Французский ежегодник 2001. M., 2001. C. 206-219

Несмотря на большое количество работ, посвященных Французской революции конца XVIII в., многие ее выдающиеся участники все еще остаются в тени. Сейчас имена таких людей, как П.В. Малуэ, Ж.Ж. Мунье, Т.Ж. Лалли-Толандаль, Ф.Д. Монлозье, Ж. Малле дю Пан, мало кому известны, тогда как в первые годы Революции они принадлежали к числу известных политиков своей эпохи.

Будучи членами Конституционного комитета Учредительного собрания, Малуэ, Мунье и Лалли-Толандаль разрабатывали первые основополагающие документы Революции, создавали свои проекты будущей конституции, и, вместе с Монлозье, активно участвовали в дебатах по актуальным политическим, экономическим, социальным вопросам[1]. Мунье был инициатором знаменитой клятвы в Зале для игры в мяч, когда депутаты Национального собрания поклялись не расходиться до тех пор, пока не будет выработана Конституция. Малуэ при активной поддержке коллег стал в 1790 г. одним из создателей Клуба друзей монархической конституции (Club des amis de la Constitution monarchique), в работе которого принимали участие почти все депутаты правого крыла Учредительного собрания, стремившиеся к установлению во Франции конституционной монархии[2]. В это же время Малле дю Пан приобрел известность как авторитетный публицист, к которому прислушивались, и с чьим мнением считались многие известные политики, не только во Франции, но и за её пределами.

Если в первые годы Революции монархисты активно выступали за изменение старой государственной системы и преобразование её по английскому образцу, то после установления Республики в 1792 г. они перешли в оппозицию к революционной власти. Падение монархии, казнь короля и последовавшие за этим события заставили монархистов, как и многих их современников, пересмотреть своё отношение к революции. Они утратили прежнее влияние, были вынуждены эмигрировать, и связали свою жизнь с контрреволюционным движением.

В эмиграции Мунье, Малуэ, Малле дю Пан, Лалли-Толандаль и Монлозье не переставали поддерживать тесные дружеские связи, что позволяло современникам, а впоследствии и историкам, говорить о них как о некой единой группе[3]. Они обменивались письмами, посылали друг другу свои произведения, обсуждали политическое положение во Франции, постоянно получая оттуда сведения и внимательно наблюдая за развитием событий. Монархисты стремились проанализировать опыт происшедшего, осмыслить революцию и сформулировать свою новую позицию. Надо признать, что их идеи находили отклик в среде европейской политической элиты[4]. Переписка доверенных лиц графа Прованского (впоследствии Людовика XVIII) и графа д’Артуа (впоследствии Карла X) с Малле дю Паном[5], а также письма самого графа Прованского к Мунье[6] показывают, что братья Людовика XVI доверяли суждениям Малле дю Пана, Мунье и их единомышленников, не раз прибегали к их советам и считали не только умными и талантливыми, но и хорошо осведомленными людьми[7].

Важным эпизодом в политической биографии монархистов и в истории контрреволюционного движения стали события лета-осени 1795 г. Смерть Людовика XVII, разгром эмигрантских войск на полуострове Киберон, роспуск термидорианского Конвента и установление режима Директории, лишив эмигрантов надежды на воцарение заточенного в тюрьме наследника престола, заставили многих из них отказаться от ставки на вооруженные методы борьбы с Республикой. После прихода к власти Наполеона монархисты, за исключением Малле дю Пана, скончавшегося в 1800 г., вернулись во Францию. Их судьба сложилась по-разному. Мунье и Малуэ поступили на службу к Бонапарту. Мунье был назначен префектом департамента Иль-и-Вилен, а Малуэ – морским префектом Анвера. Лалли-Толандаль и Монлозье, напротив, предпочли остаться в тени и лишь после реставрации Бурбонов вернулись к государственным делам. Они пользовались расположением нового монарха – Людовика XVIII и получили титулы пэров Франции.

Хотя жизненные пути Мунье, Малуэ, Малле дю Пана и их коллег были сложными и состояли из нескольких этапов, период 1792-1795 гг. представляет особый интерес, именно тогда у монархистов сформировалось то представление о Революции, которое не претерпело существенных изменений в дальнейшем и определило их политическую линию все последующие годы.

*   *   *

Взгляды и деятельность конституционных монархистов не  привлекли большого внимания отечественных историков. В российской историографии можно встретить лишь отдельные упоминания о Малле дю Пане. Н.И. Кареев расценивал его как способного публициста и «тонкого наблюдателя»[8], а один из первых советских историков О.Л. Вайнштейн – как «ожесточенного врага революции» и злобного контрреволюционера[9].

В зарубежной литературе деятельности монархистов посвящено несколько работ биографического характера[10]. Малле дю Пан рассматривался в них преимущественно как «талантливый публицист»[11], компетентный наблюдатель[12] и «беспристрастный аналитик»[13]; в Малуэ видели опытного политического деятеля, умелого администратора, посвятившего свою жизнь разработке путей улучшения французской государственной системы управления[14]. Мунье пользовался у своих биографов репутацией теоретика, который занимался выработкой основ будущего государственного устройства и по складу ума и образу мышления превосходил многих современников[15].

Однако никто из исследователей не анализировал всей совокупности их высказываний о Революции. Между тем, изучение взглядов Мунье, Малуэ, Малле дю Пана и их коллег позволяет понять, как представляли Революцию её непосредственные участники и противники, как формировался её образ и складывались историографические традиции[16].

*   *   *

Несмотря на то, что Мунье, Малуэ и другие конституционные монархисты принадлежали к числу активных деятелей Учредительного собрания, в сочинениях эмигрантского периода они не упоминали о своей прошлой деятельности, не называли себя революционерами, и, очевидно, таковыми себя не считали. Революционерами они называли людей, находившихся у власти с момента установления республики, и характеризовали  их как «монстров»[17], «убийц»[18], «кровожадных злодеев»[19].

Можно было бы ожидать, что эмигранты станут превозносить свои заслуги в период Учредительного собрания, подчеркивая, что именно после их ухода с политической арены события приняли столь неожиданный поворот. Но этого не произошло. Судя по произведениям монархистов, период 1789-1792 гг. вообще не включался ими в революционный процесс; по-видимому, революцией для них были события, начавшиеся с падения монархии в 1792 г. Их они оценивали крайне отрицательно. По мнению монархистов, «революция несовместима с доверием, справедливостью и мудростью»[20]; является большим злом, бедствием[21], несправедливостью[22], «ужасным несчастьем» и погибелью[23]. Мунье, некогда стоявший у истоков революционного движения, писал, что Французская революция – самая ужасная из всех, когда-либо имевших место, так как «по количеству причиненных страданий превзошла все остальные»[24]. Революционные события представлялись монархистам потоком «ошибок и преступлений»[25], «случайностей и злодеяний»[26], переворотов и беззаконий[27], обрушившихся на Францию, словно стихийное бедствие.

Эти высказывания сближают Мунье, Малуэ, Малле дю Пана и их единомышленников с таким решительным противником революции, как английский политический деятель и публицист Эдмунд Бёрк, автор знаменитых «Размышлений о революции во Франции»[28]. Монархисты были знакомы с этим произведением, так же, как и с самим Бёрком[29]; поэтому не исключено, что его идеи могли оказать влияние на их взгляды.

Подобно многим эмигрантам, конституционные монархисты видели в Революции прежде всего насилие, так как, по их мысли, она совершалась против воли большинства людей и совершенно не соответствовала их желаниям[30]. Считая, что «все революции, а в особенности французская, являются насилием», и, каковы бы ни были их цели, всегда приводят к плачевным результатам[31], они заявляли, что после победы республики во Франции происходили «неслыханные злодеяния»[32], «ужасные зверства»[33], кровавые расправы, «жестокие убийства»[34], в ходе которых гибли тысячи людей, и «проливалась кровь стольких невинных жертв»[35]. Однако все эти заявления носили сугубо эмоциональный и достаточно общий характер. Их авторы не ссылались на какие-либо конкретные события и не указывали, какие именно злодеяния имеют в виду.

С присущей им выразительностью, Мунье, Малуэ, Малле дю Пан и их единомышленники неоднократно писали, насколько опасна революция для Франции. Характеризуя положение французского государства в 1792-1793 гг. они рисовали следующую картину: «Франция находится в том же положении, что и древний Рим. Без торговли, без мануфактур, она должна посылать своих жителей грабить соседей, для того, чтобы найти место для своих солдат, которые, привыкнув к беспутной жизни, не хотят возвращаться к своей работе»[36]. Пожалуй, наиболее красочно описал ситуацию Малле дю Пан, который более других обладал умением создавать яркие и запоминающиеся образы, производящие сильное впечатление на читателей. «В государстве, – отмечал он, – чувствуется острая нехватка всего. В большинстве департаментов вы не найдете ни одной овцы, а потому там нет ни шерсти, ни сукна. [...] Во Франш-Конте и Бургундии вы едва ли сможете купить пару мужских штанов. [...] Большинство деревень живет лишь картошкой и кукурузой»[37].

К этому описанию народных бедствий Малле дю Пан добавлял упадок торговли, «дезорганизацию экономики», «истощение источников государственного дохода»[38], и, как следствие, рост цен и все большее обнищание населения, для которого «даже самые элементарные продукты» стали «совершенно недоступными»[39].

Дальнейшие события не изменили оценок монархистов, и в 1795 г. они по-прежнему указывали на бедствия, которые переживала Франция: голод и нищету[40], высокие цены и «непомерные налоги»[41], упадок финансовой системы и разорение населения[42]. «Положение Франции ужасно, – заключал Мунье, – и действительно, её население все время уменьшается, люди страдают от голода и нехватки продуктов. [...] Вместо великой империи мы видим измученную страну в залитых кровью руинах»[43].

Эти, в целом распространенные среди эмигрантов, представления дополняются мыслью о том, что дальнейшее развитие революции будет связано лишь с «новыми потрясениями»[44] и новыми кризисами, которые, возможно, будут еще страшнее предыдущих[45], и «в конечном итоге Франция окажется в том же состоянии, что и Германия в древности, обедневшая и разоренная»[46].

Пагубные последствия революции Мунье, Малуэ, Малле дю Пан и их единомышленники усматривали не только в области экономики и политики, но и в области морали и нравственности. По их мысли, революционные потрясения произвели глубокий переворот в сознании людей. «Какие странные преобразования, произошли вместе с революцией, – восклицал Монлозье, – она смогла разом изменить дух народа, его нравы и его законы. Все перевернулось с ног на голову. То, что казалось решительным и энергичным, стало вдруг абсурдным и глупым. [...] И это изменение в сознании людей является всеобщим»[47].

Монархисты утверждали, что в результате переоценки ценностей, «правила морали были грубо попраны»[48], «нравственные устои пошатнулись»[49], принципы добра и справедливости, истинные ценности были забыты, а «мелкие интриги, козни и преступления одержали верх над искренностью и правдой»[50]. Вследствие этого нравы сильно изменились, причем далеко не в лучшую сторону. «Из мягких, добрых, сердечных, гостеприимных, люди превратились в кровожадных каннибалов, которые никак не могут насытиться своими жертвами и жаждут всё новой крови»[51].

Суждения эмигрантов свидетельствуют об их понимании того, сколь сильным потрясением была революция. Они подчёркивали, что она не только разрушила за короткий срок прежние экономические и хозяйственные структуры, но и радикально изменила сознание людей, их нравы и законы, формы поведения и моральные установки. Помимо этого революция сформировала новый тип человека, обладающего совершенно иными нравственными нормами и критериями. И этот человек, как и само революционное движение, был для конституционных монархистов ужасен, в нем они видели кровожадного монстра, способного на самые страшные злодеяния.

В своих памфлетах Мунье, Малуэ, Малле дю Пан и их единомышленники не ограничивались анализом ситуации только внутри самой Франции. Они пытались предугадать, какие последствия может иметь развитие революционного движения для всей Европы, дать своего рода политический прогноз. Не удивительно, что он был пессимистическим. «Если революция не будет остановлена, – предупреждал Монлозье, – то вся Европа будет похоронена под её обломками»[52]. И недалек тот день, когда европейские государства «могут стать свидетелями того, как ниспровергается власть всех королей, разрушается социальная иерархия, опрокидываются все принципы, уничтожаются все правила и законы»[53], – уверял Малле дю Пан.

При ознакомлении с таким прогнозом возникает вопрос, действительно ли верили в него монархисты, или он использовался ими в пропагандистских целях, чтобы убедительней показать Европе угрозу революционного движения? Возможно, по-своему верны оба этих предположения. Во всяком случае, в письме к представителю британского правительства Малле отмечал, что цель одного из его наиболее известных памфлетов состояла в том, чтобы «вывести из оцепенения» европейские правительства и показать им всю «мощь революционного движения»[54].

Полагая, что во Франции нет силы, способной остановить революцию, эмигранты на протяжении всего периода 1792–1795 гг. не переставали взывать о помощи к иностранным державам. Причем, если Малуэ обращался ко всем европейским государствам[55], то Лалли-Толандаль возлагал основные надежды на англичан, которым, по его мнению, следовало бы вернуть Францию к порядку и спокойствию. «Именно вы должны отомстить, – восклицал он в 1792 г., обращаясь к Бёрку, – и именно вам я предлагаю прийти на помощь Франции и Людовику XVI. Я не буду напоминать вам, что разрушение Карфагена стало гибелью для Рима, – это значило бы говорить о ваших собственных интересах»[56]. Впрочем, Лалли-Толандаль прямо не указывал на то, какие действия надлежало предпринять англичанам.

В 1793 г. призыв Малуэ и Лалли-Толандаля был подхвачен Малле дю Паном. «Европа и так уже находится на краю гибели, – писал он со свойственной ему эмоциональностью и выразительностью, – ещё немного и она будет разрушена!» В последующий период призывы эмигрантов к правительствам Европы покончить с революцией становятся еще более частыми и настойчивыми. Они продолжали повторять, что революционная Франция является «вулканом», пламя которого может перекинуться на соседние территории[57]; опасным примером для других стран, так как в ней могут найти поддержку мятежники разных государств и все те, кто недоволен политикой своих правительств.[58] Положение осложняется тем, что в Европе «нет ни одной страны, где не было бы сторонников идеи народного суверенитета, и именно они восхваляют преступления, совершающиеся во Франции, называя их необходимыми мерами»[59].

Большое недовольство монархистов вызывало нежелание европейских правительств и самих эмигрантов объединить усилия в борьбе с общим врагом. На протяжении всего периода 1792–1795 гг. Мунье, Малуэ, Малле дю Пан и их коллеги не переставали негодовать по поводу непрекращающихся разногласий в контрреволюционных кругах. «Верх безумия, – указывал Малле дю Пан, – упорствовать в защите вопросов, которые нас разделяют, вместо того, чтобы укрепиться на общих позициях»[60]. Ведь Франции, – считал он, – нет дела до подобных разногласий, до «бесплодных и неразрешимых споров, питающих взаимную вражду»[61]. Поэтому, – подчеркивал Мунье, – «все те, кто хотят восстановления общественного порядка, должны, наконец, объединиться, простив друг другу расхождения во мнениях и прошлые ошибки. [...] Ведь речь идет о том, чтобы погасить пламя революции и поскорее восстановить разрушения всеми имеющимися средствами»[62].

При этом монархисты уклонялись от прямых призывов к интервенции и лишь туманно указывали, что Франции надо протянуть руку помощи, спасти её от предстоящих несчастий. Тем самым европейские государства отвратили бы угрозу от самих себя[63].

Рассматривая французские события в контексте европейской политики, Малле дю Пан и Монлозье отмечали ещё одну мысль. Революцию, полагали они, отличала неразрывная связь с войной. «Нельзя отделять революцию от войны, – уверял Монлозье, – ибо эти явления имеют общую основу и общие средства», «единый корень и единое существование»[64]. Та же идея встречается и у Малле дю Пана. По его словам, «война и революция срослись воедино, и никому не под силу разрушить этот союз»[65]. Выделяя эту особенность, Малле дю Пан уточнял, что «если революция была причиной военного конфликта, то своим успехом она обязана результатам последнего»[66]. Не только своим успехом, но и своей продолжительностью, – добавлял Монлозье. «Война затягивает революцию, – считал он, –  а революция, в свою очередь, затягивает войну»[67]. Военные действия, полагал он, во многом способствовали развитию революционного движения, помогали «сохранить завоевания революции» и утвердить республиканское правление[68].

Резко критические оценки Революции монархистами вполне естественны, если учесть, что сами они пострадали от неё. Однако эти эмоциональные и субъективные суждения, несомненно, представляют интерес для историка, так как позволяют лучше понять, что оттолкнуло от Революции часть её сторонников. Эти высказывания выстраданы людьми, принимавшими горячее участие во всём происходящем, людьми, которым была небезразлична судьба Франции.

*   *   *

Всё же наиболее ценными представляются рассуждения Мунье, Малуэ, Малле дю Пана и их единомышленников о причинах революционного движения, их попытки разобраться в том, чем же, собственно, была революция, что лежало в её основе.

В понимании причин революции монархисты несколько расходились. Малле дю Пан  полагал, что революционное движение спровоцировала политика королевских министров, которые своими действиями привели финансовое положение французского государства в плачевное состояние, вызвав необходимость созыва Генеральных штатов. «Эта революция, – писал он, – не была результатом какого-либо заговора, или, осуществлением хорошо продуманного плана. Своим началом она обязана тому ужасному положению, в котором находились финансы королевства, хищениям и растратам, совершенным некоторыми министрами, тем мерам, которые принимались другими министрами, дабы исправить положение, одним словом, – всему тому, что прямо, или косвенно способствовало созыву Генеральных штатов»[69].

Действиям королевских министров Малле дю Пан противопоставлял политику революционеров, которые сумели воспользоваться создавшейся ситуацией и, видя бедствия населения и слабость властей, умело разжигали людские страсти, «обещая огромной массе нищих и обездоленных богатство, власть, независимость и свободу»[70]. Среди факторов, способствовавших началу революционного движения, он также называл идеи просветителей, оговаривая при этом, что сами по себе они всё же не являлись причиной революции[71].

Мунье также полагал, что ситуация, в которой находилось королевство, благоприятствовала началу революции. Он писал о беспорядке в финансовой системе, об обнищании населения и о недовольстве политикой властей, решительных действиях революционных лидеров, добавляя к этому еще и бесконечные ссоры придворных[72]. Но в отличие от Малле дю Пана, Мунье был склонен рассматривать эти факторы как второстепенные. Главную же причину Революции он видел в распространении идей Руссо, которые называл «ложной доктриной»[73]. Именно учение этого философа и привело, по его мнению, к «беспорядкам и разрушениям», к «ужасной агонии Франции на фоне одержанных ею побед»[74].  По словам Мунье, «нельзя было предвидеть, что ложная доктрина окажет такое воздействие на великую нацию, приведет к стольким злодеяниям, которые никогда не совершали самые жестокие из всех народов»[75].

В высказываниях Мунье, Малле дю Пана и их коллег содержится мысль о том, что в развитии революции сыграло свою роль «соединение новых интересов, новых надежд»[76], иными словами, заинтересованность в переменах определенных общественных сил, которую «несколько честолюбцев» смогли использовать в своих целях[77]. Наибольшее внимание этому вопросу уделял Монлозье, отмечавший, что многие французы «польстились на выгоды, которые сулили им предстоящие изменения», и в конечном итоге это привело к «смене формы правления»[78].

Трудно понять, что подразумевали авторы памфлетов под понятием «выгода» (возможно, материальные интересы, а, может быть, и нечто иное), так как никто из них не уточнял, какие именно выгоды прельстили французов, и в чём проявлялась общественная заинтересованность. Но само появление этой мысли позволяет думать, что они обращали внимание и на экономические причины революции.

Представления монархистов о том, что революция была результатом человеческой деятельности, резко контрастируют с широко распространенной тогда концепцией провиденциализма[79], сторонником которой был, например, известный публицист и политический деятель Жозеф де Местр.[80] В произведениях Мунье, Малуэ, Малле дю Пана и их единомышленников нет мысли о неизбежности Французской революции, они за всем видели конкретных людей, с их убеждениями, честолюбивыми помыслами, решительными действиями, корыстолюбивыми устремлениями. Но они почти не учитывали экономических и социальных противоречий Старого порядка; не принимали во внимание внешние факторы, считая, что революционное движение зародилось в недрах самой Франции и не было принесено извне.

По-разному понимали конституционные монархисты и характер французской революции. Мунье, полагая, что она была по большей части «революцией доктрины»[81], видел в ней прежде всего идеологическое явление. Малле дю Пан, не отрицая влияния просветительских концепций, всё же считал революцию скорее социальным явлением[82], так как в ходе неё огромная масса людей была приведена в движение. «Чтобы понять своеобразие Французской революции, – указывал он, – надо обратить внимание на то, что её основу составляли не действия той или иной партии, того или иного революционного лидера, а действия народных масс»[83]. Продолжая свою мысль, Малле дю Пан  делал любопытное наблюдение. «С этого момента (со времени Французской революции – В.С.), – писал он, – употребление слова «народ» связывалось с более многочисленными и более сильными группами, и все больше приближалось к обозначению самых низших слоев общества»[84]. Именно это обстоятельство и «отличало революцию во Франции от всех остальных»[85], – подчёркивал он.

Признание широкого участия народных масс в революции вытекало из мысли Малле дю Пана и других монархистов о преобладающей роли человеческого фактора в развитии революционного движения, и, в то же время, противоречило их высказываниям о том, что революция – насилие над людьми и совершается против воли большинства. Поскольку сам Малле никакого противоречия не видел, вопрос о том, как соотносились им эти две противоположные идеи, остается неясным.

Большое внимание уделяли эмигранты и изменениям в системе государственного управления. Согласно их представлениям, при республике использовались методы управления, основанные, главным образом, на насилии, терроре и угнетении. Естественно, эти методы резко осуждались монархистами, неоднократно заявлявшими о том, что с помощью войск революционеры «всем навязали свою волю, всех заставили выполнять свои распоряжения»[86]. Следовательно, «все подчинялись не силе закона, а силе оружия»[87], – делал вывод Монлозье. «Ничто не может сравниться с тем, что сделали эти монстры, – негодовал Малле дю Пан, – искусство управления было сведено к казням и убийствам!»[88]

Столь же резко отзывались монархисты и об изменениях в общественной структуре. Они никак не могли примириться с тем, что в ходе революции представители высших слоев утратили свое прежнее влияние, а представителям низших «открылись широкие возможности» для «получения вакантных мест и высоких должностей»[89]. Именно это и привело, по их мнению, к «разрушению прежних взаимоотношений»[90], «уничтожению социального строя»[91], «нарушению социальной иерархии» и коренной ломке всей общественной системы[92].

Мысль о том, что в результате революционных преобразований власть перешла в руки низших слоев населения, встречается у всех монархистов, однако наиболее четко она сформулирована Малле дю Паном и Монлозье. В своих памфлетах они неоднократно указывали на «перераспределение власти», которое, в свою очередь, повлекло за собой и «перераспределение собственности»[93]. Этот процесс был, с точки зрения Монлозье, вполне закономерен, так как «невозможно, чтобы люди, захватившие власть, не захватили бы также и собственность»[94].

И всё же в произведениях монархистов преобладают общие суждения и оценки. В них содержится очень мало упоминаний о конкретных событиях революции. Так, например, они не останавливались сколько-нибудь подробно на характеристике предреволюционной ситуации, на положении разных общественных слоев; состоянии религии и церкви, почти не уделяли внимание рассмотрению революционных «партий»[95]. Сочинения эмигрантов – это не история, а, прежде всего, эмоциональный образ революции.

*   *   *

Рассуждения монархистов о революции во Франции не только знакомят нас с представлениями той части её современников и участников, которые оказались в лагере контрреволюции, но и позволяют понять, как в среде просвещенной элиты формировался отрицательный образ революции, который позднее лёг в основу консервативной историографической традиции, существенно повлиял на развитие общественной мысли последующего времени и частично дожил до наших дней. Их попытка определить причины и суть революции, учесть роль идеологических и социальных, внутри- и внешнеполитических факторов, положила начало длительному процессу осмысления Французской революции и её итогов, который продолжается и по сей день.