Мезин С.А. Взгляд из Европы: французские авторы XVIII века о Петре I. Саратов, 2003.

	Русские никогда не станут истинно цивилизованной нацией, так как они подверглись цивилизации чересчур рано. Петр обладал талантами подражательными, у него не было подлинного гения... Ж.-Ж. Руссо
	Негодник, тебе ли делать подобные пророчества. Вольтер
	Невозможно довольно предостеречь сограждан наших от чтения иностранных книг, о России писанных. Французския всех вредительнее. Федор Иванович Миллер

Почти все, что писалось во Франции середины и второй половины XVIII в. о России и Петре I, писалось с оглядкой на труды Вольтера. Исключением, пожалуй, являются работы Ш. Монтескье, предложившего свой опыт осмысления феномена петровских реформ. Основное произведение этого представителя старшего поколения французских просветителей «О духе законов» содержит многочисленные упоминания о России и Петре.

У Монтескье была своя «тропа» к России[1]. В данном случае с Вольтером его роднило то, что его интерес к далекой стране также имел философскую основу, и то, что на формирование этого интереса повлияло «Похвальное слово» Фонтенеля. Самостоятельный в своих выводах, Монтескье, по-видимому, пользовался фактами, приведенными в вольтеровской «Истории Карла  XII».

В «Персидских письмах» Монтескье (1721) лишь два письма касаются Московии. В одном из них речь идет о татарах, а в другом упоминается «царствующий ныне государь» – Петр I. Письмо это (51) представляет собой своеобразный вариант распространенной в Европе литературы курьезов и содержит упоминание целого набора московитских особенностей: деспотическая власть царя, перед которым все рабы, «ужасный климат», огромные пространства и Сибирь, запрет выезжать в другие страны, дикие нравы, привязанность к старинным обычаям. От лица персидского посланника в Московии Монтескье живописует любовь московитских женщин к тому, чтобы их били мужья: «Они не могут понять, что сердце мужа принадлежит им, если он их не колотит как следует»[2]. Все эти бродячие сюжеты восходят к запискам С. Герберштейна (деспотизм и рабство, любовь женщин к побоям) и А. Олеария (обряд целования с женой хозяина, ссылки в Сибирь). Признаком нового времени является лишь авторское замечание о том, что Петр «захотел все переменить». Но «у него вышли большие неприятности с ними (московитами. – С. М.) по поводу их бород, а духовенство и монахи немало боролись, отстаивая свое невежество»[3]. В данном случае в качестве источника информации было известное сочинение Д. Перри, писавшего о том, что монахи сожгли первые печатные станки, прибывшие в страну, и всячески противились введению книгопечатания. Монтескье заканчивает письмо характеристикой Петра: «Он стремится к тому, чтобы искусства процветали, и ничем не пренебрегает, чтобы прославить в Европе и Азии свой народ». Правда, автор не забывает о «природной суровости» царя-бродяги.

В 1728 г., будучи в Вене, Монтескье интересовался «Похвальным словом царю Петру I» Фонтенеля. Испанский посол в России граф де Лириа в это же время приглашал философа в Петербург, но он повернул в Венецию. Живыми источниками информации о России для Монтескье были де Лириа и русский посол в Париже А. Д. Кантемир. Оба были поклонниками царя-реформатора. Испанский посол с сожалением писал о периоде правления Петра II: «О Петербурге здесь совершенно забыли и мало-помалу начинают забывать о всем хорошем, что сделал Петр Первый, каждый думает о своем интересе»[4]. Подобная информация могла повлиять на решение Монтескье не ехать в Россию.

Автор знаменитого трактата «О духе законов» (1748) в отличие от Вольтера не стремился собирать источники о России, а использовал то, что было в его библиотеке, и не очень заботился о точности фактов и ссылок. Вместе с тем большинство замечаний Монтескье о Петре очень конкретно, в них в меньшей степени проявилась философская заданность, что позволило К. Н. Державину заметить, что историческую конкретность Петра Монтескье ощущал вернее и непосредственнее, чем Вольтер[5]. Его основной источник сведений о России – известное сочинение Д. Перри. Монтескье пишет: «Царь Петр I, – рассказывает Перри, – издал новый указ, по которому подавать ему жалобы разрешается лишь после того, как уже будут поданы две жалобы его чиновникам. Тогда в случае отказа в правосудии можно подать ему третью; но тот, чья жалоба окажется несправедливой, подвергается смертной казни. С тех пор никто не подавал царю жалоб»[6]. Д. Перри представлял порядки в России, в сущности, верно, хотя и в несколько утрированном виде. Английский инженер пострадал от волокиты и самоуправства русских чиновников и всячески подчеркивал разницу в судебных системах России и Англии. Кроме сочинения Перри, Монтескье ссылается в своих русских сюжетах на «Всеобщую историю» С. Пуфендорфа и некую «Историю татар» (речь идет о «Родословном древе тюрков» хивинского хана Абдул-гази).

О допетровской Руси Монтескье был очень невысокого мнения – вполне в духе распространенных идей о «варварстве московитов»: еще в конце XVII в. «Москва была в Европе столь же мало известна, как Крым». Московия для Монтескье – образец деспотического государства, единственным источником власти в котором является воля монарха, а власть держится на страхе. Но мыслитель не находит в русском государственном строе «природы правления» восточных деспотий и усматривает в нем, напротив, признаки деспотизма европейского[7]. Преобразования Петра Монтескье рассматривает как попытку «освободиться от деспотии» и приобщиться к цивилизации. Это вызывает в целом положительную оценку просветителя, ненавидевшего деспотизм и высоко ставившего либеральные ценности европейской цивилизации.

Монтескье замечает, что Петр и русское правительство вообще даже больше, чем их народ, тяготится деспотизмом. Поэтому царем «были уничтожены целые большие отряды войска (стрельцы. – С. М.), смягчены наказания за преступления, учреждены суды, (они) начали знакомиться с законами и просвещать народ»[8]. Это утверждение выдержано в духе Фонтенеля и Вольтера. Но вот результаты законодательных попыток Петра автор «Духа законов» оценивает гораздо сдержаннее. Как следует из многочисленных замечаний Монтескье, царь не смог изменить деспотической сущности своего государства: законы остались суровыми, рабство неизменным, к тому же петровский закон о престолонаследии, согласно которому царь волен выбирать наследника по собственному усмотрению, «порождает тысячи смут и делает положение престола шатким». На примере Московии Монтескье показывает отрицательное влияние деспотизма на экономику. «Народ там состоит из одних рабов – рабов, прикрепленных дворянством на том основании, что они – господа первых. Таким образом, в Московии нет третьего сословия, которое должно состоять из ремесленников и купцов»[9].

Что касается попыток Петра цивилизовать свой народ, то есть воспитать в нем европейские нравы и обычаи, то в этой области, по мнению автора «Духа законов», царю удалось сделать больше. Русские стали быстро приобщаться к европейской цивилизации. «Легкость и быстрота, с которыми этот народ приобщался к цивилизации, неопровержимо доказали, что его государь был о нем слишком дурного мнения и что его народы вовсе не были скотами, как он отзывался о них»[10]. Монтескье традиционно ведет речь о перемене одежды и внедрении нового образа жизни, изменившего место женщины в русском обществе. При этом, указывает философ, если царь действовал насильственными средствами, ничего хорошего не получалось: когда речь идет о нравах и обычаях, надо, чтобы люди на хороших примерах сами убеждались в пользе нововведений[11].

Успехи цивилизации вселяли в Монтескье некоторую надежду на политические изменения в России: в обществе, где произошло освобождение женщины, возможна эволюция от деспотизма к монархии, основанной на законах[12]. Политическое рабство в России уже вызывает недовольство у знати. «Там в течение нескольких дней было создано аристократическое правление», – пишет Монтескье, имея в виду заговор верховников после смерти Петра II.

Монтескье использовал петровские реформы в качестве иллюстрации к своей теории о влиянии климата на нравы. «Преобразования облегчались тем обстоятельством, – писал он, – что существовавшие нравы не соответствовали климату страны и были занесены в нее смешением разных народов и завоеваниями. Петр I сообщил европейские нравы и обычаи европейскому народу с такой легкостью, какой сам не ожидал. Власть климата сильнее всех иных властей». В данном случае Монтескье едва ли не первым из современников назвал русских европейским народом. Но преобразования дались отнюдь не легко ни Петру I, ни русскому народу. Большая территория страны, по мнению Монтескье, способствует сохранению деспотических форм правления. Жесткий географический детерминизм Монтескье выглядит сегодня несколько наивным. И тем не менее признание географического фактора и косвенное указание на изначальную принадлежность России к европейской цивилизации – мысли отнюдь не бесплодные, особенно с точки зрения их новизны для XVIII в.

У народов Севера, считал Монтескье, меньше пороков, больше силы, искренности, смелости, они не расположены к удовольствиям, не поддаются рабству и т. д. Еще Шапп д’Отрош, посетивший Россию в 60-х гг. XVIII в., отмечал несправедливость этого суждения Монтескье в отношении к России. «Путешествуя в России, я повсюду узнавал народ совершено отличный от того, который я рассчитывал найти, согласно идеям этого знаменитого философа»[13]. А. Лортолари подчеркивал наивность этих рассуждений: «Тридцать сообщений говорят о московитах совершенно противоположное». «Из его (Монтескье. – С. М.) взгляда на русский мир не могло родиться ничего, что могло бы обогатить французскую мысль». «Его рационализм закрыл для него душу – инстинктивную, то суровую, то нежную, неистовую и верующую – Древней Руси, а его парламентский либерализм и аристократизм плохо его подготовили к пониманию такой оригинальной формы деспотизма, каким был патриархальный деспотизм царей»[14]. И все-таки взгляд Монтескье на русский мир дал толчок как французской, так и европейской общественной мысли в понимании русского феномена: будущие философы будут уже различать страны с суровым и умеренным климатом, а размышления о нравах народов и о национальных характерах займут очень заметное место в историософской мысли. В сочинениях Монтескье современники не могли найти подробной и верной картины преобразованной России. Автор и не ставил перед собой таких целей. Но идеи знаменитого философа открывали новые возможности в понимании роли Петра I в русской истории. Как писал А. Н. Пыпин, «основа учений Монтескье заключается именно в том, чтобы в массе событий, в разнообразии учреждений, в изменчивой судьбе государств найти какую-нибудь путеводную нить, – если она существует»[15].

Едва ли не первым критиком «русских» страниц труда Монтескье был Вольтер, который не согласился с тем, что Петр якобы тяготился своим деспотизмом. Он указал на то, что царь усилил свою власть, упразднив стрельцов и патриаршество, сделавшись полным хозяином армии, финансов и церкви[16]. В этом несогласии двух мыслителей сказалось реальное противоречие петровской политики: добившись абсолютной власти, царь стремился сделать государственное управление более цивилизованным, европейским, хотя бы на вид, хотя бы субъективно направленным на достижение «общего блага».

С легкой руки Екатерины II, которая «ограбила» Монтескье при сочинении своего «Наказа» в Уложенную Комиссию, произведения французского философа были хорошо известны в России второй половины XVIII в.[17] Известный мемуарист Г. С. Винский приводит такие слова некоего «полуполковника» о сочинении Монтескье: «Разум законов» мне особливо полюбился за свою ясность, кажется, последний крестьянин может легко его понимать»[18]. Во второй половине XVIII в. выходят русские переводы «Персидских писем» (1789, 1792) и «О духе законов» (1775, вышел только первый том). В русском издании «Духа законов» переводчик В. Крамаренков смягчил или вовсе опустил далеко не комплиментарные замечания Монтескье в адрес русской политической системы, нравов и законов. Например, Монтескье пишет: «В Московском государстве, где воров и убийц наказывают одинаково, грабеж всегда сопровождается убийством. Мертвые, говорят там, ничего не расскажут»[19]. Вместо этих слов переводчик, соглашаясь в сущности с автором, дает такой критический пассаж: «Весьма вредно у нас то, что как грабители проезжих дорог, так и смертоубийцы казнь равную получают. Видимо, что для общенародной безопасности надлежало бы учинить некоторое различие в казни»[20].

Но еще до того, как работа французского мыслителя появилась на русском языке, в 1760 г. в Петербурге вышла без указания имени автора книга «Lettres Russiennes» («Русские письма»)[21]. Автором этого сочинения был Ф. Г. Штрубе де Пирмонт – выходец из Германии, писавший свои работы по-французски и стоявший у истоков русской историко-правовой науки[22]. Штрубе де Пирмонт с уважением пишет о Монтескье, но сожалеет, что этот «превосходный писатель, соблазненный неверными сведениями, дает неудовлетворительное понятие о законах и правительстве империи, которой до сих пор известно только могущество и величие»[23]. Правовед на русской службе пытается опровергнуть представление о России как о деспотии: «Россия никогда не была деспотическим государством». Он считает, что российская неограниченная монархия сродни европейским – в Испании, Дании, Неаполитанском королевстве[24]. Если не было деспотизма, то не может возникнуть стремления освободиться от него. «Петр Великий никогда не думал ни о малейшем посягательстве на образ правления, который он нашел установленным в этой империи»[25]. Русское крепостное право совсем не похоже на рабство, утверждает критик «Духа законов». Он считает, что в России есть третье сословие, об отсутствии которого напрасно сожалел Монтескье. Основные выводы автора сводятся к тому, что положение различных сословий русского государства, их происхождение и юридическое положение имеют полные аналогии в других европейских странах. Суждения философа о влиянии климата на ход русской истории Штрубе де Пирмонт нашел «обидными и легкомысленными». Автор особенно стремится защитить от критических нападок Петра I: «Нет ничего несправедливее, как сметь омрачать память великого государя... неприличной укоризной»[26]. Но проведенный далее автором добросовестный разбор указов Петра I, касающихся порядка подачи жалоб-челобитных, скорее подтверждает вывод Монтескье о недоступности монарха, чем опровергает его[27]. Правовед анализирует три царских указа (от 21 марта и от 8 декабря 1714 г. и от 22 декабря 1718 г.[28]), в которых «под жестоким наказанием» запрещается подавать челобитные сразу царю. Предписывается жаловаться коменданту или губернатору, а затем в Сенат, а уж если «в Сенате решения не учинит, тогда надлежит бить челом Его Императорскому величеству».

Сочинение Штрубе де Пирмонта вызвало в свою очередь резкие замечания Екатерины II. Она оставила свои рукописные пометки на полях принадлежавшего ей экземпляра книги[29]. Эти замечания, по-видимому, были сделаны около 1760 г., когда Екатерина еще не была императрицей[30]. Проникнутая давней симпатией к работам Монтескье, будущая императрица не одобряет «опровергателя» («refuteur»). Примечательно, что в этой, так сказать, полемике в квадрате либо прямо указывается на исторический опыт петровских реформ, либо он подразумевается. Теоретические положения французского просветителя и исторический пример Петра несомненно повлияли на формирование политических принципов и идеалов Екатерины II. В заключение своих замечаний она сформулировала вывод о форме правления, наиболее подходящей для России: «Такая обширная империя, как Россия, погибла бы, если бы в ней была устроена другая форма правления, кроме деспотической, потому что она единственная может обеспечить с необходимой быстротой потребности отдаленных провинций; всякая другая форма своей медлительностью разрушительна для того активного начала, которое всему дает жизнь. Итак, остается только молить Бога о том, чтобы он нам всегда давал разумных правителей, которые подчиняются законам и ничего не делают, кроме как по зрелому размышлению и только в интересах своих подданных»[31]. Важно отметить, что после прихода к власти мнение Екатерины II по этому вопросу изменилось, и она уже не могла согласиться с тем, что ее собственное правление является деспотическим. После «Наказа» и «Антидота» Екатерина считала, что нет оснований выделять Российскую империю из общего типа европейской абсолютной монархии и противопоставлять ее последней в качестве правления деспотического[32].

Аббат Ш.-И. де Сен-Пьер был одним из тех авторов, кто писал о Петре I под влиянием сочинений Вольтера. Впрочем, как современник визита Петра во Францию, он и раньше размышлял о русском царе в своем дневнике. Почти все его замечания касались политики Петра в отношении церкви, попыток секуляризации русской жизни. Этот интерес французского автора диктовался его озабоченностью положением духовенства во Франции. Деяния Карла XII и Петра I, прославленные Вольтером, побудили Сен-Пьера к размышлениям о том, кого считать великим человеком и каковы критерии истинного величия. Обоих исторических деятелей философ считал выдающимися, но не великими[33]. В Петре автор признавал обширный ум, талант к внутренней политике, стремление делать добро для подданных. Но при этом русский царь был «несправедливым агрессором» и не имел истинных понятий и качеств великого человека, то есть не был достаточно просвещен.

В «Моральных и политических рассуждениях о жизни царя Петра I» Сен-Пьер тщательно анализирует «опрометчивые ошибки» царя: путешествие за границу в то время, когда в стране зрел заговор; агрессию против Швеции; поступки с сыном Алексеем: «Царь упустил из внимания воспитание наследника, что является главным пунктом в планах удачных преобразований». Главный изъян Петра в глазах философа — это недостаток истинного образования. Автор прямолинейно утверждает, что 300 образованных иностранцев, приглашенных Россию, могли бы решить все проблемы страны[34]. Автора «Рассуждений» сама Россия не интересует, для него важны политические и нравственные уроки, которые можно извлечь из истории Петра I. Автор был убежденным пацифистом, поборником идеи вечного мира и человеколюбия. «Что означает эта мания путешествовать? Благоразумно ли было так удаляться? Почему вместо того, чтобы совершенствоваться в науке управления, царь хвастался своими способностями плотника, инженера, лоцмана, матроса? Он пренебрегал своими прямыми и важнейшими обязанностями, чтобы стать плотником...» Эти недоуменные вопросы автора перекликаются с критикой, которой будут подвергать «царя-плотника» просвещенные русские аристократы второй половины XVIII в.[35] Сен-Пьер осудил петровский закон о престолонаследии, а также поведение царя в отношении своего сына: почему царевичу дали плохое образование, почему царь терпел монахов и попов в окружении своего сына, вместо того чтобы окружить его иностранцами? Кроме того, аббат, бывший противником военных конфликтов, обвинял Петра в развязывании Северной войны. Петр был гением от природы, заключает он, но гением неполным, которого его подданные более боялись, чем любили, потому что своими грубыми и высокомерными манерами он давал им почувствовать, что он трудится только для своей славы и могущества. Выводы автора «Рассуждений» были умозрительными, но они оказали обратное влияние на Вольтера, пожелавшего написать «философскую» историю. Сочинение Сен-Пьера нашло отклик и в России – его критика прозвучала в журнале «Le Caméleon littéraire», издаваемом в Петербурге французом бароном Т. А. Чуди. Критик считал, что Сен-Пьер не имел права разоблачать воображаемые ошибки Петра и Карла, что следовало бы оставить это дело историкам[36].

Французы, побывавшие в России вскоре после смерти Петра I, кажется, стремились поддержать в общественной мысли негативный образ «Московии», сложившийся еще в описаниях XVII в.[37] В 1728–1732 гг. в России побывал аббат Ж. Жюбе. Он был духовником членов семьи Долгоруких, перешедших в католичество. Он выяснял возможность объединения церквей, о чем теологи Сорбонны когда-то говорили Петру I. Его религиозная миссия не удалась, но результатом поездки стала довольно содержательная рукопись «Религия, нравы и обычаи московитов», увидевшая свет лишь через 250 лет после написания[38]. Как пишет М. Мерво, Жюбе был «достаточно хорошо осведомлен в современной истории. Его суждения о реформах Петр Великого, которые основываются на устных рассказах, не лишены убедительности»[39]. Следует учитывать, что в России аббат оказался среди аристократов, настроенных оппозиционно по отношению к Петру. Суждения автора в основном не претендуют на обобщение и касаются, главным образом, различных сторон духовной жизни и просвещения. Например, Жюбе свидетельствует: «В конце царствования Петра Великого имелось около пятидесяти начальных школ на всю империю. Преподаватели, чаще всего иностранцы, располагая плохо переведенными с немецкого или голландского учебниками, достигали ничтожных результатов в школах, которые больше напоминали казармы, в том числе и пять высших технических школ»[40]. Материалы Жюбе, пролежавшие 250 лет в библиотеке города Руана, оказались невостребованными историками и мыслителями XVIII в.

В конце 1735 г. в Париже появилась книга под названием «Московитские письма»[41]. Сочинение это сразу же привлекло внимание русского посла в Лондоне (своего посла во Франции Россия тогда не имела) князя А. Д. Кантемира. Он писал вице-канцлеру А. И. Остерману 14 ноября 1735 г.: «На сих днях явилася здесь книжка, в осьмушку, печатаная на французском языке в Париже через Huart l’Ainé, под титулом «Lettres Moscovites», о которой нужно мне показалось вашему сиятельству покорно донести, понеже, сколько я ни видел изданных до сих пор сатир и либелльов (памфлетов. – С. М.), сия с крайнейшею безстыдностию и продерзостию порекает двор, министров и весь народ российский...»[42]. Проведенное в Петербурге расследование вскоре установило, что автором книги был некий Ф. Локателли, который с июня 1733 до ноября 1734 г. находился в России.

Остановимся кратко на биографии автора, ибо она до некоторой степени проясняет содержание этой малоизвестной книги о России. Граф Франциск (Джованни-Баттиста) Локателли (род. в 1691 г.) уроженец Италии, но большую часть жизни состоял на французской военной службе. Долгое проживание во Франции сделало его горячим поклонником политики, обычаев и языка этой страны, которую автор называет «le plus beau pays du monde». «Московитские письма» были написаны по-французски, они вышли в Париже в момент обострения русско-французских отношений и принадлежат к французской публицистике. Слова издателя о том, что письма носили частный характер, были написаны по-итальянски и зашифрованы, а также его указание на то, что письма попали к нему случайно после таинственной смерти «анонимного» автора, не вызывают особого доверия.

Как следует из русской дипломатической переписки, издатель (тот же Локателли?– С. М.) побывал в России и имел какие-то счеты с русским правительством. А. И. Остерман писал: «Оный издатель по всем обстоятельствам оный обманщик есть, который в 1733 г. здесь за его подозрительные поступки... задержан был»[43]. Остермана и других верховников-немцев не могли оставить равнодушными обличения в их адрес, а также высказывания в пользу цесаревны Елизаветы Петровны. Дочь Петра Великого, по словам издателя, «имеет неоспоримые права на эту корону», но в России с ней обходятся плохо: «она не имеет возможности вести достойное существование и поддерживать своих старых слуг, у нее нет своего двора, она покинута всеми». Такое положение должно, по мнению издателя, вызвать мщение. Если «московиты» окажут поддержку Елизавете и выйдут из иностранного рабства, то министрам-иностранцам «не миновать грозы»[44].

Автор сообщает, что он был вынужден покинуть Париж из-за «приневоленной ему женитьбы». Желая укрыться от глаз всех знакомых, он отправился в далекую Россию, чтобы поступить там на службу. Поскольку он остался без средств и не мог поддерживать себя в положении, соответствующем его знатности, он выдал себя за купца и под вымышленной фамилией Рокафорта прибыл в Петербург. Здесь он не захотел вступать в военную службу, так как назревала война в Польше, где русские сражались с французами, а автор считал, что «лучше навсегда отказаться носить шпагу, чем воевать с французами». Будучи знакомым с известным астрономом Делилем, Локателли задумал вместе с ним отправиться в Камчатскую экспедицию, организованную Петербургской Академией наук. Он доехал вместе с экспедицией до Казани, но оттуда решил направиться в Персию, на службу в расположенный там русский корпус под командованием князя Гессен-Гомбургского. В Казани Локателли явился к губернатору и попросил его помочь ему в дальнейшем путешествии до Астрахани. При этом он назвал свое настоящее имя и причины, заставившие его путешествовать под вымышленной фамилией. Губернатор пообещал помочь, но вместо этого отдал приказ задержать и обыскать подозрительного иностранца. Принятый за шпиона, Локателли был отдан под стражу и с конвоем отправлен в Петербург. В дороге от Казани до Москвы и далее до Петербурга он содержался в суровых условиях, был, по его словам, обворован конвоирами, которые якобы даже пытались его отравить. Целый год, пока дело Локателли рассматривалось в Сенате, он находился под арестом в весьма стесненных обстоятельствах: ему не позволяли пользоваться услугами врача и парикмахера, не давали переводчика, плохо кормили и т. д. Но больше всего незадачливого графа раздражала русская волокита: убежденный в своей невиновности, он долго не имел возможности доказать ее русским властям. В конце концов сенаторы его оправдали и отвели подозрения в шпионаже. В представлении императрице Анне Ивановне говорилось: «Итако признавается, ежелиб он Локателли выехал для какого шпионства, то бы он для корреспонденции жил в С.-Петербурге или бы поехал на Украину и в Польшу; а он ехал в низовой корпус для принятия службы в такое отдаленное место, где шпионства или переписок в европские государства чинить ему не можно, и опасности б от того не было». На этом докладе императрица 15 октября 1734 г. написала следующую резолюцию: «Отпустить из России на кораблях и дать ему на дорогу сто рублев» [45].

Приключения, пережитые автором в России, не могли не наложить отпечаток на содержание «Московитских писем», хотя Локателли пытается убедить читателей, что он пишет с «холодным разумом» и не мстит русским за несправедливость. Но эмоции все-таки дают себя знать. Автора особенно возмутило то, что русские власти хотя и оправдали его, но впредь запретили ему появляться в России. Он пишет, что если ему и придется вернуться туда, то только «в хорошей компании» и с оружием в руках.

«Я возвращаюсь из другого мира», – сообщает автор в первом письме. Каким же представляется ему этот «другой», русский, мир?

Русские – это другой тип людей, они коренным образом отличаются от европейцев. Более того, они хуже татар, которых ныне угнетают. Их происхождение неизвестно, сами они своей древностью не интересуются. По-видимому, они являются потомками скифских рабов, восставших когда-то против хозяев и укрывшихся затем в северных лесах. Татары – потомки скифов, а русские – потомки их подлых рабов. Рабство и невежество – их вечный удел[46]. Московиты считают себя единственными истинными христианами в мире, даже европейцев они третируют как идолопоклонников. Но при этом в них полностью отсутствуют какие-либо религиозные и нравственные принципы. Суеверие заменяет им веру. Они не замечают глубины невежества, в которое они погружены. Их монахи – это пьяницы, живущие в преступной праздности и предающиеся всем видам пороков. В монастырях они спасаются от голода и от армии[47]. Русские грубы и жестоки, но в то же время ленивы, трусливы и малодушны, они легко уступают перед силой[48]. Они вороваты и продажны, «воровство так распространено среди этого народа, что никто его не стыдится»[49]. Живут они в деревянных избах (они хорошие плотники, умеют строить одним топором, не используя гвоздей), спят на лавках, не пользуются ни простынями, ни одеялами. «Русские много спят – и длинными ночами и после обеда. Все следуют этому обычаю, и это, вероятно, делает их глупыми»[50]. Московиты очень подозрительны и недоверчивы по отношению к иностранцам: «никто из тех, кто однажды узнает их дела, не должен больше уехать из страны».

Оставим на совести автора его «исторические» изыскания о происхождении русских. Его мнение о целом народе пристрастно и необъективно, оно сродни наиболее мрачным стереотипам, которые неприятели России распространяли в Европе XVI–XVII вв. Вместе с тем автор подметил некоторые слабые стороны русского характера, утрировав их.

По мнению автора, европейцы теперь имеют о России «более обширные знания, чем в прошлом, и большая реформа, которую там пытались провести, вызвала много разговоров»[51]. Локателли считает, что под влиянием петровских реформ в Европе сложилось слишком хорошее впечатление о России, которое он пытается рассеять. Поэтому большое место в «Письмах» уделено Петру I и его реформам.

В духе своего времени Локателли полагает, что один человек может много сделать, если он наделен гением и имея в своих руках монархическую власть. Таков был и Петр Великий. У него было много хороших проектов и учреждений, он старался извлечь своих подданных из варварства. Царь действовал самыми жестокими средствами, но громадные усилия и «потоки крови, которые Петр I должен был пролить», чтобы цивилизовать свой народ, не дали ожидаемых результатов[52]. Все старания царя, кажется, завершились лишь тем, что подданные обрезали бороды и сменили одежду.

Действия Петра и его преемников сами по себе не очень удачны, считает автор: они слишком торопятся. «Они хотели, так сказать, идти гигантскими шагами, и получилось, что они часто не обращали внимание на самое существенное». Вместо того чтобы создавать Академию наук и Кадетский корпус, надо бы создать начальные школы, в которых обучали бы основным принципам религии и морали. Без хорошо образованной молодежи страна не выйдет из варварства[53]. Но главная причина неудачи петровских реформ видится автору «Московитских писем» в том, что Петр не знал своего народа и не смог изменить его. Царь стремился создать правительство на европейский манер. Но оно оказалось неподходящим для «деспотического государства». «Сегодня нет ни одного московита, который не любил бы свою деревню и свою печку больше, чем самый важный пост» [54]. Петр I не смог искоренить воровства среди чиновников и говорил обычно, что «если бы он хотел повесить всех воров, которые находятся в его государстве, он остался бы без подданных»[55]. Автор не верит в успех такого мероприятия царя, как строительство флота. «Отвращение всех московитов к морю всегда было и будет в будущем одним из величайших препятствий для улучшения этого великого дела. ...Из-за непростительного небрежения оставлены гнить в Кронштадте все прекрасные корабли, которые были построены по приказу царя, что я видел сам с возмущением... Если верить служащим Адмиралтейства, все находится в ужасном беспорядке»[56]. Не исполнен план Петра по строительству Петербурга, Академия наук находится в полном беспорядке, построенный при Петре Ладожский канал не оправдывает тех средств, что потратили на его строительство, к тому же при этом погубили огромное количество людей... Петр не понял свой народ , и народ не понял реформатора. «Они мечтают только о том, чтобы вернуться к своим старым обычаям, ненавидят все нововведения последнего времени»[57].

Реформы Петра I оценивались в «Московитских письмах» с точки зрения того положения, в котором оказалась Россия при Анне Ивановне. Этот период историки единогласно считают одним из самых мрачных в истории России. Мнение Локателли в данном случае не расходится с общепринятым, и автору, просидевшему год в заключении, нельзя отказать в некоторой проницательности. «В России все важные дела находятся в руках иностранцев, которые очень ревниво относятся к своей власти»[58]. Сенат, напротив, свою власть утратил. Сенатские чиновники глупы и высокомерны, все дела откладываются ими на завтра. Коллегии являются марионетками в руках министров-иностранцев. Губернаторы ничего не делают без указки сверху. «Московиты находятся под игом иностранцев. Их можно было бы пожалеть, если бы они того заслуживали», – подытоживает автор. Власть иностранцев держится на всеобщем рабстве, все шпионят друг за другом. Но в народе живет общая ненависть к иностранцам.

Книгу Локателли можно было бы принять за излияние души обиженного человека, за горестные заметки о России – то легкомысленные, то проницательные. Но в ней имелось и нечто более опасное для русских властей, чем брань в адрес русского народа и «господ чужестранных в российской службе». И дело не только в том, что распространение книги в Европе могло усугубить неблагоприятное впечатление о России, а потому, как писал Кантемир, «трудно будет вызывать отовсюду мастеровых людей в службу». После первого столкновения России и Франции в войне за польское наследство во французской публицистике устами автора «Московитских писем» впервые отчетливо прозвучали две мысли: об агрессивности России, опасной для всей Европы, и о том, что Россия является колоссом на глиняных ногах, что ее могущество эфемерно и европейские армии легко могут поставить ее на место силой своего оружия. Россия имеет планы распространить свое владычество на соседние территории. Русские уже завоевали прекрасные провинции, которые прокладывают им путь в Германию. Они давно пытаются главенствовать на Балтике. Весь мир является свидетелем тирании, которую они творят в Польше, посеяв несогласие в этом королевстве. Следует опасаться, как бы русские не проникли дальше в Европу, истребляя там все огнем и железом[59]. Эти идеи уже можно рассматривать как ступень в формировании так называемого «Завещания Петра Великого», которым французские публицисты будут стращать Европу в наполеоновское время.

Логика автора не безупречна, когда он после заявлений о воинственности России говорит о военной слабости русских. Локателли последователен лишь в своей ненависти к России. «В действительности эта монархия представляет из себя лишь призрак могущества, который может существовать только в представлении тех, кто не имеет о ней никакого представления»[60]. Далее следуют разъяснения автора: Россия обширна, но она слабо населена, в ней населения меньше, чем в Германии; русская армия сравнительно невелика, около ста тысяч человек; русский флот вскоре полностью развалится; а главное – русские очень плохие воины, они трусливы по своей природе. «Если бы все знали, как я, трусость этого народа, то в Европе бы имели о нем совсем другое мнение, чем то, которое сформировалось в последнее время»[61]. Русская армия хорошо одета, но очень плохо оплачивается. Ни солдаты, ни офицеры почти не получают денег. Правда, московиты довольствуются малым: хлеб, соль, вода – их обычная еда. «Если бы можно было поместить другие души и умы в эти крепкие тела, это были бы отличные воины». Но пока все держится лишь на страхе. Под Нарвой «горсточка смелых шведов обратила в бегство армию в 100 тысяч человек», после чего Петр искал способ, чтобы препятствовать бегству войска. Он не нашел ничего лучшего, как сформировать вторую линию сзади каждого батальона и эскадрона, приказав солдатам стрелять в каждого, кто попытается бежать.

Откровенно подстрекательская позиция автора, призывающего европейцев взять реванш за все поражения, мечтающего дожить до того времени, когда русские «будут загнаны в свои леса, в которых они прятались целые века», делала книгу Локателли особенно одиозной в глазах русских правителей.

А. Кантемиру не удалось предотвратить английское издание книги Локателли. В 1738 г. вышел немецкий перевод «Московитских писем» с прибавлением подробных возражений, подготовленных по указанию русского правительства[62]. Автором «опровержения» был А. Кантемир[63], а перевод его на немецкий язык был сделан секретарем русского посла Г. Гроссом[64]. Книга Локателли была запрещена в России до конца XIX в.

Локателли и его издатель, выпуская антирусскую книгу, похоже, участвовали в определенной политической игре и учитывали политическую конъюнктуру – заметное ухудшение в 30-е гг. русско-французских отношений. Во французском министерстве иностранных дел тогда было распространено мнение, что Российское государство и общество деградируют после смерти Петра I. «Царь Петр I вел 23 года непрерывные войны против Турции, Персии, Швеции, татар и калмыков, которых он подчинил своей власти; создал в то же время огромный флот; строил порты и города, заводил училища для усовершенствования искусств и наук и привлек в свое государство изумительное множество иностранцев, которым платил огромное жалование. При всем том, умирая, он оставил значительные суммы, достаточные для окончания задуманных им предположений. Кажется, что последующие три царствования (Екатерины I, Петра II, Анны Ивановны. – С. М.) употребили все усилия, чтобы уничтожить даже следы основанных Петром учреждений: морские силы совершенно уничтожены, мануфактуры в упадке, искусства и науки в небрежении, кредит потрясенный, казна истощенная» [65]. Французская дипломатия, как и издатель книги Локателли, связывала определенные надежды на улучшение положения с воцарением Елизаветы Петровны.

Во Франции сочинение Локателли оказало влияние на книгу д’Аржана «Китайские письма»[66]. Полупридуманный образ России, представленный в письмах вымышленного китайца, навеян мрачными описаниями Локателли. Но при этом автор остается верен традиции Фонтенеля и Вольтера в изображении Петра I. «Никогда монарх не заслуживал в большей степени имени великого, ...ибо он был отличным законодателем, хорошим генералом, бравым солдатом, умелым политиком, ревностным приверженцем искусств и наук», – пишет д’Аржан. Разрыв между гениальным преобразователем и грубым народом, который отступил от правил, установленных царем, приобретает под пером д’Аржана особенно кричащий характер.

Петр I и его реформа были объектом спора двух самых выдающихся французских мыслителей XVIII в. – Руссо и Вольтера[67]. Ж.-Ж. Руссо в отличие от своего оппонента не проявлял особого интереса к России. Свое краткое, похожее на приговор суждение о реформах Петра Великого он высказал в знаменитом трактате «Об общественном договоре» (1758–1760). Приведем это высказывание полностью. «Русские никогда не станут истинно цивилизованными, так как они подверглись цивилизации чересчур рано. Петр обладал талантами подражательными, у него не было подлинного гения, того, что творит и создает все из ничего. Кое-что из сделанного им было хорошо, большая часть была не к месту. Он понимал, что его народ был диким, но совершенно не понимал, что он еще не созрел для уставов гражданского общества. Он хотел сразу просветить и благоустроить свой народ, в то время, как его надо было еще приучать к трудностям этого. Он хотел сначала сделать немцев, англичан, когда надо было начать с того, чтобы создать русских. Он помешал своим подданным стать когда-нибудь тем, чем они могли бы стать, убедив их, что они были тем, чем они не являются. Так наставник-француз воспитывает своего питомца, чтобы тот блистал в детстве, а затем навсегда остался ничтожеством. Российская империя пожелает покорить Европу – и сама будет покорена. Татары, ее подданные или ее соседи, станут ее, как и нашими, повелителями...» [68].

Один из комментаторов столь резкой оценки России и Петра объясняет ее малой осведомленностью Руссо в русских делах и... влиянием «норманнской концепции Г. З. Байера, Г. Ф. Миллера и других немецких историков»[69]. Первая из названных причин, возможно, имела место, вторая же является надуманной. Исследователи (М. П. Алексеев, С. Блан) справедливо связывают резкость оценки Руссо с его польскими симпатиями, которые в условиях частого вмешательства России в дела Польши оборачивались русофобией. В своих «Рассуждениях о польском правительстве», написанных для Барской конфедерации, Руссо писал о русских как о «людях ничтожных, над которыми только два орудия имеют власть, – деньги и кнут»[70]. Здесь же автор замечал, что в интересах европейских держав Польша должна служить барьером между ними и русскими. Но отношение Руссо к реформам в России, кажется, имело и более глубокую основу, чем простое незнание и политическая конъюнктура. Его следует рассматривать в контексте общественно-политических взглядов автора. В главе «О народе», где дается приведенная выше оценка Петра, Руссо пишет, что все народы переживают в своем развитии детство, юность и зрелость. Русские кажутся ему не вышедшими еще из стадии детства, а потому неготовыми к преобразованиям. Кроме того, у Руссо присутствует весьма сомнительное и примитивное деление народов на хорошие и дурные. Русских он безоговорочно относит ко вторым. Автор в духе старых стереотипов вообще сомневается в принадлежности русских к европейской цивилизации, поэтому дело Петра кажется ему не только не своевременным, но и неуместным. Стоило ли из русских делать немцев и англичан, вместо того чтобы развивать их национальный характер? Мудрый законодатель, – пишет Руссо, – прежде, чем сочинить законы, должен узнать свой народ[71]. Получается, что Петр своего народа не знал. Если к этому добавить утверждения философа о желании России покорить Европу и в то же время о ее слабости («сама будет покорена»), то вполне можно допустить влияние на Руссо книги Локателли. Последний писал к тому же о превосходстве татар над русскими, что могло привести Руссо к странной мысли о неизбежности нового татарского нашествия на Европу.

Плебей по происхождению и демократ по убеждениям, Руссо a priori не мог быть апологетом Петра, деспотизм которого не отрицали даже его поклонники. Руссо никогда не был сторонником резких общественных потрясений, в какой бы форме они ни выступали. Он считал, что время и ход вещей должны исправлять несовершенство общественной жизни. Реформы в России не привлекают Руссо еще и потому, что он хотя и не был противником идеи социального прогресса, но не трактовал ее так прямолинейно, как другие просветители; Россия не казалась ему экспериментальным полем для осуществления этой идеи. Как отмечает К. Уилбергер, «враждебность Руссо к России, по крайней мере, частично, была порождена его враждебностью к цивилизованной Европе в целом»[72].

Давно замечено, что высказывания Руссо о Петре I были направлены против вольтеровской идеализации русского царя, проявившейся в «Истории Карла XII» и в первом томе «Истории» Петра. Это прекрасно понял сам Вольтер, который в собственном экземпляре «Общественного договора» Руссо выделил абзац, критически рассматривающий деятельность Петра, и написал на полях: «Негодник, тебе ли делать подобные пророчества»[73]. Вольтер, привыкший третировать Руссо, отомстил своему оппоненту, посвятив разбору его высказывания специальную статью в своем «Философском словаре» (1764–1769) под названием «Петр Великий и Ж.-Ж. Руссо»[74].

Процитировав высказывание Руссо, Вольтер в насмешливой манере разбирает и опровергает его[75]. В качестве доказательства своей правоты Вольтер указывает на очевидные успехи России, которая в XVIII в. следовала по пути, намеченному Петром. «Русские, говорит Жан-Жак, никогда не будут цивилизованными. Я, по крайней мере, видел среди них очень культурных, которые имели истинный ум, тонкий, приятный, развитый и даже последовательный, что Жан-Жак, вероятно, найдет уж весьма необычным». Вольтер высмеивает «пророчества» Руссо о новых завоеваниях татар: «Приятно объявить о падении великой империи, это утешает нас в нашем ничтожестве». «Между тем, эти самые русские стали победителями турок и татар, завоевателями и законодателями Крыма и еще двадцати различных народов, их государыня дарует законы народам, имя которых было неизвестно в Европе».

В споре с Руссо Вольтер имеет преимущество в том, что он лучше знал Россию, от которой женевский философ сознательно отворачивается. Но отрицательный взгляд Руссо, постоянно подпитываемый очевидными издержками реалий русской жизни и неприятием российской политики в Европе, также найдет своих продолжателей.

Как заметил Д. Мореншильдт, полемика Вольтера и Руссо о Петре I стала центральной в спорах о России французских авторов XVIII в. и кристаллизовала два противоположных лагеря: около 1760 г. большинство французских мыслителей примыкали то к одному, то к другому. В дальнейшем развитии этого спора «энциклопедисты» и тяготевшая к ним группа писателей (Дидро, Жокур, Д’Аламбер, Мармонтель) в основном шли в своих суждениях о России за Вольтером. Напротив, Мабли, Кондийяк, Рейналь, Мирабо следовали в своих высказываниях, главным образом, за Руссо[76]. Но это в целом верное наблюдение, кажется, нуждается в конкретизации и уточнении. Поэтому обратимся к произведениям поименованных авторов.

Большой интерес представляют взгляды Д. Дидро на Петра и его реформы. Но оценки философа рассыпаны по различным произведениям, они не всегда искренни, иногда они скрываются в сочинениях, в которых Дидро был редактором или соавтором, например в статьях знаменитой «Энциклопедии» или в «Истории обеих Индий» Г. Т. Рейналя.

В «Энциклопедии» статьи, посвященные России, в основном написаны Л. де Жокуром, который был единомышленником Дидро, выступавшего в качестве редактора общественно-политических и исторических материалов[77]. Есть основания считать, что Дидро в то время разделял взгляды Жокура на Петра I[78].

«Энциклопедия» сообщает о Петре I в двух статьях – «Россия» и «Петербург». К характеристике русского царя Жокур впервые обратился в статье о Петербурге – «новейшем и красивейшем городе Российской империи»[79]. По словам автора, город был построен удивительно быстро – за 6 месяцев – и это в труднейших природных условиях и во время тяжелой войны. Петербург создан по воле царя вопреки многим препятствиям: необходимости укреплять болотистую почву, удаленности от источников строительных материалов, отсутствию дорог, эпидемическим болезням. Автор указывает, что большие здания столицы плохо построены и плохо содержатся, что , несомненно, соответствовало реалиям «доекатерининского» Петербурга. (Дидро, побывавший в Петербурге в начале царствования Екатерины II, вынужден был поставить перед императрицей вопрос о недостаточной «склонности нации к чистоплотности»[80].) Жокур отмечает, что Петербург стал базой русского флота и центром оживленной торговли. Но при этом автор как будто не одобряет перенесение Петром столицы в Петербург. Строительство в городе очень дорого; корабли гниют в пресной невской воде; страшный холод и наводнения угрожают жителям. Впоследствии Дидро будет прямо говорить Екатерине о необходимости переноса столицы в Москву: «... весьма нецелесообразно помещать сердце на кончике пальца, а пограничные города по самой своей природе должны быть крепостями, местами обороны или обмена»[81].

Здесь же Жокур впервые дает развернутую оценку Петра I, которая может показаться более суровой, чем данная затем в статье «Россия». Царь имел великие достоинства разума, пишет автор, но столь же великие душевные недостатки. Да, Петр произвел удивительные перемены в своем государстве, он путешествовал, чтобы лучше научиться править, но он так и не смог избавиться от жестокости, не мог обуздывать приступы гнева, смягчить суровость и умерить свой деспотизм. Он переселял людей с привычных мест, увеличивал налоги. Он унизил Сенат, чтобы возвеличить свою власть, он лишил доверия уважаемых людей и полностью полагался на князя Меншикова. Он развратил нравы своих подданных нелепыми празднествами, которые называли «славлением». Напрасно он заставлял детей благородных родителей служить солдатами и матросами. Он ввел при дворе иноземную роскошь, способствующую обеднению страны. Его неустроенный быт и дебоши, к которым он привык с молодости, сократили его жизнь. Наконец, Жокур утверждает, что Петр напрасно опубликовал «злосчастную историю царевича Алексея». Он никого не убедил в своей непричастности к смерти царевича, воспитанием которого он пренебрегал. Эту характеристику Петра едва ли можно назвать положительной или даже уравновешенной, хотя Жокур и указывает, что многие авторы рисуют царя «как одного из величайших монархов в мире».

Историческая часть статьи Жокура «Россия»[82] основывается, главным образом, на «Истории России» Вольтера, хотя в библиографической ссылке указаны также сочинения Д. Перри и И.-Ф. Страленберга. Влияние Вольтера почти текстуально просматривается в трактовке древнерусских обычаев как азиатских, в сравнении стрельцов с янычарами, в неверном указании на азиатское происхождение царского титула. Вслед за Вольтером Жокур ошибочно называет Ивана Грозного освободителем России от татарского ига. Верный традиции французских авторов XVII–XVIII вв., Жокур значительное внимание уделяет русской церкви.

Важным отступлением от вольтеровских взглядов, свидетельствующим о дальнейшей работе исторической мысли, является вывод автора статьи о значительной роли царя Алексея Михайловича в подготовке петровских реформ. Вольтер, как известно, подошел к этой мысли, но не развил ее, чтобы не принижать исторической роли Петра – «творца России». Жокур показывает, что Алексей Михайлович пытался налаживать дипломатические связи с европейскими государствами, издал свод законов, основал мануфактуры, «ввел в своей армии дисциплину», пригласил из Голландии первых кораблестроителей. «Словом, он начал и подготовил дело, которое завершил Петр. Своему сыну Алексей передал весь свой гений, который тот развернул, усилил и просветил в своих странствиях». Жокур прямо полемизирует с Вольтером, утверждая, что «варварство у этого народа стало исчезать, и потому их государю Петру не нужно было много трудиться над просвещением нации, как нас хотели в том уверить некоторые авторы»[83].

В остальном Жокур поддержал вольтеровскую оценку петровских реформ как чрезвычайно благоприятных для России. «В царствование Петра принадлежавший к Европе русский народ, живший в больших городах, стал цивилизованным, торговым, любознательным в искусствах и науках, ценителем театра и новых изобретений. Совершивший эти перемены великий человек счастливо родился в благоприятное для этого время. В своих владениях он ввел искусства, которые уже были усовершенствованы его соседями, и случилось так, что среди его подданных, уже склонных к ним, эти искусства за 50 лет продвинулись еще больше, чем в других местах за три-четыре века». Но, может быть, общение с побывавшим в России Шаппом д’Отрошем[84] заставило Жокура прислушаться к мнению скептиков и выразить некоторое сомнение в дальнейшем приобщении России к европейской культуре, ибо цивилизация еще не пустила глубоких корней в этой стране. Деспотизм власти и слабая заселенность, по его мнению, могут способствовать возвращению этой суровой страны к варварству. Эти идеи были близки многим просветителям. Не случайно Дидро так настоятельно советовал Екатерине II усовершенствовать форму власти и заселить пустующие пространства выходцами из Европы[85]. Современные французские исследователи отмечают, что информация о России в «Энциклопедии» не вполне отражала просветительские взгляды. Авторы статей колебались между «русским миражом», созданным просветителями, и негативным видением путешественников. «Кажется, что они больше склонялись к последнему», – пишет М. Мерво[86].

Д. Дидро постоянно интересовался Россией и, пожалуй, лучше многих французских авторов того времени знал прошлое и (особенно!) настоящее России. Способствовала этому и его поездка в Россию (1773–1774), которая сделала взгляды на Петра менее умозрительными. Благосклонное отношение к идее просвещенного монарха и русские связи предопределили в целом положительное отношение философа к царю-реформатору. Но его симпатии никогда не перерастали в восхищение, как это бывало с Вольтером. Россика Дидро содержит разрозненные высказывания о Петре, которые нелегко привести в систему. Дидро традиционно считал, что Петр I «милостью неба» вывел Россию из варварства[87]. Он отмечает пользу заграничных путешествий царя, который обогатил себя всем, что могло способствовать силе и славе его империи. Философ не признает жесткого географического детерминизма и высоко ценит общечеловеческие ценности европейской цивилизации: «Коль скоро то, что Петр I ввел в Россию, было хорошо в Европе, оно было хорошо повсюду»[88]. Правда, он считает, что современная Франция не стоит подражания, так как она переживает глубочайший кризис[89]. Подобно Монтескье, Дидро не одобрял петровского указа о престолонаследии, который, по его словам, служит источником раздоров и потрясений[90]. Как и большинство просветителей, Дидро одобрял церковные реформы русского царя и считал его творцом всех российских школ (по ошибке приписывал Петру и основание Кадетского корпуса).

Об отношении Дидро к Петру I свидетельствует и то, с какой заинтересованностью он отнесся к идее установки памятника царю-преобразователю в Петербурге[91]. Именно Дидро порекомендовал русскому правительству своего друга, сотрудничавшего в «Энциклопедии» скульптора Э.-М. Фальконе. Будущий автор «Медного всадника» свой первый эскиз выполнил еще в Париже, в доме Дидро. Философ перед отъездом Фальконе из Парижа предлагал ему такой план памятника: «Покажите им вашего героя на горячем коне, поднимающимся на крутую скалу, служащую ему основанием, и гонящего перед собой варварство; заставьте изливаться прозрачную воду из трещин этой скалы, соберите эти воды в необработанный дикий бассейн, служите общественной пользе, не вредя поэзии; чтобы я видел варварство с наполовину распущенными, наполовину заплетенными в косы волосами, с телом, покрытым дикой шкурой, кидающее свирепый угрожающий взгляд на вашего героя, страшась его и готовясь быть растоптанным копытами его коня; чтобы я видел с одной стороны любовь народа, простирающего руки своему законодателю, провожающего его взглядом и благословляющего, чтоб с другой стороны я видел символ нации, распростертой на земле и спокойно наслаждающейся покоем, отдыхом и беспечностью... Не пренебрегайте никакой правдой, воображайте, исполняйте самый великий памятник на свете»[92]. Нетрудно себе представить, насколько фальшивым показался бы в России памятник Петру I c «любовью народа» и с «наслаждающейся покоем нацией».

Замысел Э.-М. Фальконе оказался более глубоким и правдивым не только с эстетической точки зрения, но и по своему проникновению в сущность образа Петра. Художник дал более лаконичную трактовку, без нарочитой дидактики, и в то же время это было одно из наиболее удачных постижений знаменитого образа в век Просвещения.

Э.-М. Фальконе был автором лаконичной надписи на постаменте «Медного всадника»: «Петру Первому Екатерина Вторая». Стараниями Вольтера, Дидро и их единомышленников в общественном мнении было создано представление о Екатерине II как об истинной наследнице и верной продолжательнице дела Петра I. Во всяком случае внешнюю политику русской императрицы во Франции рассматривали как реализацию планов Петра. Французский дипломат писал в 1775 г. по поводу заключения Кючук-Кайнарджийского договора: «То, что так страстно желал Петр I, но чему не дало осуществиться Прутское сражение, Екатерина II обеспечила своей короне договором, заключенным с Портой... Одним словом, сбываются пожелания Петра...»[93]. По свидетельству графа Сегюра, во время путешествия императрицы по Украине Г. Г. Потемкин разыграл спектакль битвы под Полтавой. «Радость и слава блистали в глазах Екатерины. Можно было бы подумать, что в ее венах течет кровь Петра Великого». Сегюр говорил Екатерине по поводу основания Севастополя: «...Вы завершили на Юге то, что Петр Великий начал на Севере»[94].

Если Фальконе, побывав в России, в целом не изменил своего благоприятного отношения к Петру, то известного астронома аббата Ж. Шаппа д’Отроша пребывание в России подтолкнуло к весьма резким критическим высказываниям. Его книга «Путешествие в Сибирь»[95] (1768) наделала много шума. О ней писали многие просветители (Дидро, Гримм, Вольтер). Екатерина II пыталась опровергнуть автора в своем анонимно изданном «Антидоте» («Противоядии»). Книга Шаппа д’Отроша – это сочинение путешественника-очевидца, дополненное материалами, дающими представление о нравах и обычаях русских. По мнению ученого автора, его книга может служить для лучшего понимания истории и современного состояния России. В литературе уже отмечалась близость взглядов автора «Путешествия» к корифеям французского Просвещения, в частности к Вольтеру[96]. Но деспотизм и крепостничество как реалии русской жизни произвели на французского путешественника такое мрачное впечатление, что он приходит к известной переоценке деятельности Петра I.

В своих исторических экскурсах Шапп д’Отрош почти не выходит за рамки вольтеровской «Истории России», на которую и ссылается. Правда, при описании правления царевны Софьи краски настолько сгущены, что получилась картина кровавых мятежей, продолжавшихся семь лет. «Это было смутное время, ознаменованное лишь изменами и публичными убийствами. Народ находился в смятении и беспорядке. Стрельцы проливали кровь со всех сторон и совершали неслыханные жестокости...»[97]. О царствовании Петра автор пишет кратко, как о предмете хорошо известном. «Обширные планы этого великого человека хорошо известны», – замечает он. Наиболее полная характеристика царя-реформатора дана в главе «О прогрессе наук и искусств в России». После обычных штампов о царе, просветившем свой народ, автор пишет: «Петр I кажется создателем новой нации, но нет никакой перемены в устройстве правительства; нация все время находится в рабстве, и он еще сильнее затягивает узы рабства. Он заставляет все дворянство служить без всякого изъятия. В народе набирает толпу молодых рабов и распределяет их в академии и школы: одних отправляет изучать словесность, других науки и искусства, без учета их талантов и желаний»[98]. Автор подчеркивает, что реформы не изменили русского деспотизма и рабства.

Верный традициям французских просветителей, Шапп проявляет особый интерес к церковной политике Петра. Он приводит в своей книге полный перевод именного царского указа от 31 января 1724 г., строго регламентировавшего жизнь монахов[99]. Своей критикой монашества, которого «большая часть тунеядцы суть», своими попытками привлечь монахов к труду на общее благо (содержание госпиталей и работа в них, содержание отставных солдат, забота о сиротах и подкидышах) русский царь неизменно вызывал симпатии у французских ревнителей просвещения, в том числе и у Шаппа д’Отроша.

Притом что у автора было стремление к сенсационности, и он иногда не обходился без вымыслов, его главные наблюдения не были лишены проницательности.

В «Антидоте» (1770) Екатерина II пошла по пути, который прежде сама же осудила (в случае, когда Штрубе де Пирмонт критиковал Монтескье). Промахи и легкомыслие Шаппа, конечно, давали основания для критики, но критика императрицы была невысокого качества. Конечно же, Екатерина не могла обойти вниманием высказывания Шаппа о Петре I: «Клевета, изобретенная им на Петра Великого, отвратительнее всего остального». Прежде всего она реабилитировала правление Софьи (как редкий в России случай женского правления). Во-вторых, в духе времени, писала о том, что реформы Петра были подготовлены его отцом. И, наконец, постаралась отвести от Петра обвинения в крепостничестве и деспотизме, что выливалось в пустую риторику[100].

Французский посол в Петербурге шевалье М.-Д. де Корберон в своем «Дневнике» (1775–1780) оставил ряд высказываний, которые свидетельствуют о популярности петровской темы в придворно-дипломатических кругах Петербурга. Дипломат пишет о статуе работы Фальконе («наилучшая из всех, которые я знаю»), о восковой «персоне» царя, наряженной в его собственный кафтан, и о том, как кадеты спасли ее от пожара. Французский дипломат называет Петра «гением», но о русском народе он остается невысокого мнения, поэтому он не считает результаты реформ особенно впечатляющими. Петр I – «герой», «великий человек», «который управлял варварским народом и который был бы удивлен, вновь увидев его в конце 70-х годов так мало продвинувшимся вперед». В отличие от просветителей, хором славивших церковную политику Петра, французский дипломат считал, что она привела к печальным последствиям: «Это правда, что Петр I, уничтожая духовенство, которое он боялся, изменил его состав; в этом сословии с тех пор представлены только люди посредственные, стало больше соперничества и еще меньше знаний, и отсюда – общий недостаток образования для народа»[101].

Постепенно высказывания французских авторов о Петре I довольно равномерно расположились между полярными мнениями Вольтера и Руссо, причем многие авторы пытаются отойти от крайностей и дать неоднозначную оценку реформатора.

Взгляды известного философа-моралиста и историка Г.-Б. де Мабли отличались оригинальностью. В своей оценке русского царя Мабли также отталкивался от исторических трудов Вольтера, по крайней мере с точки зрения содержащихся в них фактов. Но вольтеровский способ написания истории Мабли сурово осуждает, показывая в качестве отрицательного примера один из лучших трудов Вольтера – «Историю Карла XII»: «Сколько нагромождено там! Поистине, чего только не позволяет себе историк, если он глубокий невежда!»[102] В этих словах выразилась личная неприязнь автора к Вольтеру. Но Мабли верно подмечает, что у Вольтера в изображении Петра отсутствует развитие характера героя: «В самом деле, вместо того, чтобы изобразить мне царя Петра I таким, каким он был еще в начале войны, он показывает его таким, когда преодоленные им невзгоды способствовали развитию всех сторон его гения».

Что же касается оценки самого Петра, то она дается в сочинении «Об изучении истории» (1765), написанном Мабли в воспитательных целях для наследника герцога Пармского. В некоторых своих суждениях автор традиционен и даже архаичен. Он расписывает древнее варварство и деспотизм русских, соединяя самые строгие оценки Вольтера и Монтескье: «У них (русских. – С. М.) не было ни нравственных устоев, ни законов, ни трудолюбия, ни даже желания лучшей участи – страх и невежество сковали их умы»[103]. Автор настойчиво подчеркивает случайный характер реформ и огромную роль Лефорта как инициатора преобразований. «Речи женевца явились для Петра лучом света». Мабли приводит вымышленную речь Лефорта (прием, осужденный в свое время Вольтером), который расхваливает молодому царю блага европейской цивилизации, вселяет в него честолюбивые мечты «обмануть или покорить» европейцев. Мабли очень хорошо представлял себе пороки европейской цивилизации, скопищем которых была предреволюционная Франция, – и этого достаточно, чтобы осудить безоглядное, по его мнению, копирование Петром Европы. В сущности, автора мало интересует, страдает ли от этих пороков Россия и соответствуют ли его упреки реальной политике царя.

Далее у Мабли следует оценка деятельности Петра, под которой вполне мог бы подписаться Вольтер: «истинный творец своего народа», покровитель искусств и наук, создатель армии и флота, победитель Карла XII, образец сильного и деятельного правителя. «Образец, которому смогут подражать лишь те, кто носит в себе душу, столь же великую и сильную»[104]. Этот панегирик Мабли прерывает парадоксальным заявлением: «Совершая великие дела, он (Петр. – С. М.) впадает в одни лишь ошибки». А затем философ берет на себя роль «второго Лефорта», чтобы своей речью «надоумить» Петра (а заодно и инфанта Фердинанда Пармского), как следует устроить свое государство.

Мабли подвергает сомнению сами основания государственной деятельности Петра, коренные принципы его управления. Философ показывает, насколько далеко общественное и политическое устройство петровской России от идеалов гражданского общества и управления, покоящихся на положениях естественного права.

Главные упреки Мабли в адрес «русского Прометея» сводятся к следующему. Не стоило копировать Европу с ее политическими пороками – алчностью и тщеславием. Петр сделал своих подданных матросами, строителями, солдатами, купцами, художниками, но не сделал их гражданами. В Европе царь не научился главному – не получил познаний законодателя. Он не увидел подлинных ценностей Голландии и Англии – духа свободы, уважения к закону, к порядку. Царь завоевывал соседей, когда своя территория оставалась неустроенной и слабо заселенной. Созданный Петром Сенат не обладал никаким влиянием, между тем как в Европе есть хорошие примеры сеймов и законодательных собраний. Царь не изменил собственной деспотической власти, но для достижения общего блага необходимо, чтобы гражданин подчинялся правителю, а правитель – законам. «Пусть императоры российские передадут законам предназначенную им власть, пусть поставят они себя в счастливую необходимость подчиняться им, пусть почитают они народ свой, не дерзая показаться порочными. И тотчас же ваши рабы, превратясь в граждан, легко обретут таланты и добродетели, способные привести в цветущее состояние... империю», – заключает Мабли.

Мысли Мабли о Петре, конечно, трудно соотнести с российской действительностью начала XVIII в. Его обвинения царю, сделанные задним числом, слишком умозрительны, они навеяны атмосферой предреволюционной Франции, сознанием того, что «большинство из европейских народов нуждаются в значительном переустройстве». Автор не всегда последователен в своих упреках: критикуя пороки европейской цивилизации, он исходит из принципов, выработанных европейским обществом.

Идеи Мабли звучали актуально не для петровской, а для екатерининской России (и в этом, может быть, реальная заслуга Петра). Не случайно русский историк И. И. Голиков, приверженец абсолютизма и сословности, с горячностью взялся опровергать французского автора, посвятив разбору его мнения полсотни страниц в своем сочинении о Петре[105]. Он не без оснований упрекнул французского автора в невнимании к историческим обстоятельствам петровского времени, приводя слова английского историка Робертсона о том, что «нет больше источника заблуждений, как судить об установлениях, порядках и нравах прежних по обыкновениям и понятиям настоящих времен». Но главное внимание Голиков уделяет политическим идеям Мабли в связи с оценкой Петра I.

Заметим, что в труде русского историка приведен довольно точный и ничуть не сглаженный перевод «Маблиева дерзкого суждения о Петре Великом»[106]. Причем высказывания Мабли о пользе свободы вообще (скорее даже политической свободы, которую русские авторы в лучшем случае считали желательной лишь для благородного сословия) рассматриваются Голиковым как прямой призыв к освобождению русских крестьян. Голиков был противником немедленного освобождения крестьян и возражал французскому автору: «Грубому народу, нимало еще к вольности не приуготовленному, вдруг дать вольность было бы не только безрассудно, но и весьма вредно, или, лучше сказать, пагубно»[107]. Своим союзником в этом споре историк выбирает французского ученого Б. де Лабея (автора, победившего в конкурсе Вольного экономического общества), писавшего о необходимости «приуготовления» крестьян к свободе. Русский историк даже на Руссо ссылается: «Прежде надо учинить свободными души рабов, говорит Руссо, а потом уж тела»[108]. Голиков также солидарен с известным дворянским идеологом и историком И. Н. Болтиным, склоняясь в конечном счете к смягченной, компромиссной точке зрения: «Не будучи апологистом рабства, не скажу я, чтоб наши земледельцы в таком состоянии были, чтоб не нужно дать им облегчения, сие пособие не в даче вольности долженствует быть, а в ограничении помещичьей над ними власти».

Что же касается упреков в деспотизме, высказанных Мабли в адрес Петра, то Голиков «опровергал» их с помощью идей, позаимствованных у просветителей. Царскую власть он считает монархической, опирающейся на законы, а не деспотической: «Кому из благоразумных не известно, что столь обширная империя, какова есть Россия, ...не может быть благополучна, как только под самовластным правлением», – пишет Голиков, апеллируя вслед за Екатериной II к авторитету Монтескье.

В своей полемике с Мабли Голиков касался самых острых проблем русской жизни. Его неуклюжие «опровержения» не всегда достигали своей цели. Так, прочитав у Голикова «Маблиево на Россию примечание», купеческий сын Г. И. Попов, переосмыслив высказывания философа в религиозном духе, в 1792 г. направил в Сенат и Синод записки о необходимости отмены крепостного права и о недопустимости торговли людьми[109]. Наивный вольнодумец поплатился заключением в монастырь «под крепкую стражу».

По предположению В. И. Семевского[110], сочинение Мабли «Об изучении истории» повлияло на оценку Петра I в «Письме к другу, жительствующему в Тобольске...» А. Н. Радищева. Критика последнего, заявлявшего, что Петр «победитель... был прежде, нежели законодатель», что «...мог бы Петр славнее быть, возносяся сам и вознося свое отечество, утверждая вольность частную», несомненно, перекликается с идеями французского просветителя[111].

В самой Франции скептические мысли Мабли о русском царе нашли отклик в сочинениях известного философа аббата Э.-Б. де Кондийяка (брата Мабли). В своей «Новой истории»[112], входившей в курс наук, преподаваемый герцогу Пармскому, он отводит заметное место царствованию Петра I. Всю историю России до XVII в. он сводит к варварству, давая привычный набор его признаков: невежество, предрассудки, грубость нравов, рабство и т. д. В XVII в. он выделяет правление царя «Алексея, прозванного Михайловичем», который, по словам автора, осознал невежество своего народа и начал знакомить его с основами цивилизации. Затем дается довольно подробный, но изобилующий ошибками и неточностями, рассказ о начале царствования Петра. В заключение автор, более склонный к философским умозаключениям, чем к конкретному описанию событий, высказывает ряд общих критических замечаний о реформах.

Эта критика свидетельствует о том, что Кондийяк был озабочен растущим вмешательством России в европейские дела и тем, что русские, не избавившись от пороков варварства, начали приобщаться к недостаткам цивилизации. «Кажется, что царь, желая цивилизовать свой народ, должен был бы меньше вмешиваться в европейские конфликты. Это правда, что для развития более свободной торговли с иностранцами ему было необходимо приобрести порты на Балтийском море. Но прежде, чем думать о торговле, ему надо было бы заняться средствами, способствующими процветанию сельского хозяйства, и завершить приобщение своего народа к культуре. Так как излишнее общение с Европой меньше способствовало цивилизации России, чем перениманию пороков других народов»[113]. Знакомый с дальнейшей историей России, автор упрекает Петра в излишнем усилении гвардии, которая становится опасной для самой власти. Наконец, высказывается обычный упрек в деспотизме: «Он должен был уничтожить деспотизм: надо было научить русских подчиняться законам. Царь об этом не подумал» [114]. Военные события от Нарвы до Полтавы довольно гладко изложены автором по Вольтеру, а окончание Северной войны уместилось в нескольких фразах.

Похоже, что высказывания Мабли повлияли и на Ж.-Ф. Мармонтеля. Просветителя иногда называют последователем Вольтера в оценке Петра I, отмечая, что «Мармонтель глазами Вольтера смотрел на царя Петра и сущность русского прогресса»[115]. Однако его описание путешествия русского царя во Францию в 8-й главе «Регентства герцога Орлеанского»[116] (1784) скорее опровергает, чем подтверждает это мнение. Все повествование Мармонтеля направлено на то, чтобы поставить под сомнение вольтеровский «миф» о Петре. Автор считает, что деятельность царя слишком часто была предметом риторического и поэтического преувеличения, а не трезвого исторического анализа: «Не оспаривая величие проектов этого монарха, я бы сказал, что мы были слишком ослеплены новизной его средств». Говорят, что он «покинул свой трон, чтобы научиться править», – пишет Мармонтель, цитируя слова Вольтера. Дальнейшие рассуждения автора опровергают эти слова. Доводы Мармонтеля, как и Мабли, были несколько умозрительными. Он явно недооценивал значение общего впечатления, которое произвела на Петра европейская цивилизация. Проникнутый просветительским универсализмом, он не брал в расчет специфики развития русского общества. Но рассуждениям Мармонтеля нельзя отказать в определенной логике.

Технические навыки, которыми царь усиленно овладевал в Европе с топором в руках, можно было приобрести с помощью иностранных мастеров, не покидая своей страны, утверждает Мармонтель. Но главных источников развития экономики и культуры – собственности, безопасности человека, свободы – царь в Европе так и не сумел постичь. Петр, по словам автора, недооценил две истины: во-первых, великие дела надо совершать медленно, как делает это сама природа; во-вторых, творение имеет свои методы и свои правила постепенного развития. Кроме того, Мармонтель утверждал, что каждое из двух больших путешествий Петра в Европу имело самые печальные последствия для внутренней жизни России. Первое спровоцировало восстание стрельцов, которое царю пришлось подавлять в крови. Второе путешествие имело своим побочным результатом бегство царевича Алексея из России, что в свою очередь привело к трагическим событиям.

Обзор мнений современников Вольтера о Петре I и полемики, которая велась по этому вопросу, опровергает наблюдение Мореншильдта и Алексеева о полярности этих взглядов. Во-первых, почти никто из последователей Вольтера не доходил до столь открытого восхваления русского царя, как «фернейский мудрец». У большинства единомышленников Вольтера при общих положительных оценках мы находим более или менее существенные элементы критики. Во-вторых, строгие критики Петра не только развивали наблюдения Руссо, но и высказывали новые сомнения, анализируя деятельность царя под другим углом зрения. Как справедливо заметила К. Уилбергер, в споре не было двух ярко выраженных группировок, существовало «замечательное разнообразие мнений», многие философы высказали свои особые суждения.

Американская исследовательница констатировала, что лишь тесно связанные с русским двором литераторы М. Гримм и Ж. Ф. Лагарп позволяли себе панегирики в адрес Петра I. Другие же современники Вольтера в дискуссии о Петре продемонстрировали «разнообразие перспектив, интерпретаций и суждений»[117]. Наконец, на эволюцию образа Петра влияли меняющиеся исторические условия. Революция в Америке и революционные события в самой Франции заметно отодвинули тему петровских реформ на второй план в общественном сознании. Для просветителей деятельность Петра была историческим подтверждением их идей. В 80–90-е гг. просветительские идеи проверяла на прочность сама жизнь.

---

[1] См.: Lortholary A. Les “Philosophes” du XVIII siècle et la Russie. Le mirage Russe en France au XVIII siècle. Paris, 1951. P. 33–34; Алексеев М. П. Монтескье и Кантемир // Вестник Лен. ун-та. 1955. № 6. Сер. обществ. наук. Вып. 2; Minuti  R. L’image de la Russie dans l’oeuvre de Montesquieu // Европейское Просвещение и развитие цивилизации в России. Саратов, 2001.

[2] Монтескье Ш. Персидские письма. М., 1936. С. 107–108.

[3] Там же. С. 109.

[4] Лириа. Письма о России в Испанию // Осмнадцатый век. М., 1969. Кн. 2. С. 152.

[5] Державин К. Н. Вольтер. М., 1946. С. 203.

[6] Монтескье Ш. Избранные произведения. М., 1955. С. 334. Ср.: Перри Д. Состояние России при нынешнем царе // Чтения ОИДР. 1871. Кн. 1, отд. 4. С. 90–91. В тексте “О духе законов”, помещенном в “Избранных произведениях” Ш. Монтескье, убраны авторские примечания и ссылки, что затрудняет иногда точное понимание мысли автора. Так, например, Монтескье пишет, что понятие чести отсутствует в деспотическом государстве, “где часто нет даже слова для ее обозначения”. Далее идет ссылка на сочинение Перри. В случае ее отсутствия нельзя догадаться, что речь идет о России. Более полным является следующее издание: Монтескье. О духе законов / Пер. с фр. А. Г. Горнфельда со вступительной статьей М. М. Ковалевского. СПб., 1900.

[7] Тарновский Ф. В. Монтескье о России (К истории Наказа императрицы Екатерины II) // Труды русских ученых за границей. Берлин, 1922. С. 198.

[8] Монтескье Ш. Избранные произведения С. 212.

[9] Там же. С. 498.

[10] Там же. С. 416.

[11] Неизвестно, читал ли эти страницы “Духа законов” известный русский историк Н. И. Костомаров, но в одном из его сочинений мы находим ту же самую мысль о вреде насилия и пользе примера при реформировании нравов. См.: Костомаров Н. И. Царевич Алексей Петрович // Исторические монографии и исследования. М., 1989. С. 131.

[12] Монтескье Ш. Указ. соч. С. 417.

[13] Chappe d’Autroche J. Voyage en Sibérie. Amsterdam, 1769. P. 341–342.

[14] Lortholary A. Op. cit. P. 37–38.

[15] Пыпин А. Н. Екатерина II и Монтескье // Вестник Европы. 1903. № 5. С. 277.

[16] См.: Lortholary A. Op. cit. P. 36.

[17] См.: Коган-Бернштейн Ф. А. Влияние идей Монтескье в России в XVIII в. // Вопросы философии. 1955. № 5; Plavinskaia N. Les traductions russes de Montesquieu au XVIII-e siècle // L’Europe de Montesquieu. Paris, 1993.

[18] Цит. по: Сомов В. А. Французская “Россика” эпохи Просвещения и русский читатель // Французская книга в России XVIII в. Очерки истории. Л., 1986. С. 197.

[19] Монтескье Ш. Указ. соч. С. 239.

[20] О разуме законов. Сочинение господина Монтескьюия. СПб., 1775. С. 187. См. также: кн. 5, гл. 14; кн. 11, гл. 2; кн. 12, гл. 28 и др.

[21] (Strube de Pirmont F. H.) Lettres Russiennes. Dirigées contre l’Esprit des Loix de Montesquieu. S. l. 1760; Перевод-пересказ основной части “Русских писем” (также без указания их автора) содержится в статье И. И. Мартынова “Защищение Российского правления иностранцем против иностранца, с примечанием Русского” // Сын отечества и Северный архив. 1829. № 49–52.

[22] О нем см.: Rosso C. Mythe de l’égalité et rayonnement des Lumières. Pise, 1980; Idem. Pagine al vento. Litteratura francese, pensiero europeo. Roma, 1982.

[23] Lettres Russiennes. P. 10.

[24] Ibid. P. 194–196.

[25] Lettres Russiennes. P. 215.

[26] Ibid. P. 254.

[27] Ibid. P. 258–269.

[28] См.: ПСЗ. Т. 5. № 32787, 2865, 3261.

[29] Екатерина II. Сочинения. Т. 12 (2-й полутом). СПб., 1907. С. 663–674.

[30] Пыпин А. Н. Екатерина II и Монтескье // Вестник Европы. 1903. № 5. С. 300.

[31] Екатерина II. Указ. соч. С. 674.

[32] Тарновский Ф. В. Указ. соч. С. 220.

[33] Réflexions morales et politiques, Sur la Vie de Charles XII, Roi de Suède // Ouvrajes politiques de Mr. l’Abbé de Saint Pierre, Charles Irenee Castel, de l’Académie Française. T. 9. A Rotterdam, 1734. P. 297-334.

[34] Réflexions morales et politiques, Sur la Vie du Czar Pierre I né en Janvier 1672 // Ouvrajes politiques de Mr. L’Abbé de Saint Pierre… P. 378-420.

[35] Например, Е. Р. Дашкова писала: “Ему незачем было посылать дворян изучать ремесла садовника, кузнеца и т. п., каждый дворянин с удовольствием уступил бы двух-трех своих крепостных, чтобы научить их этому делу”. Дашкова Е. Р. Записки. 1743–1810. Л., 1985. С. 128.

[36] Le caméleon littéraire. T. 2, № 14. См.: Попова М. Н. Теодор-Генрих Чуди и основанный им в 1755 году журнал “Le caméleon littéraire” // Известия АН СССР VII серия. Отд. гуманит. наук. 1929. № 1. С. 33.

[37] Исключением, пожалуй, является сочинения ботаника П. Дешизо, который дважды (в 1724 и 1726 гг.) посетил Петербург. Этот автор продолжает традицию Фонтенеля в оценке Петра I: «Мы с удивлением рассматриваем чудесную перемену, произошедшую в столь короткий срок с прежним московитом благодаря мужеству одного человека». См.: Deschisaux P. Voyage de Moscovie, Paris, 1727. P. 38. См. также: Дешизо П. Путешествия в Петербург (1724 и 1726 гг.) Предисл., перевод с фр. и прим. Н. Л. Сухачева и Ю. Н. Беспятых // Русская культура первой четверти XVIII века: Дворец Меншикова. СПб., 1992.

[38] Jubé J. La Religion, les moeurs et les usages des Moscovites. Texte présenté et annoté par M. Mervaud. Oxford, 1992.

[39] Ibid. P. 72.

[40] Jubé J. La Religion… P. 101.

[41] (Locatelli F.) Lettres Moscovites. A Paris, Au depens de la Companie, 1736.

[42] Оболенский М. А. Сведения об авторе книги “Lettres Moscovites” // Библиографические записки. 1859. № 18. Стлб. 545–546; см. также о Локателли: Оболенский М. А. Дополнительные разыскания о судьбе книги “Lettres Moscovites” // Архив исторических и практических сведений, относящихся до России, изд. Н. Калачовым. СПб., 1862. Кн. 3; Александренко В. Н. Переписка М. А. Корфа с М. А. Оболенским по поводу “Московитских писем” // Журнал Министерства народного просвещения. 1892, февраль; Matthes E. Das veraenderte Russland. Studien zum deutschen Ruslandverstaendnis im 18. Jahrhundert zwischen 1725 und 1762. Frankfurt/M., Bern, Cirencester/U. K., 1981. S. 286–365; Беспятых Ю. Н. Петербург Анны Иоанновны в иностранных описаниях. СПб., 1997. С. 34–36, 49–50.

[43] Оболенский М. А. Сведения об авторе... Стлб. 550.

[44] См.: Locatelli F. Op. cit. P. 348–351.

[45] Оболенский М. А. Сведения об авторе... Стлб. 549–550; ср.: Locatelli F. Op. cit. P. 250–251.

[46] Locatelli F. Op. cit. P. 141–145.

[47] Ibid. P. 62–63.

[48] Ibid. P. 65.

[49] Ibid. P. 120.

[50] Ibid. P. 210.

[51] Ibid. P. 4.

[52] Locatelli F. Op. cit. P. 50–51.

[53] Ibid. P. 228–229.

[54] Ibid. P. 113.

[55] Я. Штелин записал со слов П. И. Ягужинского “анекдот” о том, как Петр приказал ему написать указ, что каждый, укравший на сумму, превышающую стоимость веревки, будет повешен. На что Ягужинский ответил: “Государь, неужели вы хотите остаться императором один без служителей и подданных? Мы все воруем, с тем только различием, что один более и приметнее, нежели другой”. См.: Штелин Я. Любопытные и достопамятные сказания о императоре Петре Великом. СПб., 1786. С. 124–125.

[56] Locatelli F. Op. cit. P. 231.

[57] Ibid. P. 141.

[58] Ibid. P. 107.

[59] Locatelli F. Op. cit. P. 141.

[60] Ibid. P. 193.

[61] Ibid. P. 187.

[62] Die sogenannte Moscowitische Brieffe... Franckfurth und Leipzig, 1738.

[63] См.: Оболенский М. А. Дополнительные разыскания… С. 8; Крестова Л. В. Отражение формирования русской нации в русской литературе и публицистике первой половины XVIII в. // Вопросы формирования русской народности и нации. М.; Л., 1958.

[64] Современные немецкие исследователи считают Г. Гросса автором примечаний. См.: Grasshoff H. Russische Literatur in Deutschland im Zeitalter der Aufklaerung. Berlin (Ost), 1973. S. 157; Matthes E. Op. cit. S. 324–335.

[65] Маркиз де ла Шетарди в Россиии 1740–1742 гг. СПб., 1762. С. 23–24.

[66] Argens. Lettres chinoises. La Haye, 1739; См.: Lortholary A. Op. cit. P. 31–33; 287–288; Minuti R. Barbarie moscovite et l’idée de civilisation dans les «Letters chinoises» de Boyer d’Argens // Le Mirage russe au XVIII-e siècle. Ferney-Voltaire, 2001.

[67] Наиболее обстоятельно полемика Руссо и Вольтера изучена в книге К. Уилбергер, которая до некоторой степени выступает «адвокатом» Руссо, указывая на известный реализм его отношения к России. См.: Wilberger C. H. Op. cit. P. 199–233.

[68] Руссо Ж.-Ж. Трактаты. М., 1969. С. 183.

[69] Дворцов А. Т. Жан-Жак Руссо. М., 1980. С. 51.

[70] Oeuvres de J.-J. Rousseau, citoyen de Genève. Paris, 1801. T. 2. P. 359.

[71] Руссо Ж.-Ж. Указ. соч. С. 182.

[72] Wilberger C. H. Op. cit. P. 214.

[73] Россия – Франция. Век Просвещения. Л., 1987. С. 24; см.: Havens G. R. Les notes marginales le Voltaire sur Rousseau // Revue d’Histoire littéraire de la France. 1933. Juillet – septembre. P. 434–440.

[74] Voltaire. Dictionnaire philosophique. T. 2. // Oeuvres complètes. Kehl, 1785. T. 42. P. 313–315.

[75] Следующее примечание: “Следует признать, что тот русский, который в 1700 г. угадал влияние просвещения на политическое состояние империи и смог понять, что самое большое благо, которое можно дать людям, – это заменить предубеждения справедливыми идеями, имел больше гения, чем тот женевец, который в 1750 г. захотел нас уверить в больших преимуществах невежества”, по-видимому, принадлежит не Вольтеру, а комментаторам так называемого “кельского” издания его сочинений (Бомарше, Декруа, Кондорсе); ср.: Алексеев М. П. Вольтер и русская культура XVIII в. С. 19.

[76] Mohrenshildt D. S. Russia in the intellectual life of eighteenth century France. New York, 1936. P. 242–248; Алексеев М. П. Указ. соч. С. 19–20.

[77] См.: История в Энциклопедии Дидро и д’Аламбера. Л., 1978; Коробочко А. И. “Энциклопедия” Дидро и Россия // Труды гос. Эрмитажа. Л., 1975. Т. 16; Desné R. La Russie dans L’Encyclopédie de Diderot // Ex oriente lux. Mélanges offerts en hommage au professeur Jean Blankoff à l’occasion de ses soixante ans. Bruxelles, 1991. Vol. 2. P. 57–80; об отношении Дидро к России см.: Tronchon H. Un préromantique francais en mission chez les Russes: Diderot // Romantisme et préromantisme. Paris, 1930. P. 245–281; Молок А. И. Дидро о России // Дидро Д. Собрание сочинений. Т. 10: Rossica. М., 1947. С. 5–39; Dulac G. Diderot et «la civilisation» de la Ruisse // Denis Diderot 1713-1784. Colloque international. Paris, 1984; Goggi G. Diderot et l’abbé Baudeau: les colonies de Saratov et la civilisation de la Russie // Recherches sur Diderot et sur l’encyclopédie. Numero 14. Avril 1993; см. также статьи Д. Годжи, С. Я. Карпа и Х. Накагавы в кн: Европейское Просвещение и развитие цивилизации в России. Саратов, 2001.

[78] Позже Дидро в письме к Екатерине II от 13 сентября 1774 г. будет называть писания Жокура (и Шаппа д’Отроша) о России “дурачествами”. В новом издании “Энциклопедии” он обещает исправить ошибки автора. Но можно согласиться с мнением И. М. Элькиной, что в своей критике Жокура Дидро не был искренним. См.: Элькина И. М. Французские просветители и книга Шаппа д’Отроша о России // Вестник МГУ. Сер. IX. История. 1973. Вып. 6. С. 74.

[79] Encyclopédie, ou Dictionnaire raisonné des sciences, des arts et des métiers, par une Société de gens de lettres. A Neufchastel, 1765. T. 12. P. 463–464.

[80] Дидро Д. Собрание сочинений. Т. 10. С. 204–205.

[81] Там же. С. 424; см. также С. 193–198.

[82] Encyclopédie... T. 15. P. 443–445; История в Энциклопедии... С. 175–179.

[83] Появившаяся среди энциклопедистов идея о том, что сам ход исторических событий подготовил явление Петра Великого, была воспринята и в России, едва ли не первой – Екатериной II. Об этом же русские читатели могли прочитать у другого энциклопедиста – Ж. Бюффона (в переводе И. Лепехина): “Для произведения сих перемен не довольно иметь великого человека, но надобно, чтобы такой великий человек произведен был кстати”. См.: Бюффон Ж. Всеобщая и частная естественная история. СПб., 1792. Ч. 5. С. 139.

[84] Как отмечает Ланг, Екатерина II была недовольна Жокуром именно потому, что он не опровергал Шаппа д’Отроша, а, наоборот, пользовался его материалом. См.: Lang D. M. Encyclopédie en Russie et au Caucase // Cahiers de l’Association internationale des études français. Paris, 1952. № 2. P. 64. Но как Екатерина II могла в 1767 г. говорить о книге Шаппа, вышедшей в 1768 г.?

[85] Дидро Д. Указ. соч. Т. 10. С. 103, 206–207, 419–420.

[86] Mervaud M. Le knout et l’honeur des Russes (à propos de deux articles de l’Encyclopédie) // Recherches sur Diderot et sur l’Encyclopédie. 1993, avril. № 14. P. 120; Desné R. Op. cit. P. 72.

[87] Дидро Д. Указ. соч. С. 150.

[88] Там же. С. 423.

[89] Там же. С. 207–208.

[90] Там же. С. 94–95.

[91] См.: Каганович А. Л. “Медный всадник”. История создания монумента. Л., 1975. С. 26–27, 40–43.

[92] Дидро Д. Собрание сочинений. Т. 9: Письма. М., 1940. С. 345.

[93] Черкасов П. П. Двуглавый орел и королевские лилии. Становление русско-французских отношений в XVIII в. 1700–1775. М., 1995. С. 383.

[94] Troyat H. Catherine la Grande. Paris, 1977. P. 397, 400.

[95] Chappe d’Auteroche J. Voyage en Sibérie... Amsterdam, 1769 (2-е édition)

[96] Элькина И. М. Указ. соч. С. 81.

[97] Chappe d’Auteroche J. Op. cit. P. 179.

[98] Ibid. P. 338.

[99] Ibid. P. 233–246. Ср.: ПСЗ. Т. 7. С. 226–233.

[100] Осмнадцатый век. М., 1869. Кн. 4. С. 295–296, 383–385, 426–427, 456.

[101] Un diplomate français à la cour de Catherine II. 1775–1780. Journal intime du chevalier de Corberon... Paris, 1901. T. 1. P. 124; см.: Интимный дневник шевалье де Корберона, французского дипломата при дворе Екатерины II. СПб., 1907. С. 43, 47.

[102] Мабли Г.-Б. О том, как писать историю // Об изучении истории. О том, как писать историю. М., 1993. С. 205.

[103] Мабли. Г.-Б. Об изучении истории. С. 123.

[104] Мабли. Г.-Б. Об изучении истории. С. 125.

[105] Голиков И. И. Деяния Петра Великого. М., 1789. Ч. 9. С. 416–465.

[106] В первом русском издании труда Мабли “Об изучении истории” (СПб., 1812) вся характеристика Петра I была опущена по цензурным соображениям.

[107] Голиков И. И. Указ. соч. С. 448.

[108] Там же. С. 461–462.

[109] См.: Сивков К. В. Г. И. Попов – представитель передовой общественной мысли в России конца XVIII в. // Вопросы истории. 1947. № 12. С. 80–87.

[110] Семевский В. И. Политические и общественные идеи декабристов. СПб., 1909. С. 23–24.

[111] См.: Радищев А. Н. Избранные сочинения. М., 1952. С. 12.

[112] Condillac E.-B. Histoire moderne. T. 6 // Oeuvres complètes. Paris, 1798. T. 20.

[113] Condillac. Op. cit. P. 63.

[114] Ibid.

[115] Алексеев М. П. Вольтер и русская культура... С. 20.

[116] Marmontel. Régence du duc d’Orléans // Oeuvres complètes. Paris, 1819. T. 18. P. 531–549.

[117] Wilberger C. H. Peter the Great: an eighteenth–century hero of our times? // Studies on Voltaire and the eighteenth century. 1972. Vol. XCVI. P. 63, 97 etc.

---

Назад