Вопросы истории. № 10. 2007.

История Французской революции, из которой черпали вдохновение и аргументацию представители самых различных политических убеждений — от марксистов до анархистов, с годами обросла мифами, которые оказались тем прочнее, чем выше был научный или идеологический авторитет их создателей и «ретрансляторов».

Известный историк Французской революции Р. Кобб, стремившийся создать у читателя своих исследований «эффект присутствия», как-то написал: «Главная цель историка — оживить мертвых. Как похоронных дел мастер, он может позволить себе несколько профессиональных ухищрений. Подобная позиция человека, считающего историю не «строгой» наукой, а художественным творчеством и позволяющего себе, когда данные источников не поддаются желаемым манипуляциям, «слегка переосмыслить тексты», — это собственно даже не мифологизация, ибо автор не скрывает своей позиции. Мифы, о которых пойдет речь ниже, имели (и имеют) ярко выраженную и даже агрессивную «научную окраску», они не допускают и доли авторской самоиронии к результатам своего творчества.

Разрушение историографических мифов Французской революции уже имеет свою, пока еще небольшую, традицию, заложенную знаменитой лекцией английского историка А. Коббена «Миф Французской революции», прочитанной в 1954 г. с успехом поддержанную современным французским историком П. Генифе[1], а из отечественных — доктором исторических наук, ведущим научным сотрудником ИВИ РАН А. В. Чудиновым в его работе «Французская революция: история и мифы»[2]. Книга Чудинова на протяжении четверти века занимающегося историей революции, — некий (вероятно, промежуточный) итог его исследовательских усилий и методологических рефлексий.

Оригинальность авторского подхода, точнее — нетрадиционность основной авторской установки, проявляется уже в эпиграфе книги (с. 5), свидетельствующем о том, насколько посеянные ветрами постмодернизма споры релятивизма проникли в сферу отечественных исследований по Французской революции, сферу, остававшуюся очень долгое время для нашей историографии заповедной: методологические установки авторов колебались между марксизмом и, в лучшем случае, позитивизмом. Споря друг с другом, историки все время повторяли ранкеанское: «Вот, как оно было на самом деле»... А тут вдруг серьезный ученый помещает в эпиграф утверждение Г. Миллера: «история не ведает ни реальности, ни достоверности».

Автор берет на себя весьма ответственную роль ниспровергателя «прописных истин», но делает это без излишней пафосности, по-деловому. «Критический анализ едва ли не любого из освященных традицией историографических стереотипов способен принести самые неожиданные результаты» (с. 8).

А.В. Чудинов призывает «определиться с терминами» (с. 104), в том числе и с такими привычными как «феодализм», «абсолютизм», «буржуазия». Историки столь часто использовали их, что убедили и себя, и своих читателей, что они это видели. Автор отважился и усомниться самому, и поддержать тех, кто усомнился ранее. Такой, казалось бы, «наивный» подход приводит нас к весьма неожиданным результатам.

Книга Чудинова состоит из трех частей. Первая часть объединяет ряд очерков по историографии Французской революции (общий обзор отечественной историографии XIX — начала XX вв., детальный разбор сочинений Н.М. Лукина и анализ концептуальной марксистской формулы: буржуазная революция разрушила феодально-абсолютистский строй и открыла дорогу капитализму).

Автор вслед за П. Нора рассматривает революцию как явление «исторической памяти», что позволяет ему представить ее и как «явление русской культуры», и как часть «исторической памяти русской интеллигенции» (с. 10). Речь идет о том, что русские вольнодумцы и либералы всех мастей, начитавшись французских авторов, придумали идеализированный образ «великой французской революции». Русские историки были здесь «не слишком беспристрастны» (с. 18). Действительно, еще М.Ф. Орлов называл Французскую революцию — «Великой эпохой», эпохой человека и разума, но это не освобождало ее от критики. Полностью одобряя Декларацию прав человека и гражданина 1789 г., — «правила французской революции», — Орлов отвергал якобинскую диктатуру, считая ее «великим бедствием» в истории революции[3]. Конечно, говорить за всю «русскую культуру» да и даже за всю «русскую интеллигенцию» весьма проблематично. Каждый найдет в истории то, что захочет в ней найти! На практике речь идет о памяти вполне конкретной социальной группы. Да, «революция-праздник» была не такой уж безоблачной, что видно было даже по гимназическому учебнику (если уж вести речь о формировании коллективной памяти) Р.Ю. Виппера, И.П. Реверсова, А.С. Трачевского, заслужившего популярность «увлекательностью чтения». Здесь гимназист нашел бы и «парижскую чернь» (а не только «санкюлотов» или «народные массы»), и «грабежи», «истребление и воров, и детей» и т.д.

В очерке о Лукине автор рассматривает «механизм формирования советской интерпретации Французской революции» (с. 26). Чудинов решительно протестует против схематизации истории, вульгарного социологизирования, гипертрофированного классового подхода (с. 35, 36). Автор демонстрирует читателям, как научно-популярные сочинения Лукина, написанные в пропагандистских целях, приобрели со временем статус научно-исследовательских. По-видимому Чудинов — первый, кто в этом статусе печатно усомнился. Дело не в том, что автор не принимает метод Лукина как таковой, — метод «априорно заданных схем» (с. 38), его «методологию примеров» (с. 41), — а в том, что подобный метод приводит к искажениям (с. 52). Фактически речь идет о последовательном опровержении концептуальной основы марксистско-ленинской интерпретации Французской революции (с. 56).

Еще один историографический миф или, как его обозначает автор, «фантом»: «феодально-абсолютистский» строй во Франции накануне Революции. Здесь речь идет уже о втором поколении советских историков Французской революции. Чудинов называет вещи своими именами: несмотря на все разногласия, «дискуссии» между «московской» и «питерской» школами историографии Французской революции, концептуальная основа у них, естественно, одна — марксистская. Несущей конструкцией советской историографии была социологическая схема: «буржуазная революция» разрушила «феодально-абсолютистский строй». Вопрос, который ставит перед собой автор, достаточно претенциозен: «В какой степени эта теоретическая конструкция соответствует историческим реалиям Франции конца XVIII в. и объясняет происходившие там события?» (с. 57). Вообще подобная оговорка для автора не характерна: весь тон книги говорит о том, что «исторические реалии» — вещь мало реальная. Более осторожно можно было бы сформулировать вопрос так: насколько эта теоретическая конструкция соответствует результатам последних исследований в данной области? Кстати говоря, автор делает вывод уже совсем в иных выражениях: «таким образом, как показывают результаты специальных исторических исследований...» (с. 97). Но дело здесь не в позитивистских привычках, въевшихся в наше подсознание со школьной скамьи, а в том, что автор заставляет читателя, мало-мальски знакомого с историей или даже многие годы ее преподававшего, замахнуться на то самое школьно-вузовское и потому, казалось бы, очевидное, само собой разумеющееся, почти сакральное — «феодально-абсолютистский строй». Оказывается, это понятие, которое нам казалось фрагментом действительности, изобретение чисто советское.

Чудинов последовательно рассматривает, какой «феодализм» был во Франции накануне революции и, что в ней еще оставалось «абсолютистского»[4]. Современные исследователи, кажется, уже признали, что «феодализма» накануне революции (если не вообще) не было. С абсолютизмом дело еще сложнее. Для таких «патриархов» отечественной историографии как Н.И. Кареев и Е.В. Тарле, отмечает Чудинов, «характерна экстраполяция французского исторического опыта на русскую действительность» (с. 72). Советская историография восприняла «абсолютизм» как данность: предстояло лишь уточнить его «классовую природу».

Но даже идеологи французского абсолютизма, обосновывая «абсолютный» характер власти своего монарха, не говорили о неограниченной власти, о произвольном ее использовании и т.д. Как оказалось на поверку, абсолютизм не был абсолютным: ограничения существовали (не только в теории, но и на практике) — и морального, и религиозного, и институционального порядка. Чудинов вынужден разочаровать желающих блеснуть своим знанием истории перед подчиненными: «Как говорил Людовик XIV, «государство — это я!». Оказывается и это миф, точнее — апокриф (с. 87).

А.В. Чудинов не только констатирует «долговечность историографического фантома», но и пытается ее объяснить. И объяснения, на его взгляд, надо искать не в научной, а в идеологической плоскости (с. 97). Но речь здесь идет о гораздо более интересном и важном феномене — о том, как мифологизированный образ того или иного пережитого события становится частью коллективного воображаемого и, какую функцию он здесь выполняет. Любая революция требует самооправдания, потому-то именно революционеры стали основоположниками мифов о себе. И в этом отношении создатель «наполеоновской легенды» лишь достойное дитя своего времени. В нашем же случае получилось так, что публицисты времен революции расставили оценки, а либералы эпохи Реставрации их транслировали в историографию.

Вывод Чудинова: «История мифа о "королевском самодержавии" может рассматриваться как весьма показательный и достойный хрестоматии пример деформирующего влияния идеологии на научные исследования» (с. 99).

Автор последовательно рассматривает и вторую часть ключевой формулы марксистской интерпретации французских событий — «буржуазный» характер революции. Чудинов отслеживает, кто первый указал на «буржуазию» (из современников, из историков), кто и как затем интерпретировал этот термин. В качестве первых историков предложивших «буржуазную» трактовку характера революции Чудинов называет Ф. Минье и А. Тьера, которые смотрели на революцию как на борьбу общественных «классов» (с. 101). Действительно, исследователи (особенно советские) довольно охотно упоминали и упоминают о вкладе историков Реставрации в историю разработки теории классовой борьбы, тем более что очень хорошо известно, какое значение марксисты придавали усилиям, предпринятым в этом направлении Тьерри, Гизо, Тьером и Минье. Понятие «класс» в годы Реставрации вторгается в область истории сначала в чисто полемической практике, а затем и на теоретическом уровне.

Один из источников концепта «борьба классов» кроется в реактивации в то время теорий XVIII века об истоках дворянства, наложенных на политические конфликты эпохи Реставрации. Иными словами в годы Реставрации происходит возврат к исторической полемике XVIII века. Хотя «возврат» в данном случае — понятие весьма условное: эти исторические теории полностью никогда и не забывались, прямо или косвенно их ментальные следы присутствовали и в текстах периода революции. Возьмем, к примеру, знаменитый памфлет Э.Н.-Ж. Сйиеса, где автор в поисках истоков дворянства доходит до завоевания франков. Германские истоки французских дворян («дикарей, вышедших из лесов и болот прежней Германии», — как писал Сийес) символизируют чуждость института дворянства по отношению к нации[5].

Возвращение к аргументации достаточно обильно использованной в годы революции (Сийес здесь далеко не одинок, примеры можно множить и множить) было положено публикацией работы графа Монлозье «О французской монархии от ее истоков до наших дней». В 1814 г. он опубликовал свою книгу «О монархии французской от ее рождения до наших дней», где проводил главную свою идею, что государство — результат завоевания, а неизбежный результат завоевания, в свою очередь, — борьба расы победителей и расы побежденных. Франция, по Монлозье, —- результат германского завоевания. Аристократия — потомки завоевателей франков, третье сословие — потомки завоеванных галлов[6]. Распространение идей Монлозье и активизировало историко-политические размышления его современников. Начало 1820-х гг. — время своеобразного «прорыва» в создании теории классовой борьбы. Помимо вышеназванной книги Монлозье, важнейшими источниками при изучении рассматриваемого вопроса будут работы Тьерри («О французской монархии по состоянию на 1 января 1821 года», «О расовой Антипатии, которая разделяет французскую нацию» — статья, опубликованная 2 апреля 1820 г. в «Европейской цензоре» и «Об освобождении общин» — статья, опубликованная 13 октября 1820 г. в «Курьер франсез») и Гизо («Об управлении Францией после Реставрации и о современном правительстве»). В 1823 г. Гизо переиздаст «Наблюдения за историей Франции» Мабли, предварив их своим предисловием, в котором он будет утверждать, что Буланвилье, Монтескье, Дюбос, Мабли, — все они защищали свои частные интересы.

К каким бы лагерям не принадлежали публицисты эпохи Реставрации, питали ли они ностальгию по Старому порядку, как Монлозье, или же были защитниками духа революции, как Гизо и Тьерри, все они использовали одинаковую схему XVIII века — схему нации, разделенной на две нации, то есть, по выражению Тьерри, теорию «национальной дуальности». Именно здесь мы находим первые примеры совместной встречаемости в текстах «классов» и «борьбы», именно здесь мы встречаем «буржуазный» характер революции. Но при этом надо помнить, что эта теория была в годы Реставрации ничем иным как политическим оружием историков, ярким примером неразрывной связи истории и политики. Возможно, что особая живучесть мифа о «буржуазном» характере революции определяется тем, что этот постулат разделялся одновременно и марксистскими, и либеральными историками.

Классовый подход к революции был подвергнут ревизии именно через понятие «буржуазия». А. Коббен указал на различие между тем смыслом, каким наделяли термин «буржуазия» французы XVIII столетия, и тем смыслом, которым наделяли его марксисты XIX и XX веков. Те, кого марксисты привычно называли «классом буржуазии», представляли собой весьма разно-шерстный конгломерат людей с различными экономическими интересами, политическим влиянием, социальной психологией и т.д. Коббен фактически указал на существование различных «буржуазии», его поддержали французы П. Губер, Д. Рош, Ж.Л. Иссартель и др. Историки поделились на «классиков» и «ревизионистов». Итак, заключает Чудинов: «казавшееся некогда простым и самоочевидным понятие утрачивает в свете новейших исследований прежний смысл и определенность, распадаясь фактически на несколько других, одинаково именуемых, но почти не связанных между собой» (с. 109).

Но, кто же все-таки «буржуазия»? Еще Коббен указал, что это оффисье и лица свободных профессий, которые возглавили движение против монархии, а последующие исследования подтвердили: так называемая «предпринимательская буржуазия» «сознательно действующим субъектом последней она явно не была» (с. 113). Почти те же цифры получила и Лёмэй: 50% депутатов от третьего сословия — оффисье и еще 26% — лица свободных профессий. Чудинов испробовал разные критерии в их совокупности, чтобы доказать или опровергнуть тезис о руководящей роли в революции «капиталистической буржуазии», но результат неизменно оказывался один и тот же: среди активных ораторов Учредительного собрания предпринимателей было «крайне мало», не приходится говорить и о единстве их политической позиции (с. 116, 118). «Капиталистические элементы не только составляли явное меньшинство среди депутатов Учредительного собрания, <...> но и меньшинство к тому же политически расколотое». Лишь половину депутатов-предпринимателей можно отнести к сторонникам революции (с. 124). Конечно, можно умозрительно предположить, что, допустим, оффисье просто мечтали пополнить ряды предпринимателей и оттого объективно выражали интересы этой группы. Но тогда мы должны признать, что общность интересов была только вне самой группы, которая не демонстрирует группового поведения: проявляет себя пассивно и действует несогласованно.

Чудинов предлагает скорректировать и положение, что революция дала мощный импульс развитию капитализма (с. 125—127), он ставит вопрос так: происходило ли развитие французского капитализма «благодаря революции» или же «несмотря на нее» (с. 127).

Во второй части монографии Чудинова, следуя авторской терминологии, речь заходит уже не столько о «мифах», сколько о «легендах». Советская историография Французской революции (как довоенная, так и второй поло-вины XX века) одинаково нетерпимо относились к любым немарксистским интерпретациям революции: и к консервативному, и к «ревизионистскому» направлениям: «за кулисами научного диспута увидели политический «заговор» против социалистического лагеря» (с. 130).

Чудинов предлагает на суд современного читателя свой полемический текст 16-летней давности, призывающий, по меньшей мере, хотя бы к «новому отношению» к консервативной историографии. Тогда, в 1988 г. был поставлен вопрос о том, чтобы не просто «осуждать», но и «изучать» альтернативные точки зрения на революцию. «Круглый стол» 1988 г. — сам по себе уже почти легенда, но в данном случае автор, называя вторую часть своей монографии «Черные легенды историографии», имея в виду, естественно, другое.

Насколько полезен синтез достижений различных историографических направлений и, в частности, использование «консервативной крови», автор монографии показывает на примере исследования двух таких идеологически острых проблем революционной истории как роль в революции масонов и янсенистов. На первый взгляд, масонство изучено достаточно полно и хорошо. В одной только Франции каждый год появляется более дюжины книг по истории масонства. Свидетельства громадного внимания к этой теме Читатель может найти, открыв хотя бы прекрасную работу Шарля Порсэ[7], подводящую некий итог тридцатилетним усилиям исследователей, или же, пройдя метров сто от магазина «Жибер Жён» на бульваре Сен-Мишель до набережной Сены и открыв дверь известного магазинчика с эзотерическим уклоном, в котором небольшая комнатка с полками от пола до потолка специально отведена под книги по оккультизму и масонству.

Но, как это часто бывает и в других областях исторического знания, где писательская тематическая мода да читательский спрос вовлекают в свой круговорот все новых и новых восторженных, среди этой массы глянцевых обложек с непременными Всевидящем оком, циркулем и мастерком, далеко не все работы соответствуют даже самому аморфно-размытому представлению о «научности». Издательский ажиотаж лишь создает иллюзию, что с изучением масонства все в порядке. За Монбланами и Эверестами книг очень не просто разглядеть пейзаж научно-исследовательской равнины.

В действительности писанием книг о масонстве занимаются по большей части сами масоны. Наверное, было бы уместно оговориться, что мифологизация масонами собственной истории — сюжет вполне достойный отдельного исследовательского внимания![8]. (Такую литературу я назвал бы даже не масоноведением, а «масонологией»...) Немасонская (хотя, порой, их не так легко и отличить) историография масонства не столь уж и значительна. Долгое время масонство оставалось на обочине исследовательского интереса историков. И хотя в последнее время все чаще стали появляться серьезные исследовательские работы по истории социабельности, элит века Просвещения и т.д. и т.п., где масонству отведена глава-две, тем не менее, ведущий на сегодняшний день специалист по истории масонства во Франции П.-И. Борэпер сетует на «слабость научной осады» этой проблемы[9]. Тем более надо приветствовать усилия Чудинова, предлагающего читательскому вниманию историографический очерк вопроса, снабженный к тому же аналитическими выводами.

С теорией масонского «заговора» выступили два аббата: сначала Ф.-Ф. Лефранк, затем О. Баррюэль (вспомним, что еще в 1738 г. масонство было осуждено специальной папской буллой как вредная секта[10]). Но их рассуждения историками очень долгое время не принимались всерьез. Сочинение Баррюэля раскритикованное еще в 1801 г. Ф.-Ф. Мунье, подверглось пренебрежению и забвению представителями «классической» историографии Французской революции. Другое дело, что к вопросу о связи масонов и революции время от времени обращались «масонологи». Здесь я бы отметил такую тенденцию: в зависимости от политической ситуации масонские авторы и органы признают (при этом, преувеличивая) или, напротив, отрицают связь масонства с политикой и, например, роль масонов в вызревании революции.

Если Борепэр критикует в основном «внеуниверситетские» исследования масонства во Франции (то есть «масонологию»), которые описывают этот сюжет что называется «веруя» и тем самым дисквалифицируют свою цель с научной точки зрения[11], то Чудинов обращается как раз к работам не любителей и популяризаторов, а специалистов. Л. Блан, Г. Бор, О. Кошен, А. Олар, А. Матьез, Г. Мартен, Д. Морне, А. Лантуан, Б. Фей, П. Шевалье, А. Ле Биян, А. Собуль, Ф. Фюре, Д. Рош, Р. Алеви, и, наконец, Д. Лигу, М. Джейкоб и, конечно, сам П.-И. Борепэр, — вот историографические вехи, которые расставляет автор. При этом отмечается, что как только историки отбросили в сторону эмоции и обратились к документам, то выяснилось, что «если не все масоны стали якобинцами, то большинство якобинцев все же были масоны», что, собственно, утверждал и Баррюэль» (с. 146). И хотя на протяжении XX века неоднократно предлагалось перенести дискуссию из «заговорщической» плоскости в русло рассуждений об «идейном влиянии» масонов на революционеров, о распространении «духа масонства», тем не менее, как показывает Чудинов, историки «классического» направления в историографии революции и сегодня готовы бороться с «баррюэлизмом» (с. 172).

Главный недостаток «классической» интерпретации темы «Масоны и Революция», по мнению автора — «методологическая ограниченность», «однолинейность», сведение многогранной проблемы к дилемме: был ли «заговор» или нет. Но 1990-е гг. привнесли и сюда новые веяния: представители «классической» школы историографии все еще для порядка борются на два фронта, критикуя и консерваторов, и «ревизионистов», а сами уже используют предложенные оппонентами социологические, антропологические, квантитативные методы. Автор заключает: сегодня в историографии «наметились перспективы достижения консенсуса» (в конечном итоге едва ли достижимого) и выражает надежду, что постепенное идеологическое «охлаждение» темы и использование все более разнообразного методологического инструментария откроют новые горизонты (с чем и мы полностью согласимся) (с. 176).

Но здесь важно было бы отметить и следующее. Масонство как явление гораздо более разношерстно, разномастно и разнопородно, чем это обычно представляют. Особенно этот момент следует иметь в виду, если мы говорим о XVIII веке. Именно попытки (иногда целенаправленные, иногда нет) представить масонство как нечто цельное, единое, сплоченное, о чем, казалось бы, свидетельствуют его иерархизация, степени, обряды, да и сам концепт «Орден», именно эти попытки и приводят к мифологизации масонства. Мы редко рассуждаем о «революционерах» вообще, у нас там и «бриссотинцы», и «робеспьеристы», и, на худой конец, «жирондисты» с «фейянами», но мы охотно слушаем о неких «масонах», как будто если бы они были партией, построенной по принципу «демократического централизма», как будто все масонские ложи XVIII в. действительно кем-то управлялись из единого центра, а братья единодушно подчинялись приказам их невидимых начальников. Между тем, как-то упускается из виду, что соперничество было не только между «ветвями» масонства или между его различными «системами», но и внутри них — на уровне лож. Еще до революции известны случаи, когда масонские братья доносили друг на друга в полицию и строили прочие козни. Мне представляется, что история масонства эта редкая область в современной историографии, где еще необходимы исследования написанные, если хотите, в позитивистском или эрудитском ключе, здесь еще востребована событийная история. Двигаясь от истории конкретных лож к истории «систем», мы рано или поздно выйдем на уровень генерализации не легенд и мифов, а результатов исследовательской деятельности. И только после этого снова вернемся к новым интерпретациям. Без этого, как мне представляется, споры об уже набившей у профессиональных историков оскомину теории «заговора» бессмысленны, а многочисленные исследования, якобы, «популяризующие» историю этой тайной организации, являются лишь переливанием воды из пустого в порожнее и повторением на разные лады уже давно известного.

Другая легенда, рассматриваемая А.В. Чудиновым, — роль янсенизма в подготовке революции. Первыми об этом заговорили все тот же О. Баррюэль и еще один аббат — А. Грегуар. Долгие годы причастность янсенизма к революции оставалась даже не легендой, а чем-то вроде «научного слуха». Чудинов в качестве принципиальной вехи в изучении вопроса называет книгу 1929 г. Э. Преклена, которая стала отправной точкой рассуждений и через 60 лет для участников коллоквиума «Янсенизм и Революция», который, в свою очередь, стал мощным импульсом для развития исследований но истории янсенизма. Из литературы, вышедшей по теме в 1990-е гг., Чудинов анализирует работы Д. Ван Клэя, М. Котрс, К. Мэр, У. Доила. Вывод автора строг: «Ведущие специалисты в данной области существенно расширили наши представления о феномене янсенизма, однако к объяснению его связи с Французской революцией они, надо признать, практически не приблизились» (с. 191). Эту связь тщетно искать в идеологии, трудно в политике, и, как указывает, автор, главная проблема современных исследователей, ходящих в изучении этой проблемы по кругу, все та же — методологическая. Чудинов предлагает поискать связь янсенизма с революцией с точки зрения социо-культурной истории, как это сделали специалисты по масонству (с. 192), то есть в общем-то, вернуться к изучению «революции в умах» (но на уровне повседневной культуры), предшествующей политической революции.

Третья часть монографии А.В. Чудинова посвящена «людям-символам». Все та же троичная структура, что и во второй части, а, по сути, и в первой (в третьей и четвертых главах первой части рассматривается одна и та же методологическая формула): Шарлота Корде, Жорж Кутон и Павел Строганов. Их имена на слуху, каждое из них «символизирует некую абстрактную идею». Автор справедливо указывает, что подобная «известность» в практике историографии ведет лишь к схематизации и стереотипизации личности. Согласен, как, наверное, согласится со мной и автор, что не лишним было бы сдуть пыль и с других портретов известных революционеров, и выбор в нашем случае персонажей определяется не столько их особым «символизмом», сколько авторской практикой историописания. Юная дева с жертвенностью Жанны д'Арк, жестокий и мечтательный инвалид, русский якобинец, кинжал и эшафот... Я советую читателям просто прочитать эти хорошо фундированные документами и прекрасно написанные с литературной точки зрения очерки.

«Вместо заключения» А.В. Чудинов предлагает читателю свою версию событий — краткий очерк истории Французской революции. Подводя итоги, он пишет: «Однако все, что сегодня является современным, когда-нибудь устареет: будут введены в научный оборот новые источники и придуманы новые методы анализа уже известных, новые результаты конкретных исследований дадут основание для новых обобщающих интерпретаций, а потому охотно допускаю, что изложенный мною ... взгляд на тему своего рода моментальный снимок из проходящего поезда времени — когда-нибудь тоже может быть признан историографическим мифом...» (с. 308).

* Гладышев Андрей Владимирович — доктор исторических наук, профессор Саратовского государственного университета им. Н.Г. Чернышевского.

[1] См., например: ГЕНИФЕ П. Политика революционного Террора 1789—1794. М. 2003. В основе философии интерпретации истории Французской революции у этого автора лежат две мысли: Ж. де Местра о революции как саморазвивающейся системе, из которой следует, что террор — результат динамики любой революции, а также Р. Кобба, заявившего, что не было «Французской революции», за которую, как правило, выдают события в Париже 1789—1799 гг., Вандея, Сомма, Гасконь и т.д. имеют свои истории революции. Из чего следует, что необходимо изучать опыт каждой из местностей со всеми ее характерными особенностями, и тогда мир окажется гораздо более сложным и многообразным, чем до этого думали.

[2] ЧУДИНОВ А.В. Французская революция: история и мифы. М. 2007 (далее сноски на это издание даются в тексте).

[3] ОРЛОВ М.Ф. Капитуляция Парижа. М. 1963, с. 55-56.

[4] См. также: ЧУДИНОВ А.В. «Королевское самодержавие» во Франции: история одного мифа. — Французский ежегодник (ФЕ). 2005. М. 2005.

[5] PIGUET M.-F. Classe. Histoire du mot et genese du concept des Physiocrates aux Historiens de la Restauration. Lyon. 1996, p. 146.

[6] Время рождения германо-романской проблемы во Франции — 1714 год. У Н. Фрерэ в работе «Об истоках французов и их становлении в Галлии» «еще в общей форме, но с достаточной отчетливостью сформулирована романтическая концепция». См.: АЛПАТОВ М.А. Политические идеи французской буржуазной историографии XIX века. М.-Л. 19-19, с. 31. Около века вокруг этой теории разгорались политические страсти. Спор в XVIII в. Буланвилье и Дюбоса отражал точку зрения дворянских писателей, которые выступали с позиций германизма, и буржуазных, которые придерживались романистической точки зрения. Мабли, Монтескье, Сийес, Турэ, Франсуа (из Невшателя) и многие другие обращались к этой проблеме.

[7] PORSET CH. Hiram Sans-Culotte? Franc-macimerie, Lumieres et Revolution. Trente ans d'etudes et de recherches. P. 1998. Ш. Порсе был, кажется, первым из французских исследователей, кто ознакомился с масонскими фондами, хранящимися в России, и в немалой степени способствовал их возвращению на родину.

[8] «Масонология часто изнуряет себя в напрасных поисках истоков ордена и отказывается от многочисленных легенд об его основании, никогда при этом не изучая их по примеру этнологов как мифические конструкции, не оставляя нам ни одного труда, который можно было сравнить с работой Д. Стивенсона об истоках шотландского масонства». См.: BEAUREPAIRE P.-Y. L'espace des francs-macons. Une sociabilite europeene au XVIII siecle. Rennes. 2003, p. 31. Борепэр в этой связи весьма критически оценивает усилия А. Кервела. См.: KERVELLA A. Aux origines de la Franc-Maconnerie francaise (1689—1750). Exiles britanniques et gentilshommes Bretons. Rouvray. 1996; eiusd. La Maconnerie ecossaise dans la France de l"Ancien Regime. Les anneces obscures 1720—1755. Monaco. 1999. Многочисленные издания на русском языке так же по большей части направлены лишь на популяризацию темы, но не на исследование вопроса.

[9] BEAUREPAIRE P.-Y. L'espace des francs-macons. Une sociabilite europeene au XVIII siecle, 2003, p. 16.

[10] BOUTIN P. La philisophie naturelle comme enjeu institutionnel: l'opposition de l'eglise catholique a la franc-maconneric. — Dix-huitieme siecle. 1998. № 30, p. 397.

[11] «Великие масонологические маневры» проходят вне Университета и ни для какого обмена с университетскими исследованиями не находится места: если на каком-то научном мероприятии и появляется горсточка университетских ученых, то не в качестве представителей университетской пауки, а в качестве франкмасонов или членов кружка масонских исследований. См.: BEAUREPAIRE P.-Y. L'espace des francs-macons. Une sociabilité européene au XVIII siecle. Paris, 2003. P. 30. Современное положение масонологии во Франции очень неудобно, она стремится к академической легитимации, но происходит это вне поля научного исследования: не просто разорвать кордон — орденскую ленту, обвивающую масонское тело.

---

Назад