Гораций Верне. Портрет Рустама Разы, мамелюка Наполеона. 1810 г.

Погосян В.А. Армяне – сподвижники Наполеона: история и мифы. Ереван, Издательство "Эдит Принт", 2009.

«Впервые я увидел Бонапарта после его возвращения из Сен-Жан-д’Акра. Эль-Бекри в сопровождении своих мамелюков пошел ему навстречу. Все официальные лица были с нами. Великолепная черная лошадь полностью была оснащена на мамелюкский лад. Первое впечатление: он был покрыт пылью, задыхался, в высоких сапогах, в белых коротких штанах из кашемира, в генеральской форме, с загорелым лицом, без бакенбардов, с длинными, напудренными волосами»[1]. Таким запомнился главнокомандующий вторгшейся в Египет французской армии молодому мамелюку шейха Эль-Бекри Рустаму, которому было суждено стать одним из самых приближенных лиц будущего властелина Франции. Прошедшие годы не помешали ему воссоздать реальный образ генерала, напоминающий молодого Бонапарта, изображенного на знаменитых полотнах Давида, Гро, Баклер д’Албa, Герена.

Телохранитель Наполеона «легендарный мамелюк»[2] Рустам хорошо известен историкам, справки о нем есть во многих энциклопедиях[3]. Долгие годы находясь на службе у Наполеона, Рустам еще при жизни пользовался большим признанием и  был очень популярен. Его краткая характеристика дана камердинером Наполеона Констаном: «Рустам стал постоянным сопровождающим императора во всех случаях появления его перед публикой. Он был во всех путешествиях и свитах, а участие его во всех сражениях приносило ему особую честь»[4]. Секретарь Наполеона барон Фэн вспоминал: «Во время больших путешествий он (Рустам – В.П.) поднимался на сиденье кареты. Когда император появлялся перед публикой, его можно было увидеть на коне, рядом с верховыми курьерами, во время войны он всегда находился позади него верхом, даже на охоте он следовал за ним, держа его винтовки, и на основании этой последней обязанности он получил должность младшего оруженосца. Азиатский костюм и чалма, которые он носил, стали популярной приметой, извещавшей присутствие императора»[5]. О тесных отношениях Рустама с Наполеоном мы находим упоминание и у другого современника, известного французского писателя Стендаля[6].

Рустам родился в семье небогатого армянского коммерсанта по имени Раза в Тифлисе (ныне Тбилиси). По этой причине современники, а впоследствии историки, в том числе его виднейший биограф Г. Флейсшман, приписали ему грузинское происхождение[7]. Причину этого недоразумения раскрыл член Французской академии Ж. Саван: «Рустама называли грузином, потому что он родился в Тифлисе, а на Ближнем Востоке было принято определять людей по той стране, где они родились, игнорируя их подлинную национальную принадлежность… На самом деле в его жилах текла армянская кровь, его отца Раза [сына] Унана и матери Будчи Вари. Рустам испытывал гордость за свою принадлежность к армянской нации»[8]. Сам Рустам писал в этой связи: «Он (незнакомец, обратившийся к нему в детстве – В.П.) долго смотрел на меня и спросил на армянском, говорю ли я на этом языке? Я ему ответил, что говорю, и что я сам армянин»[9].

Рустaму было суждено пройти трудный жизненный путь. Скоро семья устроилась на жительство в Карабахе, как он упоминает, в Аперкане[10]. Ему было одиннадцать лет, когда занимавшийся коммерцией его отец уехал по своим служебным делам в Гандзак, забрав с собой трех сыновей – Рустама и двух его старших братьев – Авака и Сейрана. Но разлука с любимой матерью, к которой он был очень привязан, не устраивала Рустама и вскоре, без ведома отца и братьев, он самовольно вернулся к матери и сестрам – Марианне и Бегзаде, находившихся еще в Карабахе. Через год отец вызвал к себе в Казах, где приобрел собственный магазин, жену и других членов семьи. Рустам с матерью и сестрой Марианной (Бекзада скончалась до этого от болезни) вновь отправился в путь[11]. Однако, по дороге, в Гандзаке, его выкрали у матери. С этого дня начались мучительные скитания Рустама, переходившего от одного хозяина к другому.

Рустам со временем был продан богатому торговцу шелком, проживавшему на Северном Кавказе. Он и взял его с собой в город Александриу, недалеко от Кизляра на Тереке, в 55-и км от Каспийского моря. Там, совершенно случайно, он встретился со своей сестрой Марианной, попавшей вместе с матерью в рабство. Все попытки и усилия Рустама получить разрешение навестить мать, находившейся в Кизляре, были тщетными. «Я был в отчаянии,– писал он,– поскольку не смог обнять мою бедную мать в последний раз, так как через несколько дней из Кизляра уехал в Константинополь вместе с продавцом маленьких детей, купившим и меня – в шестой раз с той поры, как я оставил мою страну»[12]. Новый хозяин, несмотря на убедительные просьбы Рустама, не проявил желания купить и его сестру. Отчаявшейся Марианне пришлось отрезать прядь его волос, чтобы передать матери как доказательство того, что ее сын жив. Она также взяла адрес проживавшего в Константинополе торговца, кому Рустам принадлежал, обещав передать отцу, по всей вероятности, со скрытой, но, как показал опыт, несбыточной надеждой, что тот предпримет все возможные усилия, дабы освободить родного сына из рабства. «Она даже обещала писать мне, но с той поры я не получил никакого письма или же известий от моих родственников»,– вспоминал Рустам[13].

В Константинополе Рустам обосновался рядом со Святой Софией, которую впоследствии характеризовал как «самый богатый и самый большой собор вселенной»[14]. Но его пребывание в столице Османской империи было коротким, всего шесть месяцев. В 1795 г. Рустам был продан, по его же свидетельству, в седьмой и в последний раз. На этот раз его приобрели прибывшие из Каира в Константинополь представители Сала бея, одного из 24-х мамелюкских беев, правивших в Египте. На торговом судне Рустама – в числе двенадцати юношей, приобретенных для Сала бея, привезли в страну знойных песчаных пустынь. После двухдневнего отдыха в Александрии, невольников перевели в Каир, где находился Сала бей, принявший их хорошо. Впоследствии Рустам оставил интересное описание своей первой встречи с ним: «Он долго расспрашивал меня на грузинском языке, которым я владел плохо, потому что оставил свою страну в очень раннем возрасте. Он у меня спрашивал, в какой стране я родился, из Тифлиса ли я? Я ему ответил, что да. Я ему сообщил имя моего отца, которого он очень хорошо знал, будучи сам из Грузии. Он много путешествовал по Армении»[15].

Для Рустама было также весьма приятно увидеть в доме бея одного из товарищей детства, пятнадцатилетнего юношу по имени Мангасар, внезапно изчезнувшегo из отчего дома, ибо и его постигла та же участь. «Мы возобновили нашу дружбу, и я ему сообщил новости о его отце и матери»[16].

Обучившись за два месяца ездить верхом и пользоваться оружием, Рустам поступил на службу в корпус мамелюков Сала бея. Спустя два года после его прибытия в Египет, незадолго до вторжения армии Бонапарта, Рустам вместе с другими мамелюками Сала бея сопроводил его в Мекку. При возвращении в Египет, по дороге Сала бей остановился в Сен-Жан д’Акре, где был отравлен правителем крепости Агмад пашой, известным под прозвищем Джеззара (мясника). Мамелюкам бея, в том числе Рустаму, удалось тайком удрать и чудом спастись от острых и цепких щупальц этого кровавого деспота.

Поскольку побег удался, можно с полной уверенностью сказать, что Рустаму крупно повезло и он целым и невредимым скоро очутился в Каире. Однако, сложившиеся тут обстоятельства его застали врасплох. Мало того, он потерял по дороге доброжелательно к нему настроенного хозяина, да еще город был оккупирован французскими захватчиками. Ему ничего не оставалось делать, как предложить свои услуги новому хозяину. Но кому? Выбор Рустама, быстро сориентировавшегося в создавшихся неприглядных условиях, пал на сотрудничавшего, как уже отметили, с французами друга Сала бея шейха Эль-Бекри, к которому он поступил на службу. Выбор этот оказался не только на пользу Рустама, но и имел судьбоносное значение для его дальнейшей карьеры.

Обращением шейха, назначившим его старшиной своих мамелюков и поручившим обучить их ездить верхом, Рустам был доволен. Скоро стали распространятся даже слухи о его возможной женитьбе на дочери Эль-Бекри, которая, однако, не состоялась, из-за изменения настроения самого шейха. Эту крутую перемену его позиции Ж. Саван объяснял не очень покладистым характером Рустама, который на свою беду «не любил подчинятся» (курсив наш – В. П.)[17]. Правда, будучи совсем еще юношей, только вступившим в жизнь, он вряд ли мог себе представить, через какие тернии суждено пройти людям, одаренным природой самостоятельностью, редкой способностью отстаивать свои убеждения, верностью раз принятым принципам и тем более смелостью в их отстаивании даже ценой собственного благополучия.

Но этот неприятный эпизод, в принципе, ничего из себя не представлявший в сравнении с выпавшими на его долю еще в раннем детстве мытарствами, не смог бы, естественно, его сломить. Несмотря на эту, казалось бы, на первый взгляд, неудачу, ибо в жизни все относительно, в чем ему предстояло в скором будущем убедиться на собственном примере, Рустам не пал духом. Да и жаловаться ему, тем более невольнику, было особенно не на что. Благосклонное к нему отношение Эль-Бекри предоставляло ему возможность не только жить в достатке, но даже задуматься над тем, как оказать материальную поддержку членам семьи. Вспоминая про свое нахождение в доме Эль-Бекри, Рустам впоследствии писал: «Я зарабатывал у шейха не мало денег. К нам домой очень часто приходили… старшины деревень, приносившие для их хозяина (т. е. Эль-Бекри) ежегодные налоги, а шейх Эль-Бекри дарил им подарки, каждому по пальто и кашемиру. Как старшина мамелюков, я был обязан раздавать пальто и кашемиры. Иногда я получал триста или четыреста франков, которые всегда экономил для отправки моей матери, но у меня такой возможности никогда не появилось»[18]. Это благонамеренное желание, так и оставшееся на плоскости утраченных иллюзий, все же свидетельствовало о его доброй душе, человеческой теплоте, чувстве высокой ответственности перед некоторыми из членов семьи и искренней привязанности именно к матери.

Несмотря на то, что в доме шейха Рустам устроился неплохо, как бы то ни было, он все же оставался невольником, находясь в полной зависимости от прихотей и воли своего господина, проявившихся, однако, вскоре отнюдь не в ущерб интересам мамелюка. Колесо фортуны уготовило для него другой, но на этот раз весьма благоприятный поворот, ибо скоро ему пришлось перейти к другому хозяину и на этот раз надолго.

В июне 1799 г. потерпевшая полный крах в Сирии армия Бонапарта, изнуренная тяготами похода, измученная невыносимой жарой и отсутствием питьевой воды, по раскаленным пескам растянувшихся вдоль побережья Средиземного моря бесконечных пустынь медленно приближалась к Каиру. Кто-кто, но главнокомандующий армии ни малейших сомнений не мог бы иметь о плачевных для себя, да и для исхода всей кампании, результатах провалившегося военного предприятия в Сирии. В то же время, Бонапарт отлично представлял силу пропаганды и ее определяющее значение для формирования общественного мнения. Этот более чем действенный способ самовосхваления и воздвижения нерукотворного памятника себе он впервые применил во время итальянской кампании, широко пропагандируя свои успехи на страницах газет, издававшихся в армии. Результаты были налицо. Некоторые крупные знатоки эпохи вполне обоснованно утверждают о рождении наполеоновской легенды в годы итальянской кампании, а не на острове Святой Елены[19].

Хотя итоги итальянской и сирийской кампаний в корне отличались, Бонапарт решил и на этот раз прибегнуть к уже испытанному и вполне себя оправдавшему методу действий, дабы спасти свою пошатнувшуюся репутацию в глазах не только расквартировавшихся в Каире французских войск, но и местного населения. Находясь еще под крепостными стенами Сен-Жан-д’Акра, разрушившего вдребезги миф о его непобедимости, Бонапарт писал Дивану Каира 27 флореаля VII года (16 мая 1799 г.), за день до снятия безплодной осады непокоренной крепости: «Я стер с лица земли палату Джеззара, крепостные стены д’Акра, а город подверг такой бомбардировке, что камень на камне не оставил»[20]. Ну что же, Бонапарт был бы самым счастливым на белом свете человеком, если бы описанная им радужная сцена соответствовала действительности. Зато, первый камень создания новой легенды был прочно заложен. Но от достижения цели он был еще далек.

Поэтому на обратном пути Бонапарт решил довести начатую затею до желаемого конца, устроив в день въезда в Каир ничем не отличавшийся от театральных мероприятий ослепительный спектакль, стрелы которого целили далеко: путем воздействия на психологию несведущих жителей столицы Египта и неосведомленных солдат дислоцированных в городе подразделений своей армии он был намерен не только замаскировать свою пока первую крупную неудачу на военном поприще и внушить миф о своей мнимой победе в Сирии, но и в определенной степени, исходя из своих военно-тактических расчетов, укоренить в сознании местных жителей сумасбродную идею о своей непобедимости, тем более учитывая вспышки неповиновений коренного населения Египта в Каире и за его пределами[21].

В силу этих причин, ловкий, умный, дальновидный Бонапарт тщательно подготовил свой въезд в Каир. Все было им заранне обдумано до мелочей. Подробное описание его приготовлений оставил один из солдат, находившийся в рядах сирийского экспедиционного корпуса. По распоряжению главнокомандующего на подступах к Каиру пехотинцы получили новую обувь, всадникам поручили начистить шлемы и оружие до блеска и помимо того прикрепить к шлемам пальмовую ветвь в знак триумфа, музыкантам было приказано исполнять самые веселые мелодии в тех деревнях, через которые проходили армейские подразделения[22]. Однако, приготовления этим далеко не исчерпывались. Предусмотрительный Бонапарт не мог бы не учесть первостепенной важности одно обстоятельство: он заранее известил о своем намерении командующего армейскими частями в Каире генерала Дугуа, с поручением подготовиться к подобающемуся триумфаторам приему. В письме от 21 прериаля VII года (9 июня 1799 г.) он поручил ему прийти на встречу его армии во главе находившихся в Каире французских войск, а также в сопровождении всех вельмож города[23]. Очередным аккордом в орбите приготовлений Бонапарта можно, безусловно, считать его повеление Дугуа забрать с собой те знамена побежденных противников, которые он, по возможности, отправлял ему из Сирии[24].

Надо отдать должное догадливому генералу Дугуа, приготовления которого по всей вероятности превзошли все ожидания даже самого Бонапарта. Как вспоминал один из французских очевидцев, 26 прериаля VII года (14 июня 1799 г.) Дугуа встретил главнокомандующего на подступах к городу во главе всех официальных лиц и сотрудничавших с французами вельмож Каира, устроив пышный прием[25]. «Блистательный кортеж, состоявший из французских резидентов и туземных вельмож, пришел к нам навстречу во главе с генералами Дугуа и Дестенга. Армия была выстроена в боевом порядке»,– отмечал другой участник сирийского похода[26].

Организованный Дугуа прием главнокомандующего под звуки литавр и тамбуринов в полной мере соответствовал последним приготовлениям самого Бонапарта при въезде в город, о которых можно судить по свидетельствам очевидцев. Согласно воспоминаниям одного из солдат, «войска развернулись в парадном порядке, зрители были изумлены при виде пришедшей из пустынь этой армии, представлявшейся в лучшем порядке и в самом красивом обмундировании и тем более, после четырехмесячной, утомительной и кровавой кампании»[27]. То же констатировал и другой очевидец: «Воинственная выправка этих людей вызывала восхищение»[28].

Во время же въезда Бонапарта в Каир к хвосту одной лошади были прикреплены знамена, захваченные у паши Дамаска после победы, одержанной 27 жерминаля VII года (16 апреля 1799 г.) над ним в сражении у Мон Табора[29]. На деле, эти частичные успехи не смогли бы, естественно, компенсировать понесенные французской армией огромные потери в ходе сирийской кампании и тем более спасти репутацию главнокомандующего от полной компрометации.

Каждый из встречавших Бонапарта вельмож преподнес ему дорогостоящие подарки, в том числе скороходных верблюдов, негров рабов, драгоценности и т. д.[30]. Однако, самым ценным среди них оказался подарок шейха Эль-Бекри[31]. Член французской научной экспедиции, инженер путей сообщения Пьер Доминик Мартен вспоминал: «Французские и турецкие начальники сразу же отправились к главнокомандующему, чтобы поздравить его. Шейх Эль-Бекри подарил ему превосходную арабскую черную лошадь*, покрытую седлом на французский лад, на котором был чехол, украшенный золотом, жемчугом и драгоценными камнями. Вместе с лошадью был подарен мамелюк по имени Рустам, его, кажется, Бонапарт захотел иметь при себе до своего отъезда в Сирию»[32]. По свидетельству французских очевидцев, Бонапарт немедленно вскочил на эту лошадь и верхом, как триумфатор, вошел в город, где были организованы пышные празднества в связи с его возвращением, продлившиеся три дня[33].

Сцена, разыгранная Бонапартом, безусловно, напоминает помпезные триумфы, неоднократно устраивавшиеся многочисленными императорами и полководцами Древнего Рима, в связи с победоносным завершением военных кампаний, с целью не только отпраздновать одержанные убедительные победы, но и оповестить о своих блистательных успехах широкие круги публики. Однако, в данном случае, то была лишь кажущаяся видимость, ибо в отличие от подлинных триумфаторов, Бонапарту, несостоявшемуся победителю, после завершившейся сокрушительным поржением бесславной сирийской кампании, удалось, прибегнув к своему исключительному природному актерскому дару, ловко имитировать своих предшественников, устроив на деле ординарное театрализованное действо, несмотря на то, что роли участников, как уже было отмечено, были распределены организаторами довольно точно.

На самом деле, на фоне настоящих триумфаторов, принимавших участие, испокон веков, в подобного рода мероприятиях обычно на белом коне, олицетворявшем всадника, достигшего неслыханной военной славы, тускнеет бледный образ мнимого «покорителя» Сен-Жан д’Акра. Может быть, именно поэтому безжалостная судьба иронично предоставила Бонапарту возможность осуществить свой «триумф» не только через ворота Баб-эль-Насар (т.е. Победы) Каира, но и, что не менее примечательно, на черном коне, с тем, чтобы организаторам его приема и очевидцам шествия, а впоследствии поколениям, было бы проще с первого, хоть и беглого, взгляда заметить непреодолимую пропасть, отделившую устроенный главнокомандующим Восточной армии спектакль от подлинных триумфов и без особых затруднений осмыслить суть разыгранной им дерзкой игры[34].

Но вернемся к Рустаму. Согласно сообщению секретаря Бонапарта в Египте Бурьена, Эль-Бекри подарил мамелюка Бонапарту по желанию самого главнокомандующего 6 фрюктидора VI года (23 августа 1798 г.), в день торжеств, организованных в связи с празднованием годовщины дня рождения Магомеда[35]. Однако, более достоверным представляется первое сообщение[36].

В любом случае, на постоянную службу к новому хозяину Рустам смог бы поступить только после возвращения Бонапарта из Верхнего Египта в Каир 24 термидора (11 августа), куда он отправился еще 26 мессидора (14 июля). По признанию Рустама, он остался с Бонапартом в Египте всего шесть дней[37], т.е. с 30 термидора (17 августа) по 6 фрюктидора (23 августа), ибо попутные ветры Средиземноморья раздули белые паруса «Мюирона» и «Каррера», предназначенные для переезда Бонапарта и его спутников из африканского материка во Францию, в восемь утра 6 фрюктидорa[38].

В своих воспоминаниях Рустам подробно описал свою первую встречу с генералом Бонапартом, общавшегося с ним с помощью Элиаса Фараона – одного из своих переводчиков, сирийца по происхождению, поступившего на службу к французам в Египте[39]. Потянув, по своей привычке, за уши совсем еще юного мамелюка, Бонапарт спросил у него как его зовут. Услышав в ответ арабское имя Иджайа, генерал выразил свое негодование и поинтересовался как его звали в Грузии. Узнав его настоящее имя, он сразу же воскликнул: «Я не хочу, чтобы ты носил турецкое имя, я хочу чтобы ты носил свое имя Рустам».

Во время первого разговора Бонапарт спросил также, умеет ли он ездить верхом и обращаться с саблей? Получив удовлетворительные ответы, он вошел в свою комнату и принес для Рустама «камчатную саблю с шестью большими алмазами на эфесе и пару пистолетов, украшенных золотом. “Бери, это для тебя. Я их дарю тебе и буду заботиться о тебе”». В тот же день, после обеда, Бонапарт повелел подать Рустаму «хорошую арабскую лошадь с красивым турецким седлом»[40], чтобы он смог бы сопровождать его во время прогулки в окрестностях города, а вечером назначил мамелюка фактически своим телохранителем, сказав ему: «Вот моя спальня, я хочу чтобы ты лежал у моей двери и никого не пускал ко мне, я надеюсь на тебя». Рустам поклялся в беспредельной верности и преданности, сказав Фараону: «Я счастлив его доверием, и скорее умру, чем оставлю доверенную мне дверь, или же кого-то пропущу внутрь. Вы можете надеяться на меня»[41].

Итак, при первом же знакомстве Бонапарт обещал Рустаму проявить к нему заботливое отношение, а Рустам – быть преданным своему новому господину. Дальнейшие события показали, что Бонапарт и на самом деле остался верным своему обещанию, не оставляя его без внимания и опеки на протяжении почти пятнадцати лет. Однако, нам трудно сказать, задумался ли Рустам в преддверии первого отречения Наполеона в 1814 г. и его отъезда на Эльбу над своими данными ему в Египте обещаниями, помнил ли он о высказанном искреннем желании защищать Наполеона даже ценой собственной жизни. Вряд ли в ту пору это обстоятельство могло бы тревожить его душу. Впрочем, все это было еще впереди. А пока, в 1799 г., он, молодой невольник, освободившись по счастливому стечению благоприятных для него обстоятельств из цепей «цивилизованного» рабства, отлично сознавал, что этим он обязан одному лишь главнокомандующему французской армии.

6 фрюктидора VII года (23 августа 1799 г.), вместе с французами на борту фрегата «Мюирон» Рустам отплыл во Францию. Историки определенно связывают его имя с возвращением Бонапарта из Египта[42]. Но здесь возникает закономерный вопрос: так что же заставило Бонапарта включить Рустама в число своих немногочисленных приближенных, готовившихся к отплытию (в общей сложности их число достигало 400–500 человек)[43]? Ведь мамелюк, с которым Бонапарт общался, впрочем, с помощью переводчиков, не смог бы, естественно, за несколько дней проявить своих способностей и добиться его полного доверия? По мнению Э. Людвига, глаза и черты Рустама выражали верность[44]! Нам, конечно, трудно судить, на каком основании этот, несомненно, именитый знаток истории наполеоновской эпохи пришел к такому заключению, тем более, что его самого в 1799 г. рядом с ними в Каире не было. По нашему убеждению дело обстояло в другом.

В ходе египетского и сирийского походов, о чем было уже упомянуто, главнокомандующий Восточной армии был вынужден пополнять ее ряды представителями проживавших в Египте народов. Что же касается Рустама, то решение Бонапарта было продиктовано отнюдь не требованиями военного времени или же его альтруистическими соображениями. Он забрал с собой Рустама во Францию, как нам представляется, по другой причине, скорее, следуя принятому в то время в европейских аристократических домах обычаю иметь в числе слуг чернокожего или мамелюка[45]. Отметим, что Бонапарт забрал с собой из Египта во Францию еще одного мамелюка по имени Али, подаренного ему Эль-Бекри, к слову сказать, вместе с Рустамом, и которого он собирался определить в услужение Жозефине, преподнeся ей сюрприз[46]. Эта традиция, укоренившаяся среди прочих европейских стран и в России, нашла свое отражение в западноевропейской художественной литературе, в том числе в романах Ж. Санд («Консуэло»), А. Дюма отца («Учитель фехтования»), Л. Фейхтвангера («Еврей Зюсс»).

Поскольку отъезд Бонапарта из Египта готовился в такой же строжайшей тайне, как и его приезд, Рустам узнал об этом от его переводчика, востоковеда Амедея Жобера перед тем, как подняться на борт фрегата. И если во время длительного плавания находившиеся на борту обоих фрегатов французы, умудренные горьким опытом Абукирского морского сражения, сильно переживали, боясь быть опознанными патрулировавшими английскими кораблями и страшились перспективы рокового столкновения с боевыми кораблями эскадры Нельсона, которое, безусловно, могло бы предрешить их участь, то для Рустама на первых порах возникли дополнительные причины для беспокойства. Дело в том, что некоторые из спутников Бонапарта по дороге подшучивали над юношей, не имевшим ни малейшего представления о французских нравах, и для того, чтобы его напугать, говорили, что во Франции якобы ему отрубят голову, «так как мамелюки при пленении французских солдат рубили их головы»[47]. Однако, вскоре Рустаму на помощь поспешил сам Бонапарт, и в очередной раз потянув за его уши, сказал: «Те, кто говорил об этом, глупцы, не надо бояться ничего, мы скоро доберемся до Парижа и найдем там много красивых женщин и денег. Ты убедишься, что там мы будем гораздо счастливее, чем в Египте». Рустам признавался, что успокоился только после этих разъяснений генерала[48]. Его томительные переживания были не только рассеяны, но и, несомненно, в значительной степени компенсированы доброжелательным к нему отношением Бонапарта: играя по дороге с друзьями в карты, он из своих выигрышей выделял суммы денег мамелюку[49]. Аналогичные сцены в дальнейшем повторятся, правда, редко, ибо по свидетельству того же Рустама, Наполеон не имел склонности к картам[50].

Итак, волею судьбы, мамелюк оказался перенесенным из колыбели древней цивилизации в столицу одной из самых цивилизованных стран мира. Наступил его звездный час.

В шумном, многолюдном Париже Рустам быстро приспособился к новым условиям. Сразу же после переворота 18 брюмера Бонапарт оформил состав своей домашней службы под начальством Бурьена, в которую включил и Рустама, назначив его одновременно своим телохранителем[51]. Им интересовались многие из приближенных Бонапарта, в том числе Мюрат, который не раз приглашал его к себе домой и познакомил со своей женой Каролиной Бонапарт, преподнесшей ему подарок. От нее не отставала и дочь Жозефины Гортензия Богарне[52]. Однако, пальма первенства среди тех, у кого личность Рустама вызывала неизменный интерес, принадлежала все же самой Жозефине. Сразу же по прибытии в Париж, Бонапарт представил мамелюка своей супруге: «Следуя принятому в Египте обычаю, я поцеловал ее руку. В тот же день вечером она меня забрала с собой в своей карете в Итальянский театр; она повелела подать мне красивую комнату и хорошую кровать»,– вспоминал Рустам. А когда несколько дней спустя он заболел, Жозефина не только навещала больного мамелюка ежедневно, но и обеспечила его красивыми одеялами, чтобы согреть[53]. Уже на заре Консульства многие художники постарались изготовить его портрет, который в виде гравюры распространялся в тысячах экземпляров[54]. Тому были веские причины.

Рустам сопровождал консула Бонапарта, а затем императора Наполеона во время прогулок, охоты, в поездках в театр. Со временем он не остался безучастным и в амурных похождениях Наполеона, сопровождая трагических актрис французского театра в его апартаменты[55].

С самого начала своей службы Рустам находился рядом с Бонапартом и во время торжественных мероприятий. Ярким тому доказательством являлось его участие в церемонии в связи с переездом консулов в Тюильрийский дворец 30 плювиоза VIII года (19 февраля 1800 г.), который был тщательно подготовлен и превращен в военный парад, с участием на площадях Каррузель и Тюильрийского дворца 3000 войск во главе с генералами Ланном, Мюратом и Бессьером. Однако, впереди кареты консулов, запряженной шестью белыми лошадьми, на арабском коне гарцевал мамелюк Рустам[56]. Отметим также, что и на этот раз судьба уготовила Рустаму очередной сюрприз. В Тюильрийском дворце бывший невольник устроился в расположенных на первом этаже апартаментах бывшего короля Людовика XVI[57]. Он мог тем самым ощущать на себе одно из весьма благоприятных для него последствий Французской революции.

Тем не менее, на первых порах его постоянное нахождение бок о бок с первым консулом и тем более во время торжественных церемоний, не было еще привычным и общеприемлемым. Сам Рустам рассказывал, как один из приближенных консула, обер-гофмаршал Дюрок в 1800 г., после возвращения Бонапарта в Париж из итальянского театра военных действий не изъявлял желания разрешить ему сопровождать консула верхом во время традиционного парада в пятый день декады республиканского календаря, т.е. 15 мессидора VIII года (4 июля 1800 г.). Рустам, не колеблясь, обратился к Бонапрту и сразу же получил на это его разрешение[58]. Вопреки желанию Дюрока, шествие открыл Рустам, и только за ним следовали четыре адъютанта Бонапарта[59].

Но вскоре его присутствие рядом с Наполеоном, в том числе и в праздничные дни, уже воспринималось всеми как своего рода необходимость. Примечательно, что Рустам участвовал и на самой громоздкой за всю историю наполеоновской эпопеи церемонии – коронации императора, состоявшейся 11 фримера XIII года (2 декабря 1804 г.)[60]. Однако, его участие в ней отличалось от предыдущих. На этот раз по повелению Наполеона его портной Шевалье изготовил для Рустама два дорогостоящих, роскошных костюма, в одном из которых мамелюк появился перед публикой в день торжественных мероприятий в связи с коронацией[61]. Г. Флейсшман так описал его участие в этой церемонии: «Украшенный таким образом, сияющий и довольный, победоносный и представительный, он гарцевал впереди предназначенной для коронации кареты»[62]. Итак, во всех знаменательных церемониях времен Консульства и Империи Рустам находился на самых видных ролях.

Что же касается обмундирования Рустама, предназначенного в том числе для его участия в различных торжествах, то он сам об этом впоследствии писал: «Я имел турецкое седло, полностью украшенное золотом, и арабскую лошадь для парадов. Обычно же я пользовался французскими лошадьми и седлом с нашивкой по-гусарски. Одевался я по своему вкусу. Носил роскошную мамелюкскую одежду из бархата и кашемира, украшенную золотом, для церемоний и одежды из голубого сукна, украшенные более скромно»[63]. Следует разъяснить, что Рустам, как и все мамелюки Наполеона, всегда носил одежды на восточный лад. В этой связи Констан свидетельствовал, что даже костюм посла Османской империи в Париже Халеда эффенди был менее изящным, чем тот костюм, который надевал Рустам в годы Консульства[64].

Мамелюк, ни на шаг не отходивший от своего хозяина, ночевал в соседней с его спальней комнате. «В квартире императора, – вспоминал он, – я спал в самой близкой к его спальне комнате. Для меня каждый вечер ставили складную кровать. Во времена конспираций я вздумал поставить мою кровать поперек его двери. Однажды ночью император вместо того, чтобы звонить мне, пришел в мою комнату, но открывая дверь уперся в мою кровать. Он долго смеялся моей предосторожности. На следующий день он всем рассказывал об этом: "Если кто-нибудь сможет добраться до моей комнаты, то за это Рустама упрекнуть нельзя. Он вздумал загораживать мою дверь своей кроватью"»[65]. В силу этого вскоре Рустам приобрел репутацию храброго и преданного телохранителя. Сама Жозефина со страхом появлялась в ночное время в покоях Наполеона, заявив как-то мадам Ремюза, что Рустам способен зарезать их обеих[66].

Именно так, как положено преданному телохранителю, он себя проявлял и во время военных походов, в которых ему довелось принять участие. «Вместе с императором, – писал Рустам, – я участвовал во всех его кампаниях: в первой австрийской (имеет в виду войну 1805 г., в кампании 1801 г. он не принимал участия из-за травмы – В.П.), прусской, во второй австрийской, в испанской, московской, дрезденской и во Франции; в двух путешествиях по Италии, по Венеции, по Голландии»[67].

Как свидетельствовал Констан, весной 1805 г. во время нахождения императора в Булонском лагере, «после прогулок на лошадях, осмотров, визитов, парадов, он быстро обедал и возвращался в свой кабинет, где часто работал до глубокой ночи. Таким образом, он вел тот же образ жизни, что и в Париже. В его объездах на коне за ним следовал Рустам»[68]. Касаясь кампании 1812 г., он же вспоминал: «При отсутствии домов на дороге, мы ставили палатку императора. Ее делили таким образом, чтобы получить несколько комнат, т. е. делили на три части занавесями. В одной спал император, вторая служила кабинетом, в третьей находились его адъютанты и служащие… Рустам, который сопровождал его величество верхом, когда тот выходил, спал в коридорах палатки, чтобы никто не нарушил его покой, что было для него так необходимо»[69].

Неотлучное пребывание рядом с Наполеоном предоставило Рустаму редкую возможность при необходимости общаться и с иностранными государями, что исключалось для многих высокопоставленных должностных лиц. В этой связи интересные подробности о своей встрече с Александром I и прусским королем Фридрихом-Вильгельмом III в Тильзите сообщает сам Рустам. «На следующий день император Александр, король и королева Пруссии (Луиза Прусская – В.П.), великий князь Константин (Павлович – В.П.) пришли обедать вместе с императором Наполеоном. Я находился рядом с императором, чтобы его обслужить. Королева Пруссии и император Александр долго смотрели на меня, Наполеон сказал Александру: "Сир, Рустам был Вашим подданным". Он ему ответил: "Как понять, сир"? "Да, это так, он из Грузии, и так как Грузия принадлежит Вашему величеству, следовательно он Ваш подданный". После этого Александр смотрел на меня с улыбкой»[70].

Всесильный император проявлял весьма благосклонное отношение к своему мамелюку. На службе у Наполеона Рустам получал солидное жалованье – 2400 франков, одновременно столько же в качестве младшего оруженосца, помимо его зарплаты в эскадроне мамелюков консульской а затем императорской гвардии, в рядах которого состоял в 1802–1806 гг., а после завершения военных кампаний по 3000 франков и т. д[71]. В 1806 г. он женился на дочери камердинера Жозефины Дурвилля, девятнадцатилетней красавице Александрине Мари Маргарите. Император сразу же уладил возникшие в связи с заключением его брачного союза затруднения с «юридической точки зрения» (Рустам не был католиком, что вызвало возражения архиепископа) и сам подписав контракт его брачного союза, покрыл его свадебные расходы в пределах 1341 франка[72]. Позднее, находясь в декабре 1806 г. под Пултуском и узнав о рождении сына Рустама Ахилла, Наполеон радостно воскликнул: «Ахилл! Я имею еще одного мамелюка»[73].

Сохранилось любопытное сообщение Констана, свидетельствующее не только о доброжелательном, но и вполне дружественном отношении Наполеона к Рустаму, которое не нуждается в дополнительных комментариях. Во время кампании 1809 г., в Шенбрунском дворце, как-то ночью, после того, как Наполеон лег спать, голодный Рустам вздумал съесть часть предназначенного для императора жареного цыпленка, самого любимого его блюда. Не успел он завершить свою своеобразную трапезу, как проснувшийся Наполеон позвал Констана и потребовал своего цыпленка. Увидев на тарелке жареного цыпленка без одного крыла и одного бедра, он удивленно спросил у своего камердинера, с каких это пор цыплята имеют только одно крыло и одно бедро. Услышав разъяснения смущенного Рустама, Наполеон молча доел оставшуюся часть цыпленка, а на следующий день, смеясь и дергая Рустама за уши, рассказывал всем, как ночью ему пришлось доесть его объедки[74].

Поэтому вполне закономерно, что со временем Рустам стал более чем популярным и даже посещавшие Париж иностранцы горели желанием его увидеть[75]. По свидетельству Констана, в ноябре 1807 г., находившиеся в Венеции греки пригласили Рустама к себе. Он посетил их вместе с Констаном. Во время встречи Рустам общался с ними на греческом языке[76].

Головокружительные успехи Рустама не повлияли существенным образом на его психический склад и определенные черты характера, о чем красноречиво свидетельствует его беспредельная верность к некоторым членам своей семьи, а именно матери и сестре. Как было отмечено, еще при проживании в Египте, Рустам задумывался над тем, как отправить им с трудом накопленные крохотные суммы, однако это желание не было реализовано. Находясь на службе у Наполеона, он неоднократно пытался воспользоваться хоть малейшей возможностью, дабы найти их след, однако безуспешно.

«Несмотря на мои успехи, – писал Рустам, – я никогда не забывал мою бедную мать и сестру. Я им писал четырнадцать писем через Константинополь и Санкт-Петербург, но ответа не получил»[77]. Наполеон также сделал все в пределах возможного, дабы помочь ему найти своих родных. Как-то, в 1802 г., на охоте, он стал интересоваться судьбой матери Рустама, изъявив желание отправить его портрет в Константинополь вместе с генералом Брюнном, который в должности посла Франции собирался направиться туда. «Надо отправить твой портрет, а я ее вызову после этого»[78]. В другой раз Рустам познакомился с одним армянином – коммерсантом, выразившим желание путешествовать по Кавказу и пообещавшим помочь ему найти его мать и сестру, однако, с условием получения заранее паспорта, трех тысяч франков, да еще вдобавок одной кареты. Узнав об этом, Наполеон выразил свое недоумение насчет искренности такого предложения, возразив: «Я ему заранее ничего не дам. После возвращения из путешествия он привезет к тебе твою мать. Если она мертва, то он принесет свидетельство правителя края. Вот тогда я оплачу все его расходы и дам десять тысяч франков в виде вознаграждения». Тот, разочаровавшись, отказался от путешествия на подобных началах. «После этого я написал много писем, но известий от них я никогда не получал», – вспоминал Рустам[79].

По свидетельству одного из современников, находясь в 1812 г. в Москве, Рустам часто посещал местных армян. «Кажется, он хотел перевезти во Францию часть своей семьи – мать и брата. Он рассчитывал на помощь русского императора, которого знал лично, надеясь, что тот ускорит их выезд во Францию»[80]. К слову сказать, как это выясняется, к отцу Рустам не испытывал никаких приятных ощущений.

Однако, попытки Рустама найти членов своей семьи ни к какому положительному исходу не привели. Если верить секретарю Наполеона Меневалю, то Рустам лишь однажды получил письмо от находившейся в Турции в рабстве матери. «Наполеон поручил мне ответить на это письмо и спросить у матери Рустама, что он может сделать для нее. Но мое письмо, по неизвестной мне причине, осталось без ответа»[81].

Рустама, однако, отличала не только верность к некоторым из членов семьи, но, что хотелось бы подчеркнуть особо, и преданность к своему народу. Несмотря на то, что ему так и не довелось, по большому счету, проживать на своей родине, он, тем не менее, никогда не забывал про свое армянское происхождение. Несомненно, его жизнь прошла далеко за пределами Армении, однако это роковое обстоятельство ни в коей мере не послужило помехой для того, чтобы в меру своих возможностей, он сделал бы все от него зависящее, дабы способствовать сохранению армянских материальных ценностей в тех странах, где бы он ни находился вместе с Наполеоном. До нас дошли два разительных примера, явно свидетельствующих о его бережном отношении ко всему тому, что принадлежало армянскому народу.

После того, как 8 прериаля XIII года (28 мая 1805 г.) в Милане Наполеон был провозглашен королем Италии, для армянской религиозной (католической) Конгрегации Мхитаристов, обосновавшейся в 1701 г. в Венеции и развернувшей многоплановую кипучую деятельность на научном и культурном поприщах, наступили тревожные времена. Из-за испытываемых, в частности, материальных затруднений, Мхитаристы неоднократно обращались за помощью к представителям императора, в особенности, к его пасынку Евгению Богарне, провозглашенному 18 прериаля XIII года (7 июня 1805 г.) вице-королем Италии. Положение Мхитаристов еще более осложнилось после распространения слухов о намерении Наполеона ликвидировать все действовавшие на территории Италии религиозные организации и конфисковать их имущество. Мхитаристы приложили все усилия, чтобы избежать такого трагического поворота событий. К находившемуся в ноябре 1807 г. в Италии Наполеону обратился представитель Конгрегации аббат С.Г. Агонц, с просьбой принять его. На эту просьбу Наполеон сразу же откликнулся положительно, а его приглашение доставил Мхитаристам Рустам[82]. Однако, эта встреча с императором ни к каким ощутимым для Мхитаристов результатам не привела[83].

Через несколько лет Наполеон претвoрил в жизнь свое намерение: декретом от 12 мая 1810 г., по его распоряжению, были ликвидированы все монастыри Итальянского королевства. Однако, по некоторым сведениям, по ходатайству Рустама император декретом от 17 августа 1810 г. Сделал исключение лишь для монастыря армянской Конгрегации Мхитаристов[84].

Чувство ответственности Рустама перед своим народом со всей полнотой проявилось и во время рокового для Наполеона похода 1812 г. Сохранился любопытный документ, проливающий свет на поведение мамелюка во время пребывания императора в Москве. «В доме гг. Лазаревых … жил в 1812 году французский благонамеренный генерал; как он, а больше еще приближенный императора Наполеона, некто из армян, любимый мамелюк Рустан [sic], испросили у Наполеона повеление, чтобы весь квартал, от Покровки до Мясницкой улицы, и все то, что принадлежит армянской церкви, было сохранено и не подвергалось бы пламени, для чего были повеления и военные французские караулы, что соблюдалось до выхода французов. Но когда внезапно французы выступили и когда генерал уже выехал, тогда начали французы и другие поджигать дома этого квартала, однако усердие и бдительность некоторых пребывающих в Москве тогда армян и еще соседей отвратили бедствия пожара, и тем единственно спасена была эта часть древней столицы»[85].

В то же время в особом разъяснении нуждается весьма деликатный вопрос. Больше чем благосклонное отношение Наполеона к своему мамелюку было всем ведомо. Как часто бывает в подобных случаях, это не могло бы, естественно, быть обойденным вниманием в первую очередь недоброжелателями Наполеона, куда уж до его заклятых врагов. Не случайно, с целью его компрометации, в адрес Рустама зачастую распространялась непостижимая человеческому разуму злостная клевета, о нем рассказывали небылицы. К примеру, развернувший с 1809 г. в Великобритании ярую антинаполеоновскую кампанию английский памфлетист Леуис Голдсмиф, один из создателей «черной легенды» Наполеона, обвинял Рустама в интимной связи не только с Жозефиной, но и с самим императором[86].

Но усилия коварных и лишенных нравственного, чисто человеческого облика противников Наполеона этим не исчерпывались. Одаренные природой изворотливым умом, они стали возлагать на мамелюка вымышленные, более тяжкие обвинения, суть которых сводилась к его участию в различных мнимых преступлениях, как «убийства» генерала Пишегрю и адмирала Вильнева.

Обратимся к фактам. 15 жерминаля XII года (5 апреля 1804 г.) в Темпле был найден труп Пишегрю, покончившего жизнь самоубийством в тюремной камере с помощью галстука. Его кончина, тем более, при не вполне выясненных обстоятельствах, послужила весьма подходящим поводом для распространения врагами Первого консула, в том числе агентами графа Прованского, известного под именем Людовика XVIII, клеветнических измышлений в адрес Бонапарта, обвинявших его в организации убийства грозного политического противника, одного из популярнейших генералов времен революции. Согласно ничем не обоснованным слухам, переходящим в Париже из уст в уста, Пишегрю был убит мамелюками Наполеона, в том числе, Рустамом[87]. Эта ложь, полностью окутанная для современников «туманом», незамедлительно долетела через Ла Манш и до столицы Туманного Альбиона[88].

Однако, французские историки, в особенности, исследователи второй половины XX столетия, досконально изучавшие обстоятельства кончины Пишегрю, убедительно доказали факт его самоубийства[89]. Именно этой версии придерживается и крупнейший наполеоновед наших дней Ж. Тюлар, считающий ее «более правдоподобной»[90].

Голдсмиф, без тени смущения и малейшего угрызения совести, не преминул возложить ответственность и за смерть командовавшего франко-испанским объединенным флотом в знаменитом Трафальгарском сражении адмирала Вильнева на мамелюков Наполеона[91]. На деле, Вильнев 22 апреля 1806 г. совершил самоубийство в Ренне, боясь быть преданным Наполеоном военному трибуналу за понесенное сокрушительное поражение и, тем более, пленение, приведшее к принудительному и, несомненно, унизительному для французов, его участию в траурной церемонии похорон адмирала Нельсона, устроенной английским Адмиралтейством 9 января 1806 г. в Лондоне и напоминавшей во многом «триумфы» древнеримских полководцев[92]. Чтобы быть беспристрастными, отметим, однако, что историкам и на самом деле не удалось до сих пор внести окончательную ясность в обстоятельствах трагической кончины Вильнева, и в этом случае, в отличие от предыдущего, версия о его самоубийстве все еще полностью не доказана[93].

Тем не менее, эта очередная злостная клевета в адрес мамелюков Наполеона, не нашедшая, кстати, в исторической литературе никакого подтверждения и явившаяся, по сути, лишь плодом извращенного воображения создателя этой легенды, достойна не только опровержения, но и порицания. Ни Рустам, ни другие мамелюки Наполеона, несмотря на распространившуюся в их адрес злонамеренную ложь[94], не имели ни малейшего участия в казалось бы «темных делах» времен Консульства и Империи. В таких условиях, с чистой совестью можно констатировать, что мамелюки Наполеона стали лишь мишенью для заинтересованных в его компрометации лиц, а это обстоятельство создавало весьма благодатную почву для распространения подобного рода нелепых, лишенных основы слухов в адрес его приближенных.

Наступил роковой 1814 год. После, по словам крупнейшего французского писателя Бальзака, «знаменитой и достойной изумления»[95] кампании 1814 г., 6 апреля Наполеон подписал акт первого отречения. В те дни ему изменяли многие высшие сановники, военачальники. К измене своих соратников он как бы привык. Но можно себе представить, как Наполеон был ошеломлен, когда накануне отъезда на остров Эльба, где ему предстояло провести, как всем тогда казалось, остаток жизни, он узнал об измене мамелюка Рустама, кто долгие годы, как отмечал Л. Мадлен, был ему предан «душой и телом»[96].

13 апреля в Фонтенбло, после неудавшейся попытки самоубийства, Наполеон потребовал у Рустама передать ему свои пистолеты, после чего испуганный мамелюк попросил предоставить ему возможность попрощаться перед отъездом на Эльбу с находившейся в Париже женой. Согласно одним сведениям, то была последняя встреча Рустама с уже низверженным императором[97]. По другим сведениям, после разговора с женой, посоветовавшей ему не оставлять Наполеона в трудную минуту его жизни, Рустам вернулся в Фонтенбло, но ненадолго: уже с 16 апреля полиции было известно, что мамелюк не был намерен сопровождать его[98]. Один из комиссаров союзных держав, собиравшихся отплыть вместе с Наполеоном на Эльбу, пруссак Валбург-Трухсесс 19 апреля констатировал, что Констан и Рустам оставили его 17 апреля[99]. Трудно, конечно, высказать исчерпывающее суждение о том, когда конкретно Рустам окончательно оставил Наполеона, впрочем, этот вопрос для нас и не имеет существенного значения. В любом случае, точно известно одно: согласно сообщению барона Фэна, в ночь с 19 на 20 апреля Рустама рядом с Наполеоном уже не было[100].

Узнав об измене Рустама и Констана, Наполеон, человек обладавший исключительным даром владеть собой даже в самых критических ситуациях, реагировал на это весьма спокойно, ограничившись пожиманием плеч. Несомненно, прав Г. Флейсшман, констатируя, что «это единственное, чего заслуживало такое поведение»[101] со стороны лиц, о неверности ему которых, казалось бы, до того никто и мысли не мог допустить. Однако, в глубине души Наполеона, кого ни в коей мере нельзя считать эмоциональной натурой, видимо все еще теплился огонек скрытой, хоть и маленькой надежды (ведь она и на самом деле умирает последней) иметь рядом с собой и на острове Эльба сопровождавшего его на протяжении почти пятнадцати лет горячо любимого мамелюка. В противном случае, он бы не счел желательным поинтересоваться Рустамом 20 апреля, после трогательного прощания со старой и молодой гвардиями во дворе Белого Коня Фонтенбло, переименованного впоследствии, в память этого знаменательного события, во «Двор прощания». Поскольку на его вопрос ответа не последовало, ему ничего не оставалось, как без сопровождения Рустама устроиться рядом с Бертраном в карете, второй по счету в кортеже, состоявшим из четырнадцати карет, кучера которых погнали лошадей на юг Франции, к берегам Средиземного моря.

27 апреля Наполеон добрался до мыса Фрежюс. Молча, угрюмо, в подавленном настроении стоя у побережья, наедине со своими горькими раздумьями, окинув, несомненно, взором необъятные лазурные просторы Средиземноморья и причалившие к берегу английские и французские фрегаты, предназначенные для переезда его свиты, он мог бы вспоминать, что после бегства из Египта, по стечению роковых обстоятельств, 17 вандемьера VIII года (9 октября 1799 г.) высадился из «Мюирона» на французский берег у этого мыса, в бухте Сен-Рафаэль, но в сопровождении никому еще не известного мамелюка по имени Рустам. Тогда ему предстояло в ближайшем будущем стать властелином Франции, а позднее – могущественным вершителем судеб многих народов и стран. А вот сейчас, когда грандиозная эпопея была завершена, в чем казалось, были уверены все, он собирался 29 апреля 1814 г., подняться на борт английского фрегата «Андаунтид», конечным пунктом назначения которого являлся предоставленный ему в пожизненное владение маленький остров в Средиземноморье, но уже без сопровождения человека, добившегося широчайшей известности в Европе благодаря его покровительству, кого, впрочем, долгие годы многие считали за его, своего рода, alter ego.

Словом, одно из последних желаний Наполеона перед отъездом на Эльбу, обусловленное, скорее, чисто человеческими соображениями, осталось не осуществленным. В данном случае, он, по-видимому, не учитывал, как разъяснял Ж. Саван, что «больше не был императором французов, королем Италии и т. д.», и то, «какую выгоду мог бы он (Рустам – В.П.) иметь, находясь рядом с человеком, сосланным на остров Эльба»? «Рустам, – констатировал французский историк, продолжая свои грустные размышления, – служил своему господину до тех пор, пока тот был могуществен и богат»[102]. С ним согласны П. Коттен и Ж. Ленотр, обратившие внимание на желание Рустама жить спокойно, в комфорте и беззаботно[103].

Касаясь сложившейся вокруг Наполеона в июне 1815 г., после его второго отречения, напряженной атмосферы, хорошо знакомый с тонкостями человеческой психологии А.З. Манфред с горечью писал: «Бывший император, кому он теперь нужен»[104]? Своим отношением к Наполеону, правда, в иных, тем не менее, аналогичных условиях, Рустам доказал правоту этого суждения знаменитого историка, если конечно эта, увы, непреложная истина нуждается в дополнительном подтверждении.

В создавшейся во Франции весной 1814 г. политической обстановке, почти для всех бывших сподвижников Наполеона, включая маршалов, измена стала, можно сказать, нормой поведения. Однако, Рустаму на том же основании и на этот раз было суждено выделиться на общем фоне и оказаться в центре всеобщего внимания. На первый взгляд может показаться парадоксальным, что даже противники Наполеона не были в состоянии скрыть своего возмущения в связи с его неблагодарным поступком. Но в действительности все оказалось по-другому: как метко заметил Г. Флейсшман, на этот раз «возмутительное презрение верных сочеталось с изумленным презрением противников»[105]. Поступок Рустама, не изъявившего желания находиться рядом с Наполеоном, испивая горькую чашу выпавших на его долю испытаний и страданий до дна, было единственным событием, не только шокировавшим, но и в равной степени объединившим всех современников – как заклятых врагов Наполеона, так и оставшихся ему верными немногочисленных убежденных бонапартистов[106]. Взамен, Рустам предпочел провести остаток жизни во Франции, в мирных условиях, беспрепятсвенно пользуясь накопленным состоянием, приобретенным благодаря Наполеону[107].

Однако, перед шквалом повальных обвинений Рустам был все же вынужден после отъезда Наполеона предпринять во французской печати робкие попытки оправдаться. Дабы обелить себя, он попытался в « Gazette de France », правда, безуспешно, объяснить свой поступок смехотворными аргументами, достоверность которых самым убедительным образом была опровергнута Ж. Саваном, который имея на это все основания, доказал их неправдоподобность[108].

В таких условиях вызывают одно лишь удивление тщетные усилия, предпринятые уже упомянутой Б. Каспарян-Брику, приписавшей себе не очень благовидную миссию «адвоката» Рустама. С целью оправдания его измены и пытаясь, по сути, доказать недоказуемое, она постаралась представить мамелюка в ином, гораздо более выигрышном для него свете. Исследуя поведение Рустама с точки зрения его психологии, она объясняет достойный одного лишь осуждения поступок мамелюка якобы его искренней привязанностью к членам своей семьи и нежеланием пожертвовать семейным счастьем[109]. При этом, Б. Каспарян-Брику до того как высказать эту неприемлемую и, с нашей точки зрения, даже не укладывающуюся в рамки человеческой логики идею, обсуждает вопрос его поведения на фоне измен многочисленных приближенных Наполеона и приходит к заключению, противоречащему своей же позиции: «Он далеко на самый неблагодарный»[110]. Другими словами, автору не удалось, в конечном итоге, выполнить свою, нацеленную на реабилитацию мамелюка, миссию на должном уровне и избежать при этом противоречивых суждений, ибо, в конечном итоге, она явно признает «неблагодарность» Рустама по отношению к тому, кто, как сама признает, «спас его из рабства»[111]. Этим заключением она, фактически, сводит на нет свои и так более чем хрупкие доводы, к которым прибегла для обеления Рустама.

Отметим, что мнение Б. Каспарян-Брику нашло поддержку одного из современных армянских исследователей А. Бахчиняна, который, не проявляя критического отношения к необоснованным размышлениям французской исследовательницы, по ее стопам мотивирует измену Рустама не иначе, как его мнимой верностью семье, обусловливая такое поведение присущим ему якобы армянским менталитетом[112]. Однако, автор не учитывает, что даже отрочество Рустама, когда в общих чертах формируется мировосприятие каждого человека, прошло далеко за пределами Армении, среди других народов, со всеми вытекающими оттуда, идущими вразрез с его трактовкой, последствиями.

Интерпретации Б. Каспарян-Брику и А. Бахчиняна нами неприемлемы:

во-первых, нет никакой необходимости обсуждать поведение Рустама в свете отношения к Наполеону других его приближенных, в том числе членов императорской семьи (матери, сестер), ибо никто из них, в отличие от мамелюка, как Б. Каспарян-Брику верно отмечает, не был вызволен из рабства благодаря Наполеону. И наконец, не надо забывать, что к Рустаму гораздо больше, чем к оказавшимся в Египте вопреки их желанию всем остальным мамелюкам, полностью применимо, несомненно, довольно категоричное суждение одного из принявших участие в египетской экспедиции французских ученых, в котором наряду с явным преувеличением имеется, тем не менее, доля истины: «То, что в Египте неудачно называют рабством, почти всегда было для тех, о которых я только что говорил (т.е. мамелюков кавказского происхождения – В. П.), дорогой удачи»[113];

во-вторых, Рустам был телохранителем Наполеона и при первом же общении с ним обещал защищать доверенную ему дверь ценой собственной жизни;

в-третьих, сама супруга Рустама посоветовала ему сопровождать Наполеона на Эльбу[114], однако, безуспешно. В конечном счете, он мог бы при желании забрать с собой туда жену и членов семьи, наподобие некоторых из тех, кто находились рядом с Наполеоном на острове Святой Елены (Бертран, Монтолон)[115], не имевших, естественно, армянского мышления. К слову сказать, вопрос о так называемом армянском мышлении Рустама не был обойден молчанием и нашими французскими предшественниками. В данном случае, больше чем уместно сослаться на Ж. Ленотра, отметившего еще в 1910 г.: «В нем не было ничего восточного, кроме приплюснутого носа, негладких губ и манеры говорить почти на непонятном языке»[116].

В действительности, в связи с поступком Рустама намного более объективным нам представляется окончательный вывод Г. Флейсшмана, похожего скорее на вердикт, кто имел все основания для следующего, несомненно, неприглядного для мамелюка, однако, объективного заключения, который, по нашему мнению, нельзя характеризовать иначе, как измену: «Его имя станет символом неблагодарности, как имя Мармона станет, по той же причине, символом изменника»[117].

В этой связи отметим, что задолго до него к тому же заключению пришел еще Стендаль. «Этот мамелюк и Констан, получившие от своего повелителя по 20 тыс. ливров ежегодной ренты, проявили величайшую неблагодарность: они даже не последовали за ним на остров Эльба. Они живут сейчас в Париже в полное свое удовольствие»[118].

С приходом к власти Бурбонов, для Франции, и тем более, бывших приверженцев Наполеона, подвергавшихся жестким преследованиям, наступила трудная пора. Под надзором находился и Рустам, одно имя которого внушало, впрочем ничем не обоснованный страх, а его присутствие в Париже создавало для полиции дополнительные заботы, поскольку его подозревали в наличии якобы тайных «замыслов». Извещенный Рустам постарался рассеять эти не имевшие ни малейшей основы подозрения, не добившись, однако, ощутимого результата. В конечном итоге, по совету одного должностного лица, он был вынужден перебраться в Дро[119], освободив полицию от лишних хлопот, вызванных своим не очень лицеприятным присутствием в столице.

Во время «феерии», «которая вошла в историю под именем Ста дней»[120], Рустам предложил Наполеону свои услуги. Однако, когда заменивший Констана в должности камердинера Маршан захотел передать ему прошение Рустама, тот категорически отказался даже посмотреть на него. «Он трус, бросай его в огонь и не говори больше со мной об этом»,– гневно воскликнул Наполеон[121]. Словом, его решение было окончательным и бесповоротным. На этот счет Ф. Массон приходит, на наш взгляд, к единственно возможному заключению. Всплеск эмоций Наполеона, который в тот период прощал всех и за все, свидетельствует, по его мнению, о том, до какой степени император был уязвлен неблагодарностью человека, к которому долгое время был привязан и на кого полагался[122]. В результате, обманутые надежды Наполеона, нанесшие непоправимый удар его самолюбию, не позволили ему простить Рустама, который своей блестящей карьерой, вознесшей его так высоко, гораздо больше, чем кто-либо другой, был обязан ему. Впрочем, понять императора не так уж и трудно. Но зато нам никогда не удастся выяснить, какое впечатление на Рустама произвела реакция Наполеона.

Приход к власти в 1815 г. Бурбонов был ознаменован разгулом политической реакции. Жертвой белого террора, наряду с виднейшими политическими и военными деятелями (маршалы Брюнн, Ней и др.), стали и рядовые приверженцы бывшего императора. В конце июня роялисты атаковали обосновавшуюся в Марселе колонию египтян. Многие из мирных мамелюков, по образному выражению одного из французских историков, «последних и живых сувениров наших войн в Египте»[123], и среди них женщины и дети, 25 июня 1815 г. были варварски истреблены на улицах и площадях города, став жертвами банд роялистов, организованных герцогом Ангулемским[124]. Ведь само слово «мамелюк» для многих, как отмечал Ж. Ленотр, воскрешало в памяти слепую веру в «Узурпатора»[125].

Мамелюк Рустам, несмотря на то, что избежал расправы, в первые годы Реставрации все же находился под полицейским надзором[126]. В 1815-1831 гг. он обосновался в Париже, на улице Сен-Мартен. За эти годы Рустам видимо испытывал финансовые затруднения, иначе чем объяснить его поездки в Лондон, где в 1824-1825 гг., с разрешения французских властей, он побывал дважды, с целью выставляться, за несколько английских гиней, в своем ритуальном костюме времен Первой империи на показ для местных зевак[127].

Нам трудно судить, в какой степени ему удалось поправить свое пошатнувшееся материальное положение, однако, эти поездки, в конечном итоге, привели к более ощутимым, положительным для него последствиям. Его поступок, рассмотренный французскими полицейскими властями как ни в коей мере не свидетельствовавший в его пользу и не способствовавший поднятию его авторитета, окончательно убедил их в том, что бояться его было больше нечего. Последнее о нем упоминание в полицейских донесениях, обнаруженное Ж. Ленотром во французских архивах, датировалось июлем 1825 г.[128].

«Бури великой июльской симфонии 1830 года»[129] оказались на пользу Рустама. Его жена, Александрина Мари Маргарита Дурвилль получила маленькую должность в почтовом отделении своего родного города Дурдана. Рустам вместе с женой обосновался там и на этот раз навсегда[130]. Здесь чета устроилась на первом этаже дома мэра города господина Диара, рядом с ними находилась дочь, вскоре к ним присоединились также родители жены, госпожa и господин Дурвиллы. За короткий срок семья интегрировалась в местное общество, вела скромный образ жизни, принимая гостей и бывая в гостях. Сам Рустам увлекался охотой.

На первых порах персона бывшего мамелюка Наполеона вызывала неизменный интерес среди местных жителей[131]. Однако, проживавшие в Дурдане приверженцы Наполеона, в частности, бывшие солдаты его армии, не были в состоянии скрыть своей неприязни к нему, как к изменнику. Один из них по имени Тургар, бывший флейтист в одном из полков наполеоновской армии, участник всех кампаний Наполеона, проходя мимо него, во всеуслышание гневно роптал: «Изменник императора, изменник своей страны, ренегат»[132].

Рустам имел сына по имени Ахилл и дочь. Дошедшие до нас сведения о его детях крайне скудны. Известно лишь, что его сын, работавший в Париже, в редакции газеты « Journal officiel », скончался молодым, не оставив потомства[133]. Что же касается его дочери, то она вышла замуж за некоего Армана Боннара и проживала в Париже, родила сына, о судьбе которого ничего историкам не известно[134].

Казалось бы в Париже Рустам был предан полному забвению. Однако, в 1840 г. наконец-то неожиданно представился случай, чтобы о нем там вновь вспомнили. 15 декабря в традиционной одежде мамелюка он принял участие в торжественной церемонии перезахоронения праха Наполеона[135]. В принципе, это единственное достойное упоминания событие в его жизни с той поры, как он обосновался в родном городе своей жены. Скончался Рустам 7 декабря 1845 г. в Дурдане и был захоронен на местном кладбище. Сохранилась его надгробная плита, фотография которой помещена в четвeртом издании его воспоминаний, со следующей надписью: «Здесь покоится Рустам Раза, бывший мамелюк императора Наполеона, рожденный в Тифлисе, в Грузии, скончавшийся в Дурдане в возрасте шестидесяти четырех лет»[136].

За годы проживания в Дурдане Рустам написал свои воспоминания, впервые опубликованные П. Коттеном в 1888 г. в журнале « Revue rétrospective »[137]. Рукопись воспоминаний была передана ему художником Пьером Бофо, который их получил от зятя Рустама, вместе с его портретом, приписываемым Антуану-Жану Гро[138]. Согласно признанию Коттена, он опубликовал рукопись воспоминаний в том виде, как он их получил, не имея ни малейшего желания сократить или добавить ни одного слова, удовлетворившись лишь исправлением орфографии[139].

Воспоминания Рустама, выдержавшие к началу XX столетия, под редакцией Ф. Массона, четыре издания[140], хронологически охватывают период со дня его рождения вплоть до 1814 г. Достоверность написания полного текста воспоминаний самим Рустамом вызвала среди наполеоноведов разногласия. Ф. Массон, приветствуя публикацию этих воспоминаний, с радостью констатировал первостепенной важности обстоятельство, а именно: в эпоху, когда «фабрикация» мемуаров деятелей революционного и наполеоновского времени получила во Франции, можно сказать, всеобщее распространение[141], рука «промышленников», т.е. лжеавторов, не прикасалась к рукописи воспоминаний Рустама и они сохранили не только вкус, но и интерес[142].

Однако, другие исследователи, как П. Коттен и Ж. Саван, ставят под сомнение принадлежность второй части воспоминаний (начиная с изложения событий 1809 г.) перу самого Рустама[143]. В частности, Ж. Саван оспаривает также мнение, высказанное П. Коттеном касательно возможности написания второй части воспоминаний Рустама под его диктовку. Это возражение он обосновывает сравнением языка первой части воспоминаний со второй и приходит к заключению, что стиль обеих частей текста в корне отличается. Он высказывает свою полную уверенность в том, что тот, кто сотрудничал с Рустамом при написании воспоминаний, слишком увлекшись свободой выбора выражений, лишил нас, в конечном итоге, возможности читать текст, принадлежавший перу самого Рустама[144].

Ж. Саван упрекал Рустама в проявлении субъективного подхода, что вполне присуще авторам подобного рода произведений и, в частности, в желании представить себя в ином, намного более приглядном свете[145]. Помимо того, обнаружив множество фактических неточностей в его повествовании, oн поставил под сомнение также достоверность сообщаемых им различных сведений[146]. Тем не менее, исследователи единодушны в высокой оценке значения многих сведений и фактов, приводимых Рустамом, проливающих дополнительный свет на малоизвестные стороны общения Наполеона с приближенными и иностранными государями[147]. Нам бы хотелось добавить, что помимо того, его воспоминания являются важным первоисточником для создания многогранного представления о жизни, нравах и обычаях народов Кавказа и мамелюков Египта в конце XVIII столетия.

Первая глава воспоминаний еще в 1911 г. была переведена на армянский язык отцом Е. Аброяном и опубликована в журнале Конгрегации Мхитаристов «Базмавеп»[148]. Сравнительно недавно их полный текст был издан в переводе на армянский и русский языки[149].

Не каждому даже из многих виднейших полководцев и государственных должностных лиц посчастливилось тогда быть изображенным на холсте рядом с Наполеоном. Рустам был одним из на редкость удачливых. На своих полотнах, демонстрируемых сейчас в Версальском замке, его рядом с императором изобразили мастера французской живописи, ученики Жака-Луи Давида – Анн-Луи Жироде («Наполеон получает ключи Вены»), Клод Готеро («Раненый Наполеон перед Ратисбоном»). Портрет Рустама, приписываемый кисти Гро, украшает стены Музея армии, расположенного в Доме Инвалидов, где покоится прах Наполеона.

Итак, Наполеону, категорически отказавшемуся от услуг Рустама во время Ста дней, судьба уготовила после смерти иную участь. Своеобразие сложившейся ситуации в том и заключалось, что очередная его встреча с Рустамом все же состоялась, но в потустороннем мире и без ведома обоих. Как видим, Рустаму, считавшим своим человеческим долгом сопроводить Наполеона в последний путь в 1840 г., было суждено и после перезахоронения его останков оберегать их покой, однако, на этот раз чисто символично. В таких условиях можно лишь догадаться, как бы мог реагировать на это сам Наполеон.

Написанная маслом красочная картина Рустама, подаренная музею П. Бофо[150], изображает его в традиционной одежде мамелюка. Символично, что впоследствии она вошла без указания его имени и во французские энциклопедии, как иллюстрация к слову «мамелюк», превратившись в символ, в олицетворение коллективного образа мамелюков[151].

Имя Рустама не обошли молчанием и многие, в том числе, выдающиеся писатели. Оно упоминается в романах Бальзака («Тридцатилетняя женщина», «Темное дело»), назвавшего его «знаменитым мамелюком», Достоевского («Идиот»), Толстого («Война и мир») и других[152]. Рустам фигурирует также в кинофильмах, посвященных Наполеону.

---

Назад