факты участия военнослужащих Северной армии в клубах департаментов Нор и Па-де-Кале дают основание полагать, что именно солдаты, выступая с самых жестких эбертистских позиций, наиболее точно выражали чаяния столичной санкюлотерии, из-за чего местным якобинцам в Лилле, Хазбруке, Дуэ и других городах даже пришлось протестовать против крайнего радикализма солдат и, особенно, находившихся при армии представителей центральных властей. В Лилле, например, существовал большой клуб, среди членов которого преобладали военные, занимавшиеся на своих заседаниях в основном критикой офицеров и армейских снабженцев. Большинство этих военнослужащих были выходцами из Парижа и членами столичных секций. Произносимые ими речи отражали господствовавшие в Париже настроения и были гораздо радикальнее, нежели выступления жителей Лилля. Последним даже угрожали исключением из их собственного общества[6].
Под идеологическим воздействием солдаты находились не только в клубах и народных обществах. После зачисления в батальон военнослужащий подвергался непрерывной идеологической обработке, осуществлявшейся в соответствии с определенной программой политического воспитания. Подобная практика имела место не только в якобинский период, но продолжалась и после падения Робеспьера. Объединенная в батальоны масса молодежи представляла собой слишком ценный ресурс, чтобы позволить кому-либо другому им воспользоваться. Таким образом, в течение целого десятилетия из солдата воспитывали гражданина Французской республики. Он слушал политические речи, в которых ему внушалось, что свободнее его на континенте никого нет. Он носил республиканскую форму, цвета и знаки отличия которой отражали анти-монархическую и анти-аристократическую символику. Он воевал пикой и штыком — оружием, ставшим символом борьбы за свободу. Oн участвовал во всей той череде народных праздников, которыми отмечались революционные победы и достижения. Эти праздники подчеркивали неразрывное единство армии и гражданского населения; на них прославлялись свершения революционной эпохи, клеймились происки эмигрантов и насаждаемое священниками суеверие. в часы досуга солдат мог посещать выдержанные в соответствующем идеологическом духе театральные спектакли в Париже и крупных городах провинции, где он вновь рукоплескал триумфу революции и восхищался ее героями. Наиболее популярные постановки 90-х годов XVIII в. быть может и не отличались высоким литературным качеством, но этот их недостаток с лихвой восполнялся мощным пропагандистским зарядом. Солдат, особенно если он уже обладал определенной политической культурой, не мог не оценить "Осаду Тионвиля" или "Агриколь Виала"[7].
Но особенно эффективными средствами гражданского воспитания были песня и печать. Конечно, в деле популяризации республиканской доктрины возможности песни были ограничены, поскольку она далеко не всегда могла отразить политические нюансы и дать им соответствующее объяснение. Песня содержала обычно призывы к войскам и служила для подъема боевого духа, однако ее важным достоинством являлась общедоступность, в т. ч. для неграмотных, каковых было немало. Наиболее популярные песни посвящались одним тем же классическим темам: мужеству республиканцев, жестокости захватчиков, опасности предательства и трусости. И это делалось в сжатой и легко запоминающейся форме, в обстановке, когда критичность восприятия была наименьшей — на привале после утомительного дня или возле общего котла. Лучшие из таких песен, например, "Походная" ("Chant de depart") или "Карманьола", стали великими боевыми гимнами Республики. Бушотт отмечал, что солдаты пели гораздо больше, нежели читали. Две принятые им меры наглядно демонстрируют значимость патриотических песен: Бушотт заставлял издателей публиковать слова песен в газетах, предназначавшихся для армии, а кроме того выделил из бюджета военного министерства 80 тыс. ливров на издание и распространение одобренных властями песенников[8].
Политическая печать служила непревзойденным средством пропаганды для солдат, умевших читать или любивших слушать, как читают другие. Находясь вдали от своей деревни и родных, солдат испытывал неутолимую жажду новостей, в первую очередь, конечно, с родины (из писем этих юношей нам известно, как сильно они страдали от ностальгии), но также — из Парижа и из других армий. Распространявшиеся в войсках официальные газеты, такие, например, как "Journal militaire", пользовались весьма ограниченным спросом, и при якобинцах, особенно, когда военное министерство возглавлял Бушотт, предпринимались энергичные усилия, дабы восполнить этот пробел. Чтобы познакомить солдат с обсуждаемыми в Париже идеями, Бушотт закупал и распространял в войсках некоторые из наиболее радикальных газет того времени, а именно — "Le journal des hommes libres" Ватара, "Le journal de la Montagne" Лаво, "Le Pere Duchesne" Эбера и в течение короткого времени "Le publiciste de la revolution fracaise" Марата. Это стоило недешево. За период до 9 термидора на прессу для армии было истрачено 435 тыс. ливров; 118 тыс. получил один только Эбер, 1800 тыс. экземпляров газеты которого было распространено в войсках[9].
Конвент пошел еще дальше, поощряя издание армейской прессы, предназначавшейся специально для солдат и рассчитанной на круг их интересов[10]. Такие газеты, издававшиеся обычно в пределах одной армии исключительно для ее состава, были гораздо более идеологизированными, нежели обычные военные бюллетени. В качестве примера можно привести "Le journal de l’Armee des Cotes de Cherbourg", которая поддерживала тесные связи с якобинцами Шербура и депутатом Р. Ленде, прикомандированным к армии Шербургского побережья. Или — газету "L’Avant-garde de l’Armee des Pyrenees-orientales", которая информировала читателей о положении на других фронтах и вела радикально-эгалитаристскую агитацию. Особо следует отметить газету Карно "La soiree du Camp", выходившую в июле 1794 г. тиражом 10 тыс. экземпляров и предназначенную для просвещения и агитации в среде военнослужащих на всех фронтах и во всех армиях Республики. Карно во многом подражал стилю газеты "Le Pere Duchesne" Эбера, хотя политическая направленность его издания была совершенно иной. Он обращался к солдатам от имени старого рубаки, храброго, не раз проливавшего кровь за Францию, простого и честного добряка, умевшего и выпить, и пошутить, задушевно говорившего с солдатами на понятном им языке. У газеты была четкая цель: одновременно развлекать и воспитывать, способствуя формированию у читателей политического сознания[11].
Хотя в результате всех этих мер действительно удалось создать чрезвычайно политизированную армию, это еще отнюдь не означало, что она была готова и способна привлекать других людей на сторону революции. На то имелись две весьма веские причины. Во-первых, военнослужащие, даже пройдя курс обработки в духе республиканской идеологии, нередко проявляли гораздо меньше рвения к общественному делу, нежели того требовала революционная пропаганда. В школе якобинизма учились не только отличники, но и посредственные ученики. Многие солдаты, если судить по их письмам к родным, были больше озабочены насущными проблемами повседневного бытия — качеством провианта, ценой на пиво, нехваткой одежды, условиями жизни оставленных дома жен и детей, — нежели основополагающими принципами национальной идеологии[12]. Во-вторых, если даже предположить, что солдаты и хотели бы привлечь на свою сторону население оккупированных стран, последнее все же далеко не всегда радовалось приходу завоевателей и проявляло готовность разделить их взгляды и политические лозунги. Вместо того, чтобы воспринимать солдат революции в качестве миссионеров идеологии братства и гуманности, их отождествляли с эксплуататорской и имперской политикой, каковую, по мнению бельгийцев, швейцарцев и испанцев, проводила Франция[13].
Последнее обстоятельство приобрело особо важное значение с расширением театра военных действий в 1793 г., поставившем французские армии перед необходимостью заниматься самоснабжением на территории только что занятых ими стран[14]. С этого момента другим государствам пришлось привыкать к положению побежденных и к связанным с ним расходам, поскольку французы не скрывали своих финансовых аппетитов. Экономические выгоды Франции неизменно рассматривались как абсолютный приоритет. Так, 18 сентября 1793 г. Комитет общественного спасения приказал командующим французскими армиями, расположенными на оккупированных территориях, "находить, по мере возможности, во вражеской стране все то, что необходимо для снабжения армий провизией, для обеспечения их вооружением, формой, боеприпасами и транспортом". А в мае следующего года были созданы четыре торговых агенства для организации вывоза оттуда предметов первой необходимости. Их задачи определялись следующим образом: "Вывезти во Францию предметы потребления, торговли, науки и искусства, которые можно использовать на благо Республики". Для оккупированных стран — Испании, Бельгии, Прирейнских земель — из этих распоряжений вытекал вполне очевидный вывод: война носила завоевательный характер и велась ради удовлетворения аппетитов Франции. Определяющей чертой французской оккупации была не столько освободительная идеология, сколько грабеж и вывоз материальных ценностей.
Упомянутые агентства и реквизиции выступали в качестве средства узаконенного грабежа со стороны французских армий, однако завоеванные страны подвергались также грабежу незаконному. в XVIII в. захват добычи за границей практиковался всеми армиями, но в революционных батальонах мародерство получило столь широкое распространение, что стало серьезной опасностью для самой военной дисциплины. Даже генералы признавали, что в большинстве случаев им не остается ничего другого, как закрывать глаза на подобные факты. Жертвой грабежа оказывалось местное население: военные захватывали лошадей и скот, постельные принадлежности и посуду. Согласно многочисленным жалобам, поступавшим из всех оккупированных стран Европы, солдаты предавались пьянству, дрались с местной молодежью, насиловали женщин и безнаказанно совершали акты вандализма[15]. То, что французы говорили на языке свободы, служило слабым утешением для пострадавших. в памяти многих народов Европы надолго сохранилось гнетущее и унизительное воспоминание о поражении, об оккупации, о материальных лишениях. Не удивительно поэтому, что многие из них оказывали сопротивление французам и революции, которую те проповедовали, и что реакцией на вторжение стало возникновение духа национализма. Именно дух национализма и обретение нациями своего лица оказались в XIX в. одним из самых долговечных следов, оставленных Французской революцией.
[1] Darnton R. The High Enligtenment and the low life of literature // Darnton R. The literary undeground of the Old Regime. Cambridge (Mass.), 1982. P. 1-40.
[2] Blanning T. C. W. The French Revolution in Germany: occupation and resistance in the Rhineland, 1792-1802. Oxford, 1983. P. 43-47.
[3] См., например: Soubul A. Les soldats de l’an II. P., 1959.
[4] Bertaud J.-P. La Revolution armee. P., 1978. Ch. 4.
[5] Dufay P. Les societes populaires et l’armee. P., 1913. P. 152.
[6] Leleu E. La societe populaire de Lille. Lille, 1919 P. 78-79.
[7] Bertaud J.-P. La vie quotidienne des soldats de la Revolution. P., 1985. Ch. 6; Forrest A. The soldiers of the French Revolution. Durham, 1990. Ch. 4; Lynn J. The bayonets of the Republic. Urbana, 1984. Ch. 6.
[8] Lynn J. Op. cit. P. 147.
[9] Martin M. Journaux d’armees au temps de la Convention // Annales historiques de la Revolution francaise. 1972. N° 44. P. 567-605.
[10] Mathiez A. La presse subventionnee de l’an II // Annales revolutionnaires. 1918. P. 112-113.
[11] Lynn J. Op. cit. P. 139-140.
[12] Bertaud J.-P. La revolution armee. P. 218-224; Forrest A. Op. cit. Ch. 6.
[13] Blanning T. C. W. Op. cit.; Occupants, occupes / Actes du colloque. Bruxelles, 1969.
[14] Wetzler P. War and subsistence: the Sambre and Meuse Army in 1794. N.Y., 1985; Werner R. L’approvisionnement en pain de la population du Bas-Rhin et de l’Armee du Rhin pendant la Revolution. 1789-1797. Strasbourg, 1951.
[15] Devleeshouwer R. L’arrondissement du Brabant sous l’occupation francaise, 1794-95. Bruxelles, 1964. P. 119-126.
Назад
 |