Французский ежегодник 2000: 200 лет Французской революции 1789-1799гг.: Итоги юбилея. М.: Эдиториал УРСС, 2000. с. 5-23.

За двести лет своего существования мировая историография Французской революции XVIII в. неоднократно переживала периоды бурного всплеска общественного интереса к этому событию, и каждый такой период сопровождался настоящим бумом в изучении данной темы. Нередко они приходились на юбилеи Революции. Круглые даты дают хороший повод исследователям подвести итог сделанному за предыдущие годы и наметить пути для дальнейшей работы. Так было и в 100-ю, и в 150-ю, и, совсем недавно, в 200-ю годовщину Революции[1].

Какие последствия прошедший юбилей имел для отечественной историографии? Не претендуя на всеобъемлющий обзор научной литературы, появившейся у нас стране в связи с этой датой[2], ограничусь размышлениями об основных, на мой взгляд, тенденциях в исследовании темы за последние 15 лет.

Юбилеи Французской революции в нашей стране каждый раз влекли за собой важные перемены в ее историографии. Так, 150-летие Революции знаменовало собою рубеж между двумя принципиально различными периодами в ее изучении советскими историками. Именно к концу 30-х годов в СССР окончательно утвердилась единая концепция Революции, сформировавшаяся в ходе острых научных и политических дискуссий послеоктябрьского двадцатилетия. Официально одобренная правящей Коммунистической партией она получила развернутое обоснование в фундаментальном коллективном труде, выпущенном (хотя и с некоторым опозданием) к юбилею[3], в дальнейшем доминировала в специальной литературе до начала 80-х годов, а в научно-популярной и учебной достаточно широко представлена и ныне[4].

С 200-й же годовщиной Французской революции оказалась связана новая смена вех в ее отечественной историографии. Правда, этот процесс был обусловлен не столько очередным предъюбилейным всплеском интереса к событиям двухвековой давности, хотя он, надо признать, существенно активизировал усилия исследователей, сколько логикой развития самой науки и происшедшими в нашей стране общественно-политическими переменами. Начавшееся с середины 80-х годов постепенное ослабление, а затем и полное исчезновение идеологического пресса Коммунистической партии и государства, постоянно давившего на советских историков Французской революции, открыло возможности для свободного поиска и эксперимента в области методологии, для творческого восприятия передовых достижений зарубежной науки, в т.ч. тех ее направлений, что занимают критическую позицию по отношению к марксизму.

Еще одним фактором, в немалой степени повлиявшим на развитие этой отрасли историографии за последние 15-20 лет, стала происшедшая в ней смена поколений. В 50-70-е годы признанными лидерами советской историографии Французской революции были А.З. Манфред (1906-1976) и В.М. Далин (1902-1985) , два выдающихся представителя поколения "романтиков революции", пришедшего в науку вскоре после 1917 г. С их кончиной научное лидерство в этой области перешло к А.В. Адо (1928-1995) и Г.С.Кучеренко (1932-1997) . Сформировавшиеся как специалисты в период "оттепели" и уже в 60-е годы имевшие возможность заниматься исследовательской работой во Франции, и тот, и другой были далеки от воинствующего марксизма предшественников и гораздо больше, нежели те, открыты к восприятию современных веяний в мировой, в т.ч. немарксистской, историографии. Такие же качества они постарались передать своим ученикам. Радикальные изменения, которые претерпела в последнее время отечественная историография Французской революции, во многом оказались связаны с деятельностью этих ученых и созданных ими научных школ[5].

Пожалуй, наиболее броско смена вех в изучении российскими историками Французской революции проявилась в новом отношении к "ревизионистскому" ("критическому")[6] направлению западной историографии. Начавшаяся с конца 50-х годов в Англии и распространившаяся в 60-е годы на Францию, США и Германию "ревизия" фундаментальных постулатов "классического" видения Революции, характерного для историков либерального и социалистического толка, вызвала со стороны последних весьма негативную реакцию. Вспыхнувшая полемика имела ярко выраженную идеологическую окраску и велась в жестких тонах. Однако даже на этом фоне позиция советских историков, включившихся в дискуссию в середине 70-х годов, выделялась своей крайней нетерпимостью. Любая критика традиционного для марксистской историографии прочтения Французской революции воспринималась ими как посягательство на основы марксистского учения в целом, а за кулисами научного диспута виделся политический "заговор" против социалистического лагеря. "Стрелы, направленные против Французской революции XVIII в., целят дальше, - это стрелы и против Великой Октябрьской социалистической революции, могущественного Советского Союза, против мировой системы социализма, против рабочего и национально освободительного движения, против всех демократических, прогрессивных сил, с которыми связано будущее человечества", - писал в 1976 г. Манфред в статье, вышедшей в журнале "Коммунист"[7], что еще больше подчеркивало идеологическую значимость сюжета. Эта последняя опубликованная при жизни историка работа оказалась своего рода политическим завещанием признанного лидера данного направления советской науки. И действительно, появившиеся в конце 70-х - начале 80-х годов труды отечественных исследователей, посвященные "ревизионистской" историографии, если не по форме, то по духу своему полностью соответствовали подходам, намеченным Манфредом. При внешней академичности и несомненной информативной ценности этих работ, их авторы преследовали прежде всего идеологическую цель - доказать полную научную несостоятельность любой попытки пересмотра марксистской интерпретации Французской революции[8].

Их задача существенно облегчалась тем, что в нашей стране сочинения историков-"ревизионистов" были не доступны для широкой научной общественности: ознакомиться с ними можно было только получив доступ в спецхран. Ученики Адо до сих пор вспоминают, как им приходилось украдкой читать книгу Ф. Фюре, привезенную их научным руководителем из Франции. Впрочем, для научного сообщества нашей страны важным источником информации о новейших западных трактовках Французской революции были в тот период и статьи самого Адо. Полемизируя, как и его коллеги, с "ревизионистами", он, однако, старался прежде всего максимально объективно и подробно осветить позицию оппонентов и, насколько это было возможно, уйти от идеологических аспектов дискуссии, переведя ее в русло обсуждения конкретных научных проблем.

Разумеется, тогда еще не могло быть и речи об открытом признании научной актуальности поставленных "ревизионистами" вопросов и об использовании предложенных ими методологических подходов. Это стало возможно лишь после начавшегося ослабления идеологического контроля за исторической наукой в связи с изменением общего политического климата в стране. Уже в 1986 г. А.В. Адо, анализируя новейшие исследования "ревизионистов", отмечал: "Было бы неверно считать, что в этих работах не привлечено внимания к некоторым действительно сложным и важным проблемам французской истории той эпохи"[9].

Очередные шаги в данном направлении были сделаны в ходе дискуссии "круглого стола", состоявшегося в Институте всеобщей истории 19-20 сентября 1988 г. Этот научный форум, собравший, за единичным исключением, фактически всех активно работавших в тот момент отечественных специалистов по Французской революции, имел чрезвычайно важное значение для определения путей ее дальнейшего исследования[10]. В частности, многие из выступавших подчеркивали необходимость освоения отечественной историографией реальных достижений всех направлений зарубежной исторической науки, включая "ревизионистское" и даже консервативное, которое до того времени советские историки практически вообще не изучали, хотя и активно осуждали[11].

За минувшее десятилетие положение изменилось радикальным образом. Вышел в свет ряд монографий, где подробно проанализированы ключевые аспекты "ревизионистского" и консервативного прочтений Французской революции[12]. Некоторые работы основоположников консервативной историографии[13] и представителей современного "критического" направления[14] переведены на русский язык. Все это создало благоприятные условия для расширения методологического диапазона отечественных исследований революции. Причем кардинальная переоценка в российской науке роли немарксистских направлений ни в коей мере не связана с отказом от подлинно научных достижений "классической" и, в частности, марксистской историографии, к которой принадлежали советские исследователи Французской революции. Напротив, уход от идеологической ангажированности темы и методологический плюрализм позволяют решать конкретные научные задачи, опираясь на положительный опыт всех историографических традиций, включая и марксистскую.

* * *

Расширение проблематики исследований и применение современных методов способствовали вовлечению в научный оборот огромного объема нового фактического материала, поставившего под сомнение возможность объяснить революционные события во Франции конца XVIII в. при помощи традиционной для "классической" историографии формулировки, согласно которой, "буржуазная революция" разрушила "феодально-абсолютистский строй", открыв путь для "свободного развития капитализма". А ведь именно эта социологическая схема на протяжении не одного десятка лет представляла собою несущую конструкцию "классической" трактовки революции. В 20-е, а затем в 60-70-е годы советским исследователям Французской революции не раз приходилось вести дискуссии по различным аспектам ее истории, однако несмотря на всю остроту споров, их участники никогда не касались этой концептуальной основы марксистской интерпретации.

Так, историкам старшего и среднего поколения еще памятна проходившая в 60-70-е годы дискуссия о классовом содержании якобинской диктатуры между А.З. Манфредом и В.М. Далиным с одной стороны и ленинградским профессором В.Г. Ревуненковым - с другой. Тон, в котором велась полемика, отличался жесткостью и нетерпимостью. Тем не менее, когда речь заходила о роли Революции в развитии французского общества, оценки оппонентов полностью совпадали в рамках схемы "феодально-абсолютистский строй - буржуазная революция - капитализм". Так, Манфред считал: "Французская революция сокрушила феодально-абсолютистский строй, до конца добила феодализм, "исполинской метлой" вымела из Франции хлам средневековья и расчистила почву для капиталистического развития"[15]. Почти в таких же выражениях об этом писал и Ревуненков: "Эта революция смела отжившие средневековые порядки не только в самой Франции, но и далеко за ее рубежами, дав тем самым мощный импульс формированию новой социально-экономической системы - системы капитализма и буржуазной демократии…"[16].

В новейшей российской историографии Французской революции мы не найдем образцов столь же резкой по форме, как во время дискуссии Манфреда и Ревуненкова, полемики ни с современными историками, ни с предшественниками. Однако по своему содержанию проведенные за последние 15-20 лет исследования (иногда независимо от субъективных намерений их авторов) ставят под сомнение эвристическую ценность именно той методологической основы интерпретации революционных событий, относительно которой в среде советских историков существовало полное согласие.

Так, в работах современных исследователей существенно углублены и расширены представления о Старом порядке Франции. Для его характеристики советские ученые использовали понятие "феодально-абсолютистский строй". Например, Манфред следующим образом определял главную причину революции: "Феодально-абсолютистский строй изжил себя, перестал соответствовать социально-экономическому развитию страны и превратился в путы, сковывающие развитие производительных сил, препятствующие их росту"[17]. Ревуненков тоже применял данное понятие для обобщающей характеристики экономических и политических порядков предреволюционной Франции[18]. Да и сейчас еще на страницах учебных и научно-популярных изданий порой можно встретить подобный термин, употребление которого предполагает, что во французской экономике Старого порядка господствовали феодальные отношения, а "политическую надстройку" составлял абсолютизм[19].

Однако в свете исследований последних 15-20 лет определение социально-экономического строя предреволюционной Франции в качестве "феодального" не может не вызвать серьезных сомнений. Любопытно, что уже в начале 80-х годов В.М. Далин, готовя в качестве ответственного редактора к печати посмертное издание "Великой французской революции" Манфреда, попытался смягчить излишне категоричное суждение на сей счет своего коллеги и друга, звучавшее так: "В целом во французском сельском хозяйстве конца XVIII в. все еще господствовали старые, средневековые, феодальные [курсив мой - А. Ч.] отношения в их самой грубой и дикой форме…"[20] В процитированной фразе Далин заменил выделенное нами слово на "полуфеодальные"[21]. Разумеется, подобный паллиатив радикально не менял всей концепции, но сама попытка ее подкоррективать свидетельствовала о том, что даже такой выдающийся представитель "классической" историографии, как В.М. Далин, в последние годы жизни уже не мог безоговорочно принять утверждение о "феодальном" характере французской экономики кануна Революции.

А.В. Адо упомянул об этом, возможно, несколько курьезном, но тем не менее весьма характерном случае, во время уже упоминавшейся выше дискуссии "круглого стола" 1988 г. в ИВИ РАН[22]. В целом же его выступление было посвящено критике "упрощенного, "линейного" понимания исторического места Французской революции в процессе межформационного перехода: в 1789 г. - господство феодализма и феодального дворянства, в 1799 г. - господство капитализма и капиталистической буржуазии", которое содержалось в работах не только отечественных, но и зарубежных историков-марксистов, в частности, - немца М. Коссока и француза М. Вовеля. Еще более определенно в ходе той же дискуссии высказалась его ученица Л.А. Пименова: "Что же было феодальным во Франции XVIII в.? Какую из сторон жизни мы ни возьмем для рассмотрения, везде картина будет неоднозначной и не уместится в рамки определения "феодальный строй". Экономика была многоукладной, государство и общество также представляли собой сложное переплетение разнородных элементов"[23].

Действительно, результаты появившихся незадолго то того исследований Адо и Пименовой давали достаточно веские оснований сомневаться в правомерности прежних, традиционных для "классической" историографии представлений об экономике Старого порядка. Хотя комплекс сеньориальных отношений просуществовал до самой революции, а в некоторых своих частях пережил и ее, он в XVIII в. уже никоим образом не играл определяющей роли. Даже в областях с архаичной структурой хозяйства доля сеньориальных повинностей в доходах сеньоров-землевладельцев редко превышала 40%[24]. В экономически же развитых районах она была и того меньше. Так, во владениях принца Конде в Парижском регионе повинности давали лишь 13 % дохода, а в 12 сеньориях графа де Тессе, крупнейшего собственника Верхнего Мэна, - 10,8 %[25]. Основная же масса поступлений шла от капиталистических и полукапиталистических способов ведения хозяйства. Более того, отдельные элементы сеньориального комплекса, изначально имевшие феодальное происхождение, в указанный период наполнились новым содержанием, фактически превратившись в инструмент первоначального накопления капитала[26]. Таким образом, отмечал А.В. Адо в ходе "круглого стола", "исследования последних десятилетий относительно реального веса феодально-сеньориального вычета из крестьянского дохода в различных районах Франции, о месте его в структуре доходов сеньориального класса, о характере использования им земель домена показывают гораздо более сложную картину, чем это представлялось еще 15-20 лет назад"[27]. И эта, сложившаяся с развитием историографии новая картина позволила Л.А.Пименовой сделать вполне определенный вывод: "На современном уровне знаний у нас нет оснований характеризовать систему общественных отношений предреволюционной Франции в целом как феодальный строй"[28].

* * *

На первый взгляд может показаться, что вторая часть используемого для Старого порядка определения "феодально-абсолютистский" не столь уязвима для критики, как первая, ибо само по себе понятие "абсолютизм" достаточно широко используется в современной научной литературе и в целом никем под сомнение не ставится. И все же значение, традиционно придававшееся ей в советской историографии, было в последнее время существенно уточнено.

Марксистские историки Французской революции трактовали абсолютизм как политическое устройство, где вся власть безраздельно сосредоточена в руках монарха, использующего ее по собственному произволу. Вот что, например, писал на сей счет Манфред: "Король по-прежнему обладал неограниченной, самодержавной властью; ему принадлежало окончательное решение всех внутренних и внешних дел государства, он назначал и смещал министров и чиновников, издавал и отменял законы, карал и миловал"[29]. И по словам Ревуненкова: "Король мог устанавливать и собирать любые налоги, не спрашивая разрешения у кого-либо. Он мог издавать и отменять любые законы, объявлять войну и заключать мир, решать по своему усмотрению все административные и судебные дела"[30]. Тем самым французский абсолютизм фактически отождествлялся с политическим строем, действительно известным в России как "самодержавие", а во французской общественно-политической мысли Просвещения - как "деспотизм". Точно так же его трактовали левые политики эпохи Революции, требуя передачи народу всей полноты "абсолютной" власти, которая, якобы, принадлежала монархии не только в теории, но и в реальности. Вот как характеризовал это явление Фюре: "Хотя старая административная монархия никогда не была абсолютной в современном значении этого слова (тем более монархия конца XVIII в.), все здесь происходит так, будто созданные ею представления о своей власти стали частью национального сознания. Став нацией и слившись в едином волеизъявлении, французы, сами того не сознавая, вернулись к мифическому образу абсолютизма, поскольку именно он определяет и представляет социальную совокупность. Медленное движение гражданского общества к власти происходит во имя этого самодержавия…"[31] Иначе говоря, представление о "самодержавном деспотизме" монархии Старого порядка было лишь одним из мифов эпохи Революции. Тем не менее, как мы видели выше, отечественная марксистская историография интерпретировала этот миф как реальность.

Между тем, еще в дореволюционной России историк П.Н. Ардашев, изучавший политический строй Франции Старого порядка, отмечал, что власть короля была "абсолютной" лишь в принципе, в теории, но отнюдь не в реальности. Хотя французская монархия и не знала разделения властей, исторически в ней сложилась практика раздробления власти внутри системы традиционных государственных институтов. Так, например, парламенты имели не только судебные функции, но и участвовали в законодательстве через процедуру регистрации издаваемых монархом законов, порой довольно существенно меняя их содержание своими поправками. Обладали парламенты и некоторыми функциями исполнительной власти, имея в подчинении собственную полицию и активно вмешиваясь в дела текущей администрации. Хотя все государственные институты Франции исторически получили свои полномочия от короля как единственного носителя власти, со временем некоторые из них добились фактически полной независимости от короны и получили возможность оказывать весьма эффективное противодействие ее политике[32].

Разумеется, говоря о советском франковедении, нельзя не упомянуть о большом вкладе отечественных историков-медиевистов С.Д. Сказкина, Б.Ф. Поршнева, А.Д. Люблинской и др. в изучение социальных конфликтов и политической борьбы во Франции эпохи абсолютизма. Однако надо признать, история французских государственных учреждений Старого порядка в советской науке разрабатывалась крайне мало. Игнорируя исследования Ардашева и зарубежных "буржуазных" историков, советская историография Французской революции предлагала излишне упрощенную, но идеологически корректную интерпретацию той роли, что играла монархия накануне революционных событий.

Только в последние годы наши исследователи вновь обратились к изучению государственных институтов французского абсолютизма. В этой связи прежде всего хотелось бы отметить монографии Н.Е. Копосова и В.Н. Малова о бюрократии Старого порядка[33]. Хотя обе они посвящены царствованию Людовика XIV - периоду достаточно далекому от Революции - выводы авторов о закономерностях функционирования государственного аппарата французской монархии правомерны и для конца XVIII в. Определяющей особенностью развития французской государственности в XVII-XVIII вв. оба историка считают стремление монархии к освобождению от контроля традиционных институтов, в первую очередь - верховных судов, и к созданию централизованного административного аппарата (т.е. собственно бюрократии) , который позволили бы наиболее эффективно и безболезненно произвести модернизацию общества. Однако эти устремления монархии в полной мере так и не увенчались успехом. "…Новейшие исследования показывают, что было бы ошибкой преувеличивать степень "абсолютности" монархии Людовика XIV и ее разрыв с предшествующей традицией, как ошибочно было бы недооценивать и значение совершившегося в XVII в. перехода от раннего к зрелому абсолютизму. Абсолютизм Бурбонов до самого конца своего существования носил черты незавершенности, и, возможно, объяснением этому отчасти служит незавершенность вычленения высшей бюрократии, его непосредственной опоры, из среды магистратов верховных судов"[34].

Именно неудача предпринятых монархами усилий реально, а не только в теории, сосредоточить в своих руках всю полноту государственной власти, значительная часть которой де-факто принадлежала традиционному аппарату судейских должностных лиц, и обусловила в дальнейшем крах всех попыток по модернизации общества. Об этом свидетельствуют не только более чем скромные результаты преобразований, проводившихся Ж.Б. Кольбером в царствование Людовика XIV, но также история всех реформаторских начинаний, инициированных королевской властью в XVIII в.[35]

Проведенные в последнее время отечественными историками исследования Франции предреволюционного периода позволяют существенно скорректировать характерное для советской историографии представление о том, что именно абсолютизм представлял собою главное препятствие для модернизации страны. Напротив, инициативы по более справедливому перераспределению налогов и обложению привилегированных сословий, по ликвидации цехов и свободной торговле хлебом исходили именно от королевских министров Машод’Арнувиля (1749), Тюрго (1776), Калонна (1786), Ломени де Бриенна (1787), однако не были осуществлены из-за оппозиции традиционных государственных институтов и сословий, сломить которую правительству оказалось не по силам[36]. Иначе говоря, если бы французский абсолютизм действительно обладал той "деспотической", самодержавной властью, которую ему приписывали революционные публицисты, а затем - некоторые историки, то целый ряд важнейших преобразований, произведенных Революцией, был бы, вероятно, осуществлен самой монархией намного раньше и гораздо менее болезненным путем.

Пожалуй, несколько преувеличенными следует признать и содержавшиеся в советской исторической литературе представления о репрессивном потенциале французской монархии Старого порядка. Так, например, Ревуненков утверждал: "Король в гневе мог бросить в тюрьму кого угодно и держать его там десятки лет без суда, даже без предъявления обвинений (такова была судьба "Железной маски" таинственного узника времен Людовика XIV)"[37]. В действительности же, история Франции знает факты гораздо более достоверные и не менее красноречивые, чем пример полумифической "Железной маски". Некоторые из них были подробно проанализированы в российской историографии последнего времени. Так, в 1786г., несмотря на недвусмысленно выраженное желание Людовика XVI добиться обвинительного приговора кардиналу де Рогану по делу об ожерелье королевы, Парижский парламент пошел наперекор воле монарха и оправдал подсудимого[38]. А веком раньше, в 1664г., самый могущественный из Бурбонов – Людовик XIV - не смог принудить им же самим назначенную Палату правосудия к вынесению смертного приговора бывшему сюринтенданту финансов Фуке, несмотря на то, что судьи подвергались сильнейшему давлению со стороны правительства[39].

И даже знаменитый афоризм: "Государство - это я", на который нередко ссылаются в подтверждение тезиса о всесилии французских монархов[40], в действительности, учитывая контекст его появления, свидетельствует именно о том, что сама мысль о такой, ничем не ограниченной власти, была чужда политической традиции Старого порядка. Эти слова, коих Людовик XIV, по-видимому, не произносил[41], ему приписали магистраты Парижского парламента, обратившиеся в 1655 г. к кардиналу Мазарини с жалобой на то, что 17-летний король в нарушение традиционной процедуры неожиданно явился на их заседание, дабы выразить им свое неудовольствие. Столь нелепая, по мнению современников, претензия на беспредельную власть, вложенная в уста юного монарха, должна была лишь подчеркнуть крайнее неприличие его поступка. Ведь неотъемлемым элементом доктрины французского абсолютизма было признание государем "совершенно конкретных ограничений его власти традиционными правами и привилегиями корпораций, т. е. разнообразных формальных групп подданных"[42].

* * *

Далеко не столь бесспорным, как в недавнем прошлом, выглядит сегодня и применение для характеристики событий во Франции конца XVIII в. понятия "буржуазная революция". Согласно марксистской социологии, "буржуазный" характер революции определяется прежде всего ее целью, каковой является "уничтожение феодального строя или его остатков, установление власти буржуазии, что создает условия для капиталистического развития". Кроме того, особенностью "ранних буржуазных революций", к которым относили и Великую французскую, признавалось то, что их "руководителем, гегемоном была буржуазия"[43]. Однако, учитывая результаты новейших исследований, подобные представления о "гегемоне" и "цели" Французской революции выглядят отнюдь не столь очевидными, как прежде.

На первый взгляд, активное участие буржуазии в событиях 1789-1799 гг. не требует особых доказательств. В XVIII в. термин "буржуазия" был хорошо известен современникам и применялся для обозначения более или менее определенного социального слоя, а именно - городских "верхов" третьего сословия, действительно давших революции многих ее лидеров. Но пользуясь понятием "буржуазия", историк должен четко представлять себе, что во Франции XVIII в. оно имело совершенно иной смысл, нежели тот, в котором позднее стало употребляться марксистской социологией. Вопрос о реальном содержании данного понятия при Старом порядке был подробно разобран Е.М. Кожокиным в соответствующем разделе коллективного труда "Буржуазия и Великая французская революция". В предреволюционной Франции, отмечает он, буржуазия - это в основном юридическая и отчасти социокультурная категория. Так называли жителей городов, принадлежавших к третьему сословию, имевших вполне определенный правовой статус и отличавшихся от других социальных групп особым образом жизни[44]. Как видим, современники Революции вкладывали в понятие "буржуазия" совершенно иной смысл, нежели историки-марксисты ХХ в., для которых оно имело прежде всего социально-экономическое содержание - "господствующий класс капиталистического общества, собственник средств производства, эксплуатирующий наемный труд, состоит из крупных, средних и мелких капиталистов"[45]. Фактически речь идет о двух принципиально разных понятиях, обозначаемых общим термином "буржуазия". Однако советские историки, писавшие о Французской революции, как правило, употребляли данный термин, не проводя различий между двумя его вышеназванными значениями[46].

Оправдан ли был подобный подход? Быть может эти два разных понятия в действительности относятся к одной социальной группе, отражая всего лишь различные стороны ее бытия? Увы, это не так. Во-первых, как показывают исследования за последние полтора-два десятилетия, в т.ч. отечественных историков, занятый предпринимательством экономически активный слой французского общества конца XVIII в. состоял не только из ротюрье, но в значительной степени также из представителей привилегированных сословий. Например, по данным за 1771-1788гг., 9,4% металлургических предприятий Франции принадлежало церкви, а 50,4% дворянам[47]; в Нанте дворянские семьи из поколения в поколение активно участвовали в заморской торговле[48]; в Тулузе дворянский капитал играл ведущую роль в финансовой сфере[49] и т.д., и т.п. Во-вторых, при Старом порядке формальная принадлежность того или иного лица к "буржуазии" (в традиционном понимании слова) отнюдь не предполагала его активного участия в экономической жизни. Напротив, с середины XVIII в. во французском обществе преобладало представление о буржуа, как человеке, не занимающемся производительной деятельностью, пользующемся определенным достатком и живущем "на благородный манер", получая государственную или частную ренту[50]. Таким образом, используя при изучении Французской революции понятие "буржуазия" в том смысле, который оно имеет в марксистской социологии, историки фактически объединяли под общим названием две разных социальных группы. Какая же из них была в таком случае "гегемоном" революции?

"Партией крупной буржуазии" советские историки традиционно считали конституционалистов, игравших ведущую роль в национальных собраниях 1789-1792гг. (Учредительном и Законодательном) и с 1791г. сплотившихся вокруг Клуба фельянов (фейянов)[51]. Между тем анализ социального положения фельянов, недавно проведенный российским исследователем А.В. Тырсенко, показывает, что представители собственно предпринимательских слоев ("буржуазии" в марксистском понимании) составляли в этой "партии" достаточно небольшое меньшинство. Так, из 601 члена Клуба, чей социально-профессиональный статус удалось идентифицировать (всего их было 887) , к числу предпринимателей с той или иной долей условности можно отнести только 97 чел. (2 банкира-дворянина, 3 негоцианта-дворянина, 56 негоциантов-ротюрье, 9 банкиров-ротюрье, 20 торговцев и ремесленников, 7 "предпринимателей"), т.е. всего лишь 16 %. И даже прибавив к ним 20 фермеров "пахарей" и "землевладельцев", мы получим только 19,5 %[52].

Интересно, что схожие результаты дало и проведенное недавно во Франции под руководством Э.Х. Лёмэй исследование социального состава Учредительного собрания Франции 1789-1791гг.[53] В советской историографии была распространена точка зрения, что "в Учредительном собрании ведущая, руководящая роль принадлежала верхним слоям буржуазии и либеральному дворянству", причем, понятие "буржуазия" в данном контексте использовалось для обозначения лиц, занятых капиталистическим предпринимательством: "это были банкиры, крупные мануфактуристы, собственники колониальных предприятий, судовладельцы, крупнейшие торговцы-оптовики" и т.д.[54] Подобные представления о составе Учредительного собрания до сих пор встречаются в некоторых отечественных изданиях. Так, Е.Е. Юровская в уже упоминавшемся выше учебнике утверждает, что в этом Собрании "большинство принадлежало промышленникам и либеральному дворянству"[55]. Однако собранные Лёмэй сведения показывают, что из 654 депутатов третьего сословия[56] лишь 94 (14,3 %) занимались предпринимательством в сфере торговли и промышленности. Если же к ним прибавить 45 человек, непосредственно участвовавших в сельскохозяйственном производстве, то и тогда, вместе взятые, эти категории окажутся в явном меньшинстве (21,3 %) по сравнению с должностными лицами судебных и административных учреждений, составлявшими вместе с лицами свободных профессий основную часть депутатского корпуса третьего сословия, так же, кстати, как и Клуба фельянов. Более того, представители торгово-промышленных слоев не принадлежали ни к лидерам, ни даже к наиболее активной части Собрания. Никто из них не входил в число 53 ораторов, "очень часто" (по классификации Э.Х. Лемэй) бравших слово прениях, и только 4 оказались среди 96 ораторов, выступавших "часто"[57]. Лишь чуть больше половины из них (49 из 94) участвовало в работе парламентских комитетов.

Хотя большинство депутатов-предпринимателей в целом разделяло либеральный курс Собрания (59, по неофициальной оценке современников, принадлежали к "левой") , поддержка ими "левого" большинства была далеко не единодушной. Имеющиеся в нашем распоряжении данные по двум голосованиям дают, например, такую картину: 20 сентября 1790г. из 69 депутатов данной категории, голосовавших по вопросу о выпуске ассигнатов, 46 вотировали с "левыми" за эмиссию, 23 с "правыми" - против; 4мая 1791г. из 62, голосовавших по вопросу о присоединении Авиньона, 35 выступили вместе с "левыми" за присоединение, 22 с "правыми" - против, 5 воздержались.

Характерна и последующая судьба депутатов-предпринимателей. Из 88, доживших до завершения работы Учредительного собрания (6 умерли еще в 1789-1791гг.) , почти треть (28) в дальнейшем серьезно пострадала от революции: 3 обанкротились, 3 были вынуждены эмигрировать, 22 подверглись преследованиям в период Террора (в т.ч. 4 были казнены, 13 арестованы) . Все эти факты не могут не подвести к мысли, что, если Французская революция и имела "гегемона", то им едва ли была капиталистическая буржуазия.

* * *

Огромный материал, накопленный за последние десятилетия в области экономической истории, заставляет по-новому взглянуть и на вопрос о связи революционных событий конца XVIII в. с дальнейшим развитием капитализма во Франции. Сегодня, пожалуй, может показаться излишне оптимистичным вывод, еще сравнительно недавно разделявшийся многими отечественными историками, о том, что революция дала "самый мощный импульс формированию новой социально-экономической системы - системы капитализма"[58]. И дело здесь не только в том, что торгово-промышленные круги французского общества оказались одной из наиболее пострадавших от революции сторон. Да, мы помним, что посягательства на крупную собственность были неотъемлемым атрибутом массовых волнений революционной эпохи уже с самого ее начала (например, "дело Ревельона") . И что "негоциантизм" в эпоху Террора, действительно, рассматривался как вполне достаточный повод для преследований, которым в качестве "спекулянтов" (accapareurs) подверглись многие предприниматели. И что война в самом деле катастрофически подорвала бурно развивавшуюся накануне революции заморскую торговлю. И все же, как показал в своем фундаментальном исследовании А.В. Адо, происшедшее в ходе Революции перераспределение земельной собственности в пользу крестьянства имело гораздо более долгосрочные последствия для развития капитализма во Франции, нежели все вышеперечисленные факторы[59]. В отсутствие статистических цифр по Франции в целом, наиболее показательными в данном отношении до сих пор остаются результаты исследования Ж. Лефевра по департаменту Нор, где с 1789 по 1802г. доля крестьян в общем объеме земельной собственности выросла с 30 до 42% (+40%) , буржуазии - с 16 до 28% (+75%) , тогда как доля дворянства сократилась с 22 до 12% (-45%) , а духовенства - с 20% до 0[60].

Передел земли в пользу мелких собственников и связанное с ним упрочение традиционных форм крестьянского хозяйства оказали во многом определяющее влияние на темпы и специфику промышленного переворота во Франции ХІX в. "Шедшая в этот период парцелляция земельной собственности в сочетании с сохранением традиционных общинных институтов вела к тому, что даже обнищавший крестьянин имел возможность не покидать деревню, обладая клочком земли и обращаясь к общинным угодьям и правам пользования. Это усиливало аграрное перенаселение, задерживало отлив бедноты в города и создавало в деревнях громадный резерв рабочей силы, остро нуждавшейся в дополнительном заработке. Тем самым продлевалась во времени относительная стойкость "доиндустриальных" (ремесленных и мануфактурных) форм промышленного производства, прибыльность которых обеспечивалась использованием дешевого труда деревенской бедноты, а не модернизацией с применением машин и новой технологии. Агротехническая перестройка также шла замедленно, черты традиционной системы ведения хозяйства обнаруживали большую живучесть…"[61] Данный вывод об относительно невысоком уровне агрикультуры в хозяйствах новых владельцев земли подтверждается статистическими сведениями, собранными французским аграрным историком Ж.К. Тутэном, которые свидетельствуют о резком падении урожайности большинства зерновых в послереволюционный период. Так, по сравнению с 1781-1790 гг. среднестатистическая урожайность зерновых в 1815-1824 гг. снизилась с 8 до 7,5, пшеницы - с 11,5 до 8,24, ржи - с 8 до 6,5, ячменя - с 11 до 8,4 центнера с гектара[62].

Одним из важнейших факторов, затруднявших проведение во Франции промышленной революции и аграрного переворота, стал "инвестиционный голод". Кризис промышленности и торговли, порожденный Французской революцией и войной, вызвал переориентацию владельцев капиталов на спекулятивные операции с недвижимостью, получившие широкий размах в результате массовой распродажи национальных имуществ. Как показал в ряде своих работ об экономических последствиях революции А. В. Ревякин, "важным признаком преобладания торгового капитала в начале XIX в. был заметный рост вложений буржуазии в недвижимую собственность в ущерб инвестициям. Такого рода непроизводительные вложения привлекали буржуазию не только своей "надежностью", что в условиях политической и военной нестабильности было немаловажным мотивом поведения, но и высоким общественным престижем, которым пользовались крупные землевладельцы. Стремясь приспособиться к общественным отношениям, в основе которых лежала собственность на землю как главное средство производства, торговый капитал проявлял свою неспособность к их коренному преобразованию"[63]. И хотя капитализм во Франции развивался, несмотря на все сложности и неблагоприятные обстоятельства, причинно-следственная связь этого процесса с революционными событиями конца XVIII в. выглядит сегодня уже не столь бесспорной, как это казалось сравнительно недавно. Более того, значительное и все более усугублявшееся на протяжении первой половины ХІХ в. экономическое отставание Франции от Англии, а во второй половине столетия - и от Германии, заставляет серьезно задуматься над тем, происходило ли развитие французского капитализма "благодаря революции" или же "несмотря на нее".

* * *

Таким образом, подводя итог вышесказанному, мы можем констатировать, что результатом развития отечественной историографии Французской революции за последние 15 лет стало постепенное размывание и фактически полное разрушение прежней концептуальной основы интерпретации историками-марксистами этого события. Особо следует отметить, что, в отличие от некоторых других отраслей исторической науки, столь радикальная "смена вех" здесь не сопровождалась ни шумной дискуссией, ни "развенчанием авторитетов". Она произошла так тихо, что фактически осталась незамеченной в околонаучных кругах, из-за чего многие профессиональные популяризаторы исторических знаний и, в частности, авторы учебников продолжают тиражировать безнадежно устаревшие клише, а разрыв между уровнем современных исследований с одной стороны и научно-популярной и учебной литературы - с другой, отмечавшийся еще 10 лет назад[64], продолжает увеличиваться. И все же подобный, "эволюционный" способ "смены вех" без "драки на межах" имеет то несомненное достоинство, что позволяет сохранить преемственность в исследованиях и сберечь все то действительно ценное, что уходящая в прошлое советская историография оставляет в наследство новой, российской.

Завершить же свою статью я хотел бы словами А.В. Адо, написанными им незадолго до кончины: "В литературе, посвященной истории революции, видно обновление проблематики, ее диверсификация, стремление к более широкому видению Французской революции. Образ этой революции, который вырисовывается из работ последних лет, становится более многоликим, менее прямолинейным, более сложным и противоречивым. Видно стремление историков переосмыслить некоторые устоявшиеся оценки и схемы, унаследованные от нашего историографического прошлого… По существу, все сказанное позволяет, как я думаю, сделать вывод, что советская историография Французской революции завершила свое существование. На смену ей идет становление новой российской историографии Французской революции. Она не утрачивает преемственности с наиболее позитивным наследием историографии советской, но она принадлежит уже к иному времени и имеет свое особое лицо"[65].

[1] О процессах, происходивших в связи с 200-летием революции во французской историографии, см.: Блуменау С.Ф. От социально-экономической истории к проблематике массового сознания: Французская историография революции конца XVIII в. (1945-1993 гг.). Брянск, 1995; Он же. Французская революция конца XVIII в. в современной научной полемике // Вопросы истории. 1998. № 9; Он же. В поисках новых подходов: 200-летие Революции и французская историография. // Французский ежегодник 2000: 200 лет Французской революции 1789-1799гг.: Итоги юбилея. М.: Эдиториал УРСС, 2000. с. 24-45.

[2] См. библиографию: Литература о Французской революции XVIII в. на русском языке 1986-1999гг. // Французский ежегодник 2000: 200 лет Французской революции 1789-1799гг.: Итоги юбилея. М.: Эдиториал УРСС, 2000. с. 222-261.

[3] Французская буржуазная революция 1789-1794. М., Л., 1941.

[4] Подробный анализ этой концепции см.: Адо А. В. Письмо профессору Шен Ченсиню // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 8, история. 1996. № 5; Он же. Французская революция в советской историографии // Исторические этюды о Французской революции. Памяти В.М. Далина (К 95-летию со дня рождения). М., 1998.

[5] Из посвященных Французской революции и защищенных в 19861997гг. 20 диссертаций на соискание ученой степени кандидата исторических наук 11 принадлежало ученикам Адо и Кучеренко (соответственно 6 и 5), а из 4 докторских - 3 (2 и 1).

[6] Определение "ревизионистское", чаще всего встречающееся в нашей научной литературе, это направление получило от своих оппонентов. Сами же его представители предпочитают название "критическое".

[7] Манфред А. З. Некоторые тенденции зарубежной историографии // Манфред А.3. Великая французская революция. М., 1983. С. 419.

[8] Соколова М.Н. Современная французская историография. М., 1979; Афанасьев Ю.Н. Историзм против эклектики: французская историческая школа "Анналов" в современной буржуазной историографии. М., 1980; Далин В.М. Историки Франции XIX-XX вв. М., 1981.

[9] Адо А.В. Великая Французская революция и ее современные критики // Вопросы методологии и истории исторической науки. Вып. 4. Буржуазные революции XVII-XIX вв. в современной историографии. М., 1986. С. 109.

[10] Подробнее см.: Чудинов А.В. Назревшие проблемы изучения истории Великой французской революции: (По материалам обсуждения в Институте всеобщей истории АН СССР) // Новая и новейшая история. 1989. № 2.

[11] См.: Актуальные проблемы изучения истории Великой французской революции: (Материалы "круглого стола" 19-20 сент. 1988 г.) М., 1989.

[12] Блуменау С.Ф. "Ревизионистское" направление в современной французской историографии Великой буржуазной революции конца XVIII в. Брянск, 1992; Он же. Споры о революции во французской исторической науке второй половины 60-х - 70-х годов. Брянск, 1994; Он же. От социально-экономической истории к проблематике массового сознания: Французская историография революции конца XVIII в (1945-1993гг.) . Брянск, 1995; Чудинов А.В. Размышления англичан о Французской революции: Э. Бёрк, Дж. Макинтош, У. Годвин. М., 1996.

[13] Бёрк Э. Размышления о революции во Франции. М., 1993; Местр Ж.,де. Рассуждения о Франции. М., 1997.

[14] Фюре Ф. Постижение Французской революции. СПб, 1998; Он же. Революция живая и мертвая // Новое время. 1993. № 37.

[15] Манфред А.З. Великая французская революция. М., 1983. С. 206.

[16] Ревуненков В.Г. Очерки по истории Великой французской революции 1789-1814 гг. 3-е, доп. изд. СПб., 1996. С. 505.

[17] Манфред А.З. Великая французская революция. С. 14.

[18] Ревуненков В.Г. Указ. соч. С. 44, 507.

[19] См., например, написанный Е.Е. Юровской соответствующий раздел недавно вышедшего учебника для вузов: Новая история стран Европы и Америки. Первый период. М., 1997. С. 68.

[20] Манфред А.З. Великая французская буржуазная революция. М., 1956. С.8.

[21] Манфред А.З. Великая французская революция. С. 17.

[22] Адо А.В. О месте Французской революции конца XVIII в. в процессе перехода от феодализма к капитализму во Франции // Актуальные проблемы изучения истории Великой французской революции. С. 18, прим. 4. См. также: Адо А.В. Место Французской революции в процессе перехода страны от феодализма к капитализму // Новая и новейшая история. 1989. № 3. С.19, прим.9.

[23] Пименова Л.А. О некоторых спорных вопросах истории Старого порядка и революции // Актуальные проблемы изучения истории Великой французской революции. С.94.

[24] См.: Пименова Л.А. Дворянство накануне Великой французской революции. М., 1986. С. 44.

[25] Там же. С. 45.

[26] Адо А.В. Крестьяне и Великая французская революция. М., 1987. С. 37-38.

[27] Адо А.В. О месте Французской революции… С. 10.

[28] Пименова Л.А. О некоторых спорных вопросах… С. 95.

[29] Манфред А.З. Великая французская революция. С. 21.

[30] Ревуненков В.Г. Указ. соч. С. 36.

[31] Фюре Ф. Постижение Французской революции. С. 44.

[32] См.: Ардашев П.Н. Провинциальная администрация во Франции в последнюю пору старого порядка. 1774-1789. Т. 1-2. СПб., 1900-1906.

[33] Копосов Н.Е. Высшая бюрократия во Франции XVII века. Л., 1990; Малов В.Н. Ж.-Б. Кольбер. Абсолютистская бюрократия и французское общество. М., 1991.

[34] Копосов Н.Е. Указ. соч. С. 227.

[35] Малов В.Н. Указ. соч. С. 206-209.

[36] См.: Берго И.Б. Парламенты и политическая борьба во Франции накануне Великой французской революции // Новая и новейшая история. 1988. № 6; Она же. Парламентская оппозиция абсолютизму и попытки реформ в 1749-1776 годах // Французская революция XVIII века: экономика, политика, идеология. М., 1988; Лебедева Е.И. Дворянство и налоговые привилегии накануне революции // Там же; Она же. Собрания нотаблей кануна Великой французской революции и эволюция политических позиций дворянства // Французский ежегодник. 1985. М., 1987.

[37] Ревуненков В.Г. Указ. соч. С. 39. Ср. характеристику Манфредом царствования Людовика XVI: "В годы его правления царил полный произвол". – Манфред А.З. Великая французская революция. С. 22.

[38] Пименова Л.А. Дело об ожерелье Марии Антуанетты // Казус: индивидуальное и уникальное в истории. 1996. Вып. 1. М., 1997.

[39] См.: Малов В.Н. Указ. соч. Гл. 3.

[40] См., например: Ревуненков В.Г. Указ. соч. С. 37.

[41] См.: Малов В.Н. Указ. соч. С.215, прим.45; Блюш Ф. Людовик XIV. М., 1998. С. 92-93.

[42] Копосов Н.Е. Абсолютная монархия во Франции // Вопросы истории. 1989. № 1. С. 44.

[43] Советский энциклопедический словарь. М., 1979. С. 181.

[44] Кожокин Е.М. Французская буржуазия на исходе Старого порядка // Буржуазия и Великая французская революция. М., 1989. С. 32-36.

[45] Советский энциклопедический словарь. С. 181.

[46] См., например: Манфред А.З. Великая французская революция. С. 26-28; Ревуненков В.Г. Указ. соч. С. 33; Новая история… С. 67.

[47] Кожокин Е.М. Указ. соч. С. 26-27.

[48] Там же. С. 25.

[49] Пименова Л.А. Дворянство… С. 49.

[50] Кожокин Е.М. Указ. соч. С. 35.

[51] См.: Манфред А.З. Великая французская революция. С. 94, 97.

[52] Тырсенко А.В. Фельяны (У истоков французского либерализма) . М., 1999. С. 106.

[53] См.: Lemay E.H. Dictionnaire des Constituants, 1789-1791. P., 1991. 2 vols. Об этом уникальном издании см.: Тырсенко А.В. Новый опыт биографического словаря: "Словарь депутатов Учредительного собрания" Эдны Хинди Лёмэй // Исторические этюды…

[54] Манфред А.З. Великая французская революция. С. 71-72.

[55] Новая история… С. 72.

[56] В это число включены и заместители, вошедшие в Собрание вместо выбывших депутатов.

[57] Lemay E.H. Op. cit. P. 996-997.

[58] Ревуненков В.Г. Указ. соч. С. 505.

[59] См.: Адо А.В. Крестьяне… С. 356-359.

[60] См.: Tам же. С. 358.

[61] Там же. С. 365.

[62] Toutain J.C. Le produit de l'agriculture française de 1700 á 1958: 1. Estimation du produit au XVIIIe siècle. P., 1961. P. 74.

[63] Ревякин А.В. Буржуазия после Французской революции (первая половина ХIXв.) // Буржуазия и Великая французская революция. С. 150.

[64] См.: Пименова Л.А. О некоторых спорных вопросах… С. 93.

[65] Адо А.В. Письмо профессору Шен Ченсиню. С. 32.