Поль Баррас. Рисунок XVIII в.

Французский ежегодник 2000: 200 лет Французской революции 1789-1799 гг.: Итоги юбилея. М.: Эдиториал УРСС, 2000. с. 88-102.

Хорошо известно, что за последнее десятилетие в отечественной публицистике и историографии произошли значительные изменения в изучении как французской революции конца XVIII века как в целом, так и отдельных ее этапов. Появляются исследования, затрагивающие неразработанные ранее темы[1], переосмысливаются работы историков, еще совсем недавно считавшихся признанными авторитетами[2].

Особенно значительной «ревизии» подвергается период Якобинской диктатуры. «Именно в его разработке, – отмечал А.В. Адо, – накопилось в нашей литературе особенно много упрощенных представлений, требующих пересмотра. Главное здесь – недостаток научно-критического анализа, идеализация самих якобинцев и созданной ими системы, которая в течении десятилетий довлела над нашей историографией»[3]. Не избежал подобной судьбы и Термидор[4]. Если для советской историографии, вплоть до последних работ А.З. Манфреда и В.Г. Ревуненкова, характерно было акцентирование «контрреволюционного смысла»[5] самого переворота и последовавших за ним событий, то в последнее время все чаще встречается иная точка зрения: термидорианская политика «может быть определена не как контрреволюция, а как нормализация буржуазного миропорядка, который объективно и стоял на главном месте в повестке революции»[6]. Соответственно, и границы самой Революции, еще недавно жестко и однозначно заканчивавшейся в 1794 году, были раздвинуты до 1799 года.

Однако можно ли говорить о действительном переосмыслении Термидора? О том, что новые концепции занимают доминирующее положение? По крайней мере, в настоящее время для этого нет никаких реальных оснований.

Произошло лишь смещение акцентов. Вместо «контрреволюционного», переворот 9 термидора именуется теперь «реакционным»[7]. По-прежнему, публикуются школьные учебники, настаивающие на том, что 9 термидора «Французская революция закончилась»[8]. Но, пожалуй, самое главное – за Термидором с былых времен сохраняется ярлык «нисходящей линии революции»[9].

Последний тезис представляется нам особенно принципиальным, поскольку, практически, закрепляет восприятие революции в рамках все той же марксистской парадигмы, когда до конца Якобинской диктатуры Революция двигалась «по восходящей линии»[10], а «после 9 термидора была задушена алчной буржуазией»[11].

Это тем более любопытно, что, как подчеркивают исследователи, в современной исто­ри­ографии Революции «пошатнулось господство принципа поступательного линейного движения»[12]. Да и в статьях, посвященных развитию отечественной исторической науки в целом, отмечается, что «такие общие понятия, как «развитие», «прогресс», «реакция», «большая» или «маленькая» роль в истории, «значительное» или «незначительно» событие […] нельзя строго верифицировать; они очень условны» и «в значительной степени являются субъективными»[13].

Тем не менее, когда заходит речь о Термидоре, привычные представления о векторе развития Революции сохраняются. Споры ведутся лишь о том, когда именно произошел «перелом»: сразу после свержения Робеспьера или еще до того – например, в конце 1793 года, когда «революция достигла всего, что было исторически возможным: был нанесен сокрушительный удар феодализму, победы армий республики создавали надежную защиту для ее границ, были подавлены выступления противников, грозившие существованию нового политического строя»[14].

Вместе с тем существовало и понятие предела, которого революция, и не только французская, могла достичь[15]. И именно с ним и соотносились «достижения» того или иного периода. Так, например, если якобинцам не удавалось реализовать те или иные провозглашенные меры, считалось, что «происходила работа для будущего»[16]. Если же, напротив, они, по мнению историков далеко не достигали этого предела, их критиковали за «классовую ограниченность»[17].

Нам представляется, что значимость этих оценок, выставляемых Революции и ее участникам с позиций сегодняшнего дня, весьма относительна. Однако нельзя не заметить, что за ними стояло и стоит твердое убеждение: преобразования в ходе Революции шли в четко заданном направлении, «по нарастающей». «Революция шла вперед, поднима­ясь на новые, все более высокие ступени в своем развитии»[18]. Высшей ступенью при этом была, разумеется, Якобинская диктатура. При следовании этой схеме, время после падения Робеспьера знаменует собой если и не разрыв в ходе Революции, то, по крайней мере, отсутствие каких бы то ни было «достижений» и ликвидацию того, что было достигнуто в 1793-1794 годах.

Сразу оговоримся, что не будем в рамках данной статьи рассматривать вопросы ни о возникновении «черной легенды» Термидора вообще, ни о причинах, сформировавших вполне определенное к нему отношение в отечественной историографии. Прежде всего потому, что обе проблемы представляются нам достаточно исследованными. Сами французы отмечают, что «из всех периодов, которые оставили о себе в коллективной памяти негативные воспоминания, наиболее несправедливо относились к тому, который начался 9 термидора и длился вплоть до роспуска Конвента»[19]. В нашей стране к этому добавлялась постоянно проводимая аналогия между якобинцами и большевиками, обуславливавшая «своеобразный «якобиноцентризм» советской историографии» и превращавшая якобинскую республику в «точку отсчета, критерий для оценки других политических течений и периодов революции»[20].

Вместо этого мы попытаемся проанализировать, в чем же видели и видят отечественные историки проявления того, что «на судьбах революции переворот 9 термидора отразился самым пагубным образом», по каким причинам уверены, что он «окончательно пресек восходящую линию революции и положил начало ее упадку»[21]? И соответствует ли этот анализ событий тому, что мы знаем сегодня о событиях, происходивших во Франции в 90-е годы XVIII века?

При этом одним из ключевых понятий, характеризующих отношение исследователей к периоду, служит понятие «реакции». Если применять этот термин в том значении, которое он приобрел в первой половине XVIII века, как «действие, обратное предшествующему», то он, с некоторыми оговорками, вполне уместен: по многим направлениям термидорианцы действительно отменяли или пересматривали декреты, принятые якобинцами. Другое дело, что при таком подходе это понятие, само по себе, априорно не несет ни положительной, ни отрицательной окраски.

Однако в социалистической и, затем, марксистской традиции принято употреблять слово «реакция» в совершенно ином, резко отрицательном значении. Не просто пересмотр ряда мер времен Якобинской диктатуры – все «общественное развитие пошло теперь вспять»[22]. При таком достаточно глобальном подходе, казалось бы разумным разделить произошедшие при Термидоре преобразования на несколько направлений и рассмотреть каждое из них в отдельности.

Большой комплекс проблем касается изменения отношения власти к народу. Нередко утверждается, что «термидорианская политика способствовала концентрации власти в руках и в интересах буржуазных элит, посчитавших исчерпанными свои обязательства перед народом»[23]. В качестве характерного проявления подобной тенденции обычно приводится Конституция III года (1795 г.), устанавливавшая «республику не для народа, а для богатых»[24].

На первый взгляд, Конституция 1795 года действительно представляет собой, скорее, возврат к тексту 1791 года, чем развитие якобинской конституции. Вновь появляются имущественный ценз, двухступенчатые выборы, исчезает тезис о естественных правах человека. Однако только на первый взгляд. На самом деле, создатели термидорианской конституции полностью находятся в русле революционных идей. Сохраняется понижение возрастного ценза с двадцати четырех до двадцати одного года. Имущественный ценз для граждан был невелик – достаточно было просто платить какой бы то ни было налог, – а для депутатов отсутствовал вовсе, хотя от выборщиков и требовалось обладать более значительной собственностью[25].

Однако все эти меры вряд ли можно рассматривать просто, как отмену «важнейшего завоевания революции – всеобщего избирательного права»[26]. Хотя бы потому, что «всеобщего избирательного права» как такового в революционной Франции никогда не существовало. Принято считать, что уже сам «Конвент избирался на основе всеобщего избирательного права»[27], однако, на самом деле, это не так, поскольку к выборам, «основанным на возрастном цензе и цензе оседлости, не допускалась прислуга (domestiques) и те, кто не платил никакого прямого налога»[28]. Что же касается так и не введенной в действие Конституции 1793 (и якобинцы, и, позднее, термидорианцы считали ее неприменимой при существовавших тогда в стране условиях[29]), то и она фактически отказывала эмигрантам и прислуге в праве считаться гражданами. А при ее составлении Робеспьер настаивал на необходимости «подтвердить почетную для каждого гражданина обязанность платить налоги», поскольку в противном случае «равенство и свобода погибнут навсегда»[30]. Термидорианцы, фактически, лишь развивали этот тезис. Так, например, выступая в Конвенте, Ф.-А. Мерлен (из Дуэ) подчеркивал, что отнюдь не только собственник может быть гражданином, а любой, платящий налоги, выражая при этом уверенность, что депутаты не захотят вручить судьбу государства «людям, которые ничего из себя не представляют и ничего не производят»[31].

В этой цитате отражена и еще одна мысль, постоянно звучавшая во время Революции: гражданин, избиратель должен быть независимым. Важность обладания собственностью, право на собственность не ставилась под сомнение ни одним законодательным органом времен Революции, включая времена Якобинской диктатуры. «Национальный Конвент всегда рассматривал собственность, как основополагающую часть социального строя, – писал впоследствии его депутат М.-А. Бодо, – и я никогда не слышал, чтобы хотя бы один член этой Ассамблеи произнес или сделал предложение противное этому великому принципу»[32]. Представляя в Конвенте проект Конституции III года, Ф.-А. Буасси д’Англа специально отмечал, что «бедность неимущих имеет такое же право на защиту, как и изобилие богатых; произведенное ремесленником, как и урожай земледельца». «Мы считали, – подчеркивал он, – что каждый гражданин должен для того, чтобы ими пользоваться, быть свободным и независимым»[33].

Говоря о враждебном отношении термидорианцев к политической активности масс, нередко ссылаются на подавление Конвентом восстаний в жерминале и прериале III года республики, как знаменовавших собой «конец подлинно народной революции»[34]. Однако и здесь, как это не парадоксально, термидорианцы выступают лишь продолжателями дела Робеспьера. «Жерминаль и прериаль III года, – отмечал известный французский историк Д. Рише, – завершили процесс движения назад (reflux), начатый годом ранее казнью эбертистов»[35].

Не удивительно, что из Декларации прав, предшествующей Конституции III года исчезает право на восстание, намеренно абстрактно сформулированное якобинцами: «Когда правительство нарушает права народа, восстание для народа и для каждой его части есть его священнейшее право и неотложнейшая обязанность»[36]. С нашей точки зрения, оно появилось в тексте 1793 года в качестве легитимации, пусть даже и задним числом, восстания 31 мая – 2 июня, приведшего к чистке Конвента, то есть к событию тем более незаконному, что депутаты считались представителями всего французского народа. Поскольку понятие «часть народа» в данной статье Декларации не уточнялось, по сути дела, на него могло претендовать население любого города, тем более столицы, тогда как стремление Парижа диктовать свою волю всей остальной Франции давно уже вызывало протесты. Отсюда и нередко высказывавшееся при Термидоре предложение перевести Законодательный корпус в какое-нибудь более спокойное место[37].

Однако это было не единственным изменением произошедшим в Декларации. Не менее принципиальным кажется исчезновение из нее упоминания о том, что «люди рождаются и остаются свободными и равными в правах»[38]. Вместо этого в 1795 году появляется следующее разъяснение: «Равенство состоит в том, что закон является равным для всех […]. Равенство не допускает никаких различий в зависимости от рождения, никакой наследственной власти»[39]. Получается, что люди не равны от рождения, от природы?

Именно на этом и настаивали термидорианцы. Вот как обосновывал это один из депутатов, Ж. Майль: «Люди рождаются равными, но они не остаются таковыми даже в естественном состоянии, поскольку ничто не гарантировано до учреждения общества; в этом состоянии нет иного права, кроме как права силы. И в общественном состоянии люди сохраняют полученное при рождении право на равенство не более чем в природном, поскольку, вырастая, они не приобретают равную долю силы: равную долю разума и других возможностей». Ведь даже право гражданства, добавляет он, дается не всем людям[40]. Но если от природы все люди разные и наделены разными способностями (как образно выразился один из публицистов той эпохи: «легче поместить Марата в Пантеон, чем дать ему голову Ньютона или Монтескье»[41]), то что тогда остается? Только равенство гражданское, равенство перед законом. Любопытно, что именно такое равенство ставит в заслугу революционному правительству и Робеспьер[42].

Означали ли эти изменения отказ от принципов 1789-1793 годов? Ведь из Декларации в 1795 г. вообще уходит упоминание о «естественных и неотъемлемых» правах человека, а свобода, равенство, безопасность и собственность становятся правами человека в обществе[43]. Этот вопрос представляется нам весьма не простым и по-прежнему открытым для дискуссий. Ряд историков полагает[44], что перед нами безусловный и окончательный разрыв с предшествующей традицией, когда естественные законы стояли выше позитивного права. По их мнению, этот тезис являлся едва ли не основополагающим для легитимации Революции в 1789-1791 годах, а затем из него же якобинцы выводили право на восстание.

С другой стороны, как нам кажется, термидорианцы отнюдь не отрицают основополагающего характера и важности естественных прав. В дискуссии вокруг принятия новой конституции, они специально подчеркивали: «Право не утрачивается, если его не продекларировали»[45]. Другое дело, что в 1795 году, едва ли не впервые за все время Революции, они руководствовались стремлением дать конституции реальную преамбулу, которая, фактически, могла бы иметь силу, если и не закона, то, по крайней мере, ясного руководства для законодателей[46].

«Декларация прав кажется менее полезной сегодня, чем в 1789 году, – откровенно писал в своей газете один из авторов Конституции III года, Ж.-Б. Лувэ. – Но следует ли из этого, что нужно отвергнуть это введение в Конституцию? Мы отнюдь так не думаем; нам лишь кажется, что нужно составить ее с большей осторожностью, чем в 1793 и даже в 1791 году»[47]. Это и было сделано. Отбросив спорные, чисто философские вопросы[48], депутаты постарались составить новую Декларацию в соответствии с духом, а не с буквой Декларации 1789 года.

В историографии существует мнение о том, что «Декларация прав и обязанностей человека и гражданина 1795 года – это результат недоверия к словам, подозрительности по отношению к тому символическому наполнению, которое стояло за их значениями»[49]. Что ж, слова частично изменились, однако права человека по-прежнему гарантировались. Но гарантировались в обществе, то есть именно в той сфере, к которой, собственно, и относилась конституция.

Особо следует остановиться на причинах трансформации в Конституции III года еще одного понятия – «суверенитет». В отечественной литературе отмечается, что, по сравнению с 1789 годом, якобинцами «гораздо последовательнее решается вопрос о народном суверенитете, в частности, прямо фиксируется: «Суверенитет зиждется в народе» (а не в нации)»[50]. В тексте 1795 года также прямо говорится: «Носителем суверенитета является французский народ в целом»[51]. Таким образом, если «в 1791 году было необходимо разделить народ и нацию, поскольку теория народного суверенитета не позволяла обосновать смешанную форму правления» с предоставлением королю права вето, то, «начиная с 1792 года, оба термина могут вновь рассматриваться как синонимы». Соответственно, как «в конституции 1793 года слова «нация», «народ» и «совокупность граждан» употребляются одно вместо другого и определяются одно через другое», так и в 1795 году все эти понятия сосуществуют. Иными словами, «суверен, о котором идет речь в конституции III года, – тот же, что и в конституции 1793 года. Это народ, не единожды определяемый как «совокупность граждан»[52].

Таким образом, мы видим, что в самых разных аспектах Термидор вполне вписывался в революционную традицию, хотя, безусловно, и модифицировал ее в соответствии с требованиями времени. Вряд ли можно обоснованно говорить о том, что «новая конституция представляла большой шаг назад по сравнению с 1793 г.»[53], и уж тем более о том, что «Конституция 1795 года оказалась большим шагом назад даже по сравнению с Конституцией 1791 года»[54]. Так же как и о резком и принципиальном изменении отношения политической элиты к народу, который, по-прежнему, рассматривался, как суверен.

Другое дело, что получила свое логичное развитие дилемма, стоявшая еще перед якобинцами и имевшая своими истоками философию Руссо. «Во Франции существуют два народа, – говорил Робеспьер в конце мая 1794 года. – Один народ – это масса граждан, чистых, простых, жаждущих справедливости, это друзья свободы, это доблестный народ, проливающий кровь за создание республики, внушающий уважение врагам внутри страны, народ, свергающий троны тиранов. Другой народ – это сброд честолюбцев и интриганов, это болтуны, шарлатаны, плуты […]. Это народ, состоящий из мошенников, иностранцев, контрреволюционеров, лицемеров[…]»[55].

Действительно ли два народа? Скорее, две части одного народа. «Французы-республиканцы», обращается к собравшимся Робеспьер на празднике Верховного Существа[56]. Но далеко не все французы – действительно республиканцы. Что же делать? «Учитывать слабости»[57] народа? Но как, если его можно обмануть, вызвать в нем «растерянность, чтобы содействовать замыслам тиранов, объединившихся против Республики»[58]?

Своеобразным разрешением этой проблемы стало для робеспьеристов утверждение о том, что «народ ошибается, но ошибается реже, чем отдельные лица»[59]. Здесь мы видим прямой выход на общественный договор, принимаемый на основе консенсуса. То «истинное основание общества», из которого вытекает «обязательство для меньшинства подчиняться выбору большинства»[60]. Но, тем не менее, не следует оставлять народ без руководства. «Французскому народу свойственны живость и демократичность, но не следует слишком утомлять его сложностью общественных дел», «им должно управлять твердо»[61].

Разрешая эту проблему, уже якобинцы, в известной степени, отступили от трактовки народного суверенитета, данной в «Общественном договоре», когда «тот, кто составляет законы не имеет, […] или не должен иметь какой-либо власти их вводить; народ же не может, даже при желании, лишить себя этого непередаваемого права»[62]. По Конституции 1793 года законопроекту для вступления в силу не требовалось утверждение народа; достаточно было того, что определенное количество первичных собраний, по собственной инициативе, не отклонили его в течение 40 дней[63].

Термидорианцы, испытывавшие по отношению к народу столь же двойственные чувства, лишь логически завершили этот процесс, перенеся центр тяжести на частые выборы и свободу прессы: если народ не будут устраивать принимаемые законы, он сможет критиковать их через печать, а в следующем году послать в Законодательный корпус новых депутатов.

Однако все это касается политики и идеологии, тогда как другая сфера – экономическая традиционно представлялась отечественным исследователям не менее, если не более важной. Но и здесь многие французские историки, в том числе и марксистского, «робеспьеристского» направления видят в действиях термидорианцев преемственность. Хотя, порой, лишь с начальными этапами Революции.

Так, например, анализ, проведенный Франсуа Энкером, показывает, что «противоречие между либеральными убеждениями и необходимостью ограничить законом и действиями администрации инстинкты субъектов экономики, будь то во имя социальных или моральных императивов, будь то во имя экономического рационализма, который неспособны принимать во внимание стремящиеся к выгоде частные интересы, уже имела место в дебатах революционных ассамблей, до тех пор, пока экономическая политика революционного правительства не прервала на время этот процесс. Мы обнаружили в термидорианском подходе к денежным проблемам те же предложения и те же аргументы, что и в 1790-1791 годах»[64].

Но II год республики представляет собой разрыв с предшествующими годами не только в теоретическом плане. В своей книге «Цена Террора» французский исследователь Р. Седийо пытается показать, какой вред нанесла стране экономическая практика якобинцев. Регулирование цен, угроза внутренней и внешней торговли, призывы в армию, оставлявшие пустыми поля, реквизиции – все это, по его мнению, способствовало возникновению голода, подведению «моральных оснований» под грабежи[65].

В свете этого куда менее обоснованными выглядят обвинения термидорианцев в том, что «трудовой люд голодал»[66]. Конвент действительно отменил максимум и восстановил свободу торговли, правда не столько «уступая общему давлению со стороны имущих классов»[67], сколько потому, что «давно уже максимум, которого так горячо желала и с такими усилиями получила рабочая масса в сентябре 1793 г., сделался для нее бичом, проклятием, которое только отягощало ее отчаянное положение»[68].

Однако реальные преобразования, проведенные в аграрной сфере, в основе своей остались без изменений. Оговоримся, что речь идет именно о преобразованиях, ряд же произведенных якобинцами земельных конфискаций был пересмотрен: снят секвестр с имущества лиц, подозреваемых в эмиграции и временно вычеркнутых из списка эмигрантов, «подозрительных» (что сделало неактуальным вопрос о вантозких декретах), супругов или детей осужденных, родителей эмигрантов, федералистов Бордо и Лиона[69].

Кроме того, статьи 373 и 374 новой конституции устанавливали, что «имущество эмигрантов безвозвратно переходит в собственность Республики», а «французская нация провозглашает […], что после законного приобретения национального имущества, независимо от его происхождения, законный приобретатель не может быть лишен его»[70]. Это было то заверение в стабильности и неизменности аграрных преобразований, которого ждали многие новые собственники.

Помимо уже перечисленных, нам хотелось бы затронуть также и еще одно направление политики термидорианцев, традиционно остающееся без должного анализа в отечественной историографии.

Прежде всего, при Термидоре для депутатов было крайне важно вернуться от революционного порядка управления к законному и конституционному. Одним из важных шагов на этом пути было возвращение в Конвент депутатов, изгнанных в 1793 году[71], поскольку, как полагал ряд современников, потеряв свою целостность, Конвент, фактически, прекратил свое существование[72]. По крайней мере, как легитимный орган государственной власти.

Логичным завершением этого процесса послужило и само принятие Конституции 1795 года. «Конституционный корабль был построен вовсе не для того, чтобы остаться постоянно в верфи, – успокаивал М. Робеспьер в своей речи «О принципах революционного правительства», – но следует ли бросить его в море во время бури и навстречу противному ветру. Это то, чего хотели тираны и их рабы, которые сопротивлялись строительству этого корабля, но французский народ повелел вам ждать, пока море успокоится»[73].

Однако современникам было прекрасно известно, что это, мягко говоря, не соответствует истине. Утвердив конституцию на референдуме, французский народ «повелел» тем самым ввести ее в действие. Как отмечал Б. Бачко, «отсрочка вступления конституции в силу после ее одобрения народом и, в то же самое время, расширение власти Конвента и провозглашение его несменяемым, были актами очень сомнительной законности. В этом случае мы можем ставить вопросы о законности и других действий Конвента, в том числе провозглашения правительства «революционным до наступления мира»[74].

Об этом не говорили в открытую при Терроре, но при Термидоре очень быстро встал вопрос о том, может ли Конвент вообще, в таком случае, претендовать на исполнение своей роли. «Для Национального конвента единственный способ организовать хорошую конституцию – это объявить себя неспособным оказать Франции эту услугу»[75], – читаем в одном из писем законодателям.

Соответственно, нам кажется логичным рассматривать всю политику термидорианского Конвента, сравнивая ее не только и не столько с Якобинской диктатурой, как это принято в отечественной историографии, но через призму главной проблемы той эпохи: «Как выйти из Террора?»[76] или, еще шире, «Как закончить революцию?». Те меры, которые у нас принято вписывать в рамки «термидорианской реакции», – уменьшение роли «Великих Комитетов», отмену закона 22 прериаля, реорганизацию Революционного трибунала и многие другие, в том числе и рассматриваемые выше, – вписываются, прежде всего, как нам кажется, в общий демонтаж системы Террора. Демонтаж, производимый постепенно, не всегда последовательно, без заранее разработанного плана. Но позволивший в итоге попытаться закончить революцию, дав стране конституцию.

Отметим попутно, что сама идея завершения революции воспринималась в советской историографии чрезвычайно негативно, что во многом было связано с оценкой переворота 9 термидора, как контрреволюционного. Не секрет однако, что практически все группировки, стоявшие в ходе Революции у власти, видели в качестве своей цели именно ее окончание. А в представлении современников, окончить Революцию – означало принять конституцию, закрепляющую новое государственное устройство. «Европа запросит у вас мира в тот день, когда вы дадите французскому народу конституцию, – не сомневался Сен-Жюст. – В тот же день прекратятся распри, обессиленные фракции смирятся с бременем свободы; граждане вернутся к труду, в свои мастерские, и мир, воцарившийся в Республике, заставит трепетать королей»[77].

И, тем не менее, введение конституции в действие было отложено именно до наступления мира. Вновь пытаться завершить революцию пришлось термидорианцам. «Надо закончить революцию, чьи принципы были похвальны и хороши, чьи цели имели размах, течение которой было безумно и порочно, а события – жестоки», – писал в III году республики Дюпон де Немур»[78].

В этом плане не удивительна и та преемственность, какой бы парадоксальной она не показалась на первый взгляд, которую можно проследить между Конституциями 1793 и 1795 годов. «Конституция III года, – отмечает французский юрист М.Тропер, – при разнообразных технических улучшениях, основывается, на самом деле, на тех же принципах: народный суверенитет, разделение властей, представительство, отделение друг от друга властей конституирующих и конституированных»[79]. Более того, поскольку Конституция 1793 года не вводит, по сути дела, системы прямой демократии, «1793 год не составляет столь принципиального разрыва с 1791 годом, как об этом говорят»[80].

Говоря о необходимости «выйти из Террора», выделим и другое направление, характерное для западной историографии. Это попытка глобально осмыслить ту роль, которую сыграли Террор и Якобинская диктатура не только в истории Революции, но и в истории страны в целом, рассмотреть их в долгосрочной перспективе. «Террор изменил судьбу Франции, – уверен американский исследователь Иссер Волок. – Хотя он сам по себе и представляет короткий эпизод, Террор развязал цикл взаимных обвинений, ненависти и эндемических локальных конфликтов, сделавших будущие перспективы демократического государственного устройства Франции весьма туманными»[81]. Иными словами, Якобинская диктатура, за которой в советской историографии прочно закрепился эпитет «демократическая»[82], фактически, по своим методам работала против будущего французской демократии.

Подводя некоторые итоги, отметим, что если Якобинскую диктатуру и можно, по некоторым направлениям, рассматривать, как разрыв с традициями 1789 года[83], то Термидор, как нам кажется, по большей части вписывается в русло тех тенденций, которые были характерны для Революции. Это не возврат в 1789 год, как порою полагали столь непохожие друг на друга историки, как Ф. Фюре[84] и А. Собуль[85]. Не разрыв с 1793 годом или «нисходящая линия революции», как были и остаются уверены многие отечественные историки.

Скорее, откликаясь на предложение Р. Ремона «переосмыслить III год»[86], мы предложили бы рассматривать Термидор, как еще одну попытку завершить Революцию. Попытку понять, на основании шестилетнего опыта, что из ее наследия возможно сохранить, а от чего придется отказаться. Как переход от революционного правления к конституционному. Одинаково не приемля ни «роялизм», ни «анархию»[87], термидорианцы сумели «выйти из Террора», сохранив при этом республику. Заключили мирные договоры с рядом европейских держав.

Но все же, несмотря на эти попытки, Революция продолжалась, и через четыре года Директория уступила место Наполеону.

---

[1] См., например: Гордон А.В. Иллюзии-реалии якобинизма // Сен-Жюст Л.А. Речи. Трактаты. Спб., 1995; Тырсенко А.В. Фельяны. М., 1999; Чудинов А.В. Размышления англичан о французской революции. М., 1996.

[2] См., например: Чудинов А.В. Прощание с эпохой (размышления над книгой В.Г.Ревуненкова) // Вопросы истории. № 7. 1998.

[3] Адо А.В. Французская революция в советской историографии // Исторические этюды о французской революции. Памяти В.М. Далина. М., 1998. С. 315-316.

[4] Подробный анализ эволюции отношения к этому периоду в отечественной и зарубежной историографии см. в: Бовыкин Д.Ю. Термидор или Миф о конце революции // Вопросы истории. № 3. 1999.

[5] Манфред А.З. Великая французская революция. М., 1983. С. 197.

[6] Согрин В.В. Российская история конца XX столетия в контексте всеобщей истории: теоретическое осмысление // Новая и новейшая история. № 1. 1999. С. 81. См. также, например: Туган-Барановский Д.М. О проблемах изучения нисходящей фазы революции // Актуальные проблемы изучения истории Великой французской революции. М., 1989. С. 184.

[7] Ревуненков В.Г. Очерки по истории Великой французской революции 1789-1814 гг. СПб., 1996. С. 367.

[8] Жарова Л.Н., Мишина И.А., Пономарев М.В., Рогожкин В.А., Федоренко А.А. Новая история ч.1. М., 1997. С. 390.

[9] См., например: Ревуненков В.Г. Указ. соч. С. 415; Всемирная история. Т. 16. Минск, 1997. С. 69 и след.; Юровская А.Я., Баранов П.А., Ванюшкина Л.М. Новая история 1500-1800. М., 1997. С. 207 и след.

[10] Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. М., 1957. Т. 8. С. 141.

[11] Там же. Т. 2. С. 563.

[12] Гордон А.В. Тырсенко А.В. Традиции и этапы изучения проблемы // Якобинство в исторических итогах Великой французской революции. Новая и новейшая история. 1996. № 5. С. 75.

[13] Смирнов В.П. Политическая история и политика // Политическая история на пороге XXI века: традиции и новации. М., 1995. С. 248-249.

[14] Черняк Е.Б. 1794 год: актуальные проблемы исследования Великой французской революции // 200 лет Великой французской революции. Французский ежегодник. 1987. М., 1989. С. 244. См. также: Болховитинов Н.Н. Новое мышление и изучение Великой французской революции XVIII века // Актуальные проблемы... С. 35-36.

[15] Барг М.А. Черняк Е.Б. Великие социальные революции XVII-XVIII веков в структуре переходной эпохи от феодализма к капитализму. М.Ю 1990. С. 220.

[16] Матьез А. Французская революция. Ростов-на-Дону, 1995. С. 535.

[17] Манфред А.З. Великая французская революция. С. 146.

[18] Манфред А.З. Три портрета эпохи Великой французской революции. М., 1979. С. 254.

[19] Rémond R. Repenser l’an III // 1795. Pour une République sans Révolution. Colloque International 29 juin – 1 juillet 1995. Rennes, 1996. P. 12.

[20] Адо А.В. Указ. соч. С. 312.

[21] Ревуненков В.Г. Указ. соч. С. 415.

[22] Манфред А.З. Великая французская революция. С. 198.

[23] Согрин В.В. Указ. соч. С. 81.

[24] Ревуненков В.Г. Указ. соч. С. 429.

[25] Документы истории Великой французской революции. Т.1. М., 1990. С. 314 и след.

[26] История Франции. Т. 2. М., 1973. С. 84.

[27] Ревуненков В.Г. Указ. соч. С. 208.

[28] Gueniffey P. La Révolution ambiguë de l’an III: la Convention, l’élection directe et le problème des candidatures // 1795. Pour une République sans Révolution. P. 66.

[29] Как известно, несмотря на одобрение конституции народом, Конвент в октябре 1793 года пошел на введение революционного порядка управления «до заключения мира» (Документы истории Великой французской революции. Т. 1. С. 238), фактически, превысив тем самым свои полномочия. При термидоре вначале было решено дополнить эту конституцию «органическими законами», чтобы обеспечить ее вступление в силу, а затем депутаты пришли к необходимости разработать принципиально новый текст основного закона страны.

[30] Робеспьер М. Избранные произведения. М., 1965. Т. 3. С. 20.

[31] Gazette national ou Moniteur universelle (далее – Moniteur). № 295. P. 1188.

[32] Baudot M.-A. Notes historiques sur la Convention Nationale, le Directoire, l'Empire et l'exil des votants. Genève, 1974. P. 93.

[33] Moniteur. № 282. P. 1137.

[34] Ревуненков В.Г. Цит. соч. С. 426.

[35] Richet D. Journées révolutionnaires // Furet F. Ozouf M. Dictionnaire critique de la Révolution française. Paris, 1988. P. 124.

[36] Документы истории Великой французской революции. Т. 1. С. 219.

[37] См., например: Archives Nationales, C 228, d.183 bis * 4/3. Doc. 86; Ibid., d.183 bis * 5/3. Doc. 114; Laborde-Noguès J. Apperçus sur la Constitution Républicaine à donner au Peuple français. Paris, an III. P. 4.

[38] Статья 1 Декларации 1789 года, ставшая в несколько измененном виде – «Все люди равны по природе и перед законом» – статьей 3 Декларации 1793 года. Документы истории Великой французской революции. Т. 1. С. 112, 216.

[39] Статья 3. Там же. С. 314.

[40] Moniteur. № 332. P. 1336.

[41] Lenoir-Laroche J.J. De l'esprit de la Constitution qui convient à la France, et examen de celle de 1793. Paris, III. P. 93.

[42] Робеспьер М. Указ. соч. Т. 3. С. 87.

[43] Документы истории Великой французской революции. Т. 1. С. 314.

[44] См., например: Боск Я. «Арсенал для подстрекателей». (Декларация прав человека как программа практических действий) // Исторические этюды о французской революции. С. 189-200.

[45] Moniteur. № 332. P. 1337.

[46] Отметим, что статус Декларации так и остался не определен, хотя депутаты и отвергли предложение одного из своих коллег о внесении специальной статьи: «Декларация прав и обязанностей – не закон; она должна рассматриваться только как база общественного договора». Moniteur. № 333. P. 1339.

[47] La Sentinelle. № XV. 20 messidor, an III. P. 58.

[48] Таковыми депутатам представлялись обсуждение понятий «общественное благо», «природное состояние» и ряда других, нашедших свое воплощение в предыдущих Декларациях.

[49] Koubi G. La Déclaration des droits et les devoirs de l’homme et du citoyen: Obligations des législateurs et devoirs des citoyens // 1795. Pour une République sans Révolution. P. 145.

[50] Даниленко В.Н. Декларация прав и реальность. М., 1989. С. 32.

[51] Статья 2 Конституции III года. Документы истории Великой французской революции. Т. 1. С. 316.

[52] Troper M. La constitution de l’an III ou la continuité: la souveraineté populaire sous la Convention // 1795. Pour une République sans Révolution. P. 185ss.

[53] История Франции. Т. 2. С. 83.

[54] Молчанов Н. Монтаньяры. М., 1989. С. 550.

[55] Робеспьер М. Указ. соч. Т. III. С. 185.

[56] Там же. С. 186.

[57] Сен-Жюст Л.А. Указ. соч. С. 45.

[58] Кутон Ж. Избранные произведения. 1793-1794. С. 270.

[59] Сен-Жюст Л.А. Указ. соч. С. 94.

[60] Руссо Ж.-Ж. Трактаты. М., 1969. С.160.

[61] Сен-Жюст Л.А. Указ. соч. С. 42.

[62] Руссо Ж.-Ж. Указ. соч. С.180.

[63] После падения Робеспьера, при обсуждении достоинств и недостатков Конституции 1793 года, некоторые публицисты справедливо отмечали эфемерность подобного решения: первичным собраниям не хватило бы ни времени, ни квалификации для реального обсуждения принимаемых парламентом законопроектов. См., например: Lenoir-Laroche J.J. Op.cit. P. 33ss.

[64] Hincker F. Comment sortir de la terreur économique? // Le tournant de l’an III. Réaction et Terreur blanche dans la France révolutionnaire. 120^e congrès national des sociétés historiques et scientifiques (Aix-en-Provence, 23–29 octobre 1995). Aix-en-Provence, 1997. P. 156-157.

[65] Sédillot R. Le coût de la Terreur. Paris, 1990. P. 117ss.

[66] Ревуненков В.Г. Указ. соч. С. 420.

[67] Там же.

[68] Тарле Е.В. Крестьяне и рабочие во Франции в эпоху Великой революции. Пг., 1918. С. 112.

[69] Адо А.В. Крестьяне и Великая французская революция. М., 1987. С. 368.

[70] Документы истории Великой французской революции. Т. 1. С. 348-349.

[71] Подробнее об этом см.: Baczko B. Les Girondins en Thermidor // Furet F. Ozouf M. La Gironde et les Girondins. Paris, 1991. P. 47-71.

[72] Monnier R. Un enjeu sous Thermidor: la mise en activité de la constitution de 1793 // Melanges Michel Vovelle. Paris, 1997. P. 287.

[73] Робеспьер М. Цит. соч. Т. III. С. 92.

[74] Baczko B. The Terror before the Terror? // The French Revolution and the Creation of Modern Political Culture. Vol.4. The Terror. Oxford, 1994. P. 28-29.

[75] Archives Nationales, C 229, d.183 bis * 7/2. Doc. 54. P. 5.

[76] Выражение вошло в исторический обиход с легкой руки Бронислава Бачко, избравшего его в качестве заглавия для своей книги: Baczko B. Comment sortir de la Terreur. Thermidor et la Révolution. Paris, 1989.

[77] Сен-Жюст Л.А. Указ. соч. С. 42.

[78] Dupont de Nemours. Du pouvoir législatif et du pouvoir exécutif, convenables à la République français. Paris, an III. P. 123.

[79] Troper M. Op. cit. P. 181.

[80] Ibid. P. 184.

[81] Woloch I. The New Regime. Transformations of the French Civic Order, 1789-1820s. N.Y., 1994. P. 431-432.

[82] См., например: Манфред А.З. О природе якобинской власти // Манфред А.З. Цит. соч. С. 223.

[83] Не случайно Ф.Фюре и Д.Рише ввели, применительно к 1793-1794 годам термин «занос» (dérapage). См., например: Furet F. Richet D. La Révolution française. Paris, 1973.

[84] См., например, Furet F. La Révolution. Paris, 1988. P. 171.

[85] Собуль А. Первая республика. М., 1974. С. 195.

[86] Rémond R. Op.cit.

[87] Под «анархией» в то время нередко понимался период правления якобинцев.

---

Назад