Человек эпохи Просвещения. М. "Наука". 1999.

Вот уже два столетия продолжаются споры историков о феномене Террора во Французской революции, традиционно признаваемом одной из ключевых проблем ее истории[1].Но какие бы его интерпретации не предлагались, в них неизменно звучали, либо по отдельности, либо в различных сочетаниях, три доминирующих мотива, которые можно условно назвать "мотивом обстоятельств", "мотивом утопии" и "социальным мотивом". Первый из них "классическaя" историография Французской революции[2] повторяла, пожалуй, особенно часто. Его приверженцы (А. Тьер, Ж. Мишле, А. Олар, М. Рейнар и др.) доказывали, что Террор стал порождением рокового стечения объективных обстоятельств, необходимым средством ведения внешней и гражданской войн, заставивших якобинцев прибегнуть к крайним формам насилия как к единственному средству спасти завоевания революции. Сторонники "мотива утопии", который в XIX — начале XX в. был весьма популярен среди консервативных историков (И. Тэн, О. Кошен и др.), а сегодня — среди представителей "критического", или "ревизионистского", направления (Ф. Фюре, Б. Бачко, П. Генифе), связывают Террор (по крайней мере "Великий террор" 1794г.) с попыткой сторонников Робеспьера реализовать средствами государственного принуждения утопическую схему совершенного общественного строя[3]. И наконец, те, кто предпочитал "социальный мотив" (как правило, представители социалистического направления в "классической" историографии — Л. Блан, Ж. Жорес, А. Матьез, историки-марксисты — А. Собуль, М. Вовель, К. Мазорик и советские исследователи), доказывали, что Террор был инструментом социально-экономической политики в интересах определенного (о том, какого именно высказывались разные мнения) слоя французского общества XVIII в. Все три мотива и ныне широко представлены в историографии революции[4].

А когда они прозвучали впервые? И что думали о якобинском Терроре его очевидцы? Как сами участники революции объясняли этот поразительный феномен? Не претендуя на исчерпывающее освещение проблемы, для чего нужна по меньшей мере специальная монография, я попытаюсь хотя бы наметить возможные ответы на поставленные вопросы, проанализировав сочинения нескольких известных современников революции, написанные как по горячим следам событий, так и десятилетия спустя.

* * *

Критическое осмысление феномена Террора началось уже на следующий день после термидорианского переворота. "Родившаяся в то время "черная легенда" Робеспьера представляла собой первую, тогда еще примитивную и эмоциональную, попытку истолковать одновременно и Террор, и личность Робеспьера: "чудовищная система" была неотделима от "тирана", а сам он представлялся "монстром", управлявшим страной по колено в крови. Это обвинение его в агрессивности свидетельствует о тяжести травмы, нанесенной Террором; данная легенда демонстрировала растерянность современников перед лицом неслыханной репрессивной системы, которая в одно и то же время была частью Революции и противоречила ее основным принципам"[5]. Ораторы в Конвенте и многочисленные памфлетисты наперебой разоблачали "заговор" робеспьеристов против Республики, имевший целью установить единоличную диктатуру Неподкупного. Творцы "легенды" приписывали свергнутым "тиранам" безграничное честолюбие, кровожадность, человеконенавистничество и прочие отвратительные качества, фактически сводя причины Террора к психологическим особенностям нескольких, стоявших у власти индивидов. Подобная интерпретация была вполне достаточна для пропагандистского обеспечения "термидорианской революции", но ничего не давала для подлинного понимания происшедшего. Похоже, раньше других это осознали некоторые из депутатов Конвента и из близких к ним публицистов. Находясь в самом центре событий, они-то хорошо знали истинную цену заявлениям о "преступных амбициях" низвергнутой "партии" как об единственной причине Террора. Уже с начала 1795 г. в ряде памфлетов и публичных выступлений зазвучала мысль, что в основе действий робеспьеристов скорей всего лежала некая законченная система представлений о конечной цели революции, правда, относительно содержания этого идеала высказывались разные точки зрения.

В известном памфлете Гракха Бабефа "О системе уничтожения населения", увидевшем свет 14 нивоза III года (3 января 1796 г.)[6], утверждалось, что Робеспьер и его "партия" следовали тщательно разработанному плану перераспределения имуществ в пользу бедняков, для чего занимались массовым истреблением крупных собственников. Впрочем, "трибун народа", не ограничиваясь этим предположением, выдвинул также совершенно фантастическую гипотезу о намерении робеспьеристов уничтожить часть и самих бедняков с целью избавиться от избыточного населения[7]. Разумеется, подобная трактовка событий была продиктована в значительной степени чисто конъюнктурными соображениями — стремлением запятнать политических противников, ведь в те месяцы Бабеф с гордостью носил титул "Атиллы робеспьеризма". В дальнейшем, когда его отрицательное отношение к Робеспьеру сменилось апологетическим[8], Бабеф отказался от такой гипотезы, сохранив, однако, до конца жизни уверенность в том, что Неподкупный и его окружение, проводя политику Террора, руководствовались заботой о неимущей части общества и стремились к установлению "подлинного равенства"[9].

Несколько забегая вперед, отметим, что такая интерпретация эпохи Террора получила в 1828 г. развитие в известном труде Ф. Буонарроти о бабувистском заговоре. Бывший сподвижник Робеспьера, а затем — Бабефа, Буонарроти называл сторонников Неподкупного "друзьями равенства" и утверждал, что их доктрина предполагала установление "справедливого" общественного строя путем перераспределения собственности в пользу неимущих: "Устройство складов, где хранились запасы, законы против спекулятивных скупок, провозглашение принципа, в силу которого народ становился собственником предметов первой необходимости, законы об уничтожении нищенства, о распределении государственного вспомоществования, а также общность, господствовавшая тогда среди большинства французов, являлись одними из предварительных условий нового порядка, проект которого начертан неизгладимыми буквами в знаменитых докладах Комитета общественного спасения и главным образом в тех из них, которые произносили с национальной трибуны Робеспьер и Сен-Жюст"[10]. По мнению Буонарроти, Террор был прежде всего средством реализации социально-экономической программы революционного правительства: "Мудрость, с какой оно подготовило новый порядок распределения имуществ и обязанностей, не может ускользнуть от взоров здравомыслящих людей... В конфискации имущества осужденных контрреволюционеров они усмотрят не фискальное мероприятие, а обширный план реформатора"[11]. Иначе говоря, в трактовках Террора руководителями "заговора равных" — Бабефом и Буонарроти — мы уже имеем дело с четко выраженным "социальным мотивом".

С несколько иными интонациями, но тот же самый "мотив" прозвучал в "Истории Национального конвента", написанной в конце 90-х годов XVIII в. одним из бывших лидеров "равнины" в Конвенте, а затем — активным термидорианцем, П.Т. Дюраном де Майяном. Он считал Робеспьера "народным диктатором, мало-помалу возвысившимся, благодаря расположению к нему черни"[12]. По мнению этого автора, Робеспьер и его сторонники-монтаньяры хотели, чтобы "наказание богатых врагов революции обернулось выгодой для бедных патриотов"[13]. Правда, в отличие от бабувистов, Дюран де Майян относился к подобным устремлениям крайне отрицательно.

Практически одновременно с "социальным мотивом" в интерпретациях Террора возникает и "мотив утопии". Наиболее ярко он представлен в знаменитом докладе Комиссии по изучению бумаг, найденных у Робеспьера и его сторонников, с которым 16 нивоза III года (5 января 1795 г.) выступил в Конвенте видный политический деятель термидорианского периода Э.Б. Куртуа. В литературе нередко встречаются довольно критические оценки этого сочинения, высказывавшиеся позднее как участниками революции, так и ее историками. Причем критиковали его не только по идеологическим соображениям — за ярко выраженный антиробеспьеризм, но и с формальной стороны. Так, бывший монтаньяр Р. Левассер (из Сарты) в своих воспоминаниях утверждал, что выступление Куртуа изобиловало "злонамеренными риторическими преувеличениями"[14]. С другой стороны, в мемуарах известного термидорианца П. Барраса высказывается упрек в адрес Куртуа за то, что автор доклада, умолчав о некоторых важных фактах, не сумел воссоздать полную картину трагических событий эпохи Террора и, самое главное, вскрыть их причины[15]. В дальнейшем некоторые историки, апологетически настроенные по отношению к Робеспьеру, также выражали сомнение в историографической значимости этого сочинения, обвиняя Куртуа в фальсификации фактов[16].

Между тем столь негативные оценки данной работы далеко не во всем справедливы. За пышной риторикой, которая действительно составляет значительную часть ее содержания, как, впрочем, и большинства других публичных выступлений революционной эпохи, внимательный читатель без труда обнаружит немало интересных мыслей и тонких наблюдений, свидетельствующих об остром уме и научной эрудиции автора, был ли им сам Куртуа или кто-либо другой (об этом чуть позже).

По убеждению автора доклада, трагедия Террора стала результатом грубого нарушения естественного хода вещей, в соответствии с которым до того времени развивалась революция: "Всемирный разум, ...что приводит в движение миры и обеспечивает их гармонию, был подменен разумом одной партии... Революция, которую считали более или менее постепенным переходом от зла к благу, была отныне уподоблена лишь удару молнии (выражение Сен-Жюста — А.Ч.)"[17]. Причину столь фатального развития событий, когда естественный ход эволюции общества оказался временно прерван, автор доклада видел в желании робеспьеристов провести в жизнь путем жесточайшего государственного принуждения умозрительно созданный ими план социального устройства, совершенно не учитывавший реального положения дел. "Повеса двадцати шести лет, — говорил докладчик о Сен-Жюсте, — едва стряхнув с себя школьную пыль и раздуваясь от гордости за свои куцые знания, прочел книгу одного великого человека (Монтескье), в которой ничего не понял, кроме того, что роскошь, дитя искусств и торговли, портит народ. Еще он вычитал, что другой великий человек (Ликург), коего он понял и того меньше, воспитал народ храбрецов на пространстве в несколько тысяч стадий. Тут же наш незадачливый подражатель античности, не изучив ни местных особенностей, ни нравов, ни состава населения, и применяя принципы, которые вообще неприменимы на практике, заявил нам здесь тоном, полным самодовольства, которое было бы смешно, если бы не было столь ужасно: "Мы обещаем вам не счастье Пeрсеполиса, а счастье Спарты"[18].

В своем стремлении реализовать подобную утопию сторонники Робеспьера, утверждалось в докладе, проявляли упорство религиозных фанатиков, не останавливаясь ни перед чем ради достижения поставленной цели[19]. Эта попытка силой втиснуть реальную общественную жизнь в прокрустово ложе абстрактной схемы имела самые печальные последствия: робеспьеристская политика привела к разрушению торговли, предпринимательства, искусств и ремесел, — отмечал автор доклада[20].

Таким образом, в докладе Комиссии по изучению бумаг Робеспьера мы имеем дело с попыткой своеобразного историко-социологического объяснения феномена Террора. Едва ли можно согласиться с мнением Барраса, заявившего много лет спустя, что Куртуа не пошел дальше рассмотрения индивидуальных качеств отдельных персонажей и что, сосредоточившись на особенностях личности Робеспьера, он даже не попытался проанализировать его политику[21]. Напротив, именно стремление к широким обобщениям выгодно отличает этот доклад от большинства антиробеспьеристских сочинений того времени, в том числе, как ни странно, и от сделанного год спустя еще одного доклада Куртуа о событиях 9 термидора, где причины Террора сводились в духе "черной легенды" к честолюбию и кровожадности Робеспьера, якобы, стремившегося подражать королям, императорам и другим тиранам прошлого[22]. Столь разительное отличие второго выступления Куртуа от предыдущего наводит на мысль, что их тексты, возможно, были подготовлены разными людьми. Не делая далеко идущих выводов относительно авторства докладов, отмечу лишь, что, по свидетельству Левассера, первый из них был написан под наблюдением Куртуа неким ученым человеком (homme de collége), чьего имени, мемуарист, правда, не сообщает[23]. Как бы то ни было, данное произведение, несомненно, заслуживает внимания как одно из первых проявлений "мотива утопии" при объяснении причин Террора.

Такая интерпретация (возможно, независимо от намерений Куртуа) перекликалась с трактовкой Французской революции в целом авторами консервативного направления, в частности, — выдающимся английским мыслителем Э. Берком. Еще в юности, пришедшейся на середину века, Берк критиковал английских и французских просветителей за то, что они полагали возможным разработать умозрительным путем схему идеального общественного строя, лишенного противоречий[24]. Неудивительно, что Французская революция, в которой многие современники (по крайней мере, на ранней ее стадии) видели триумф идей Просвещения, была воспринята им как попытка осуществления этих абстрактных систем на практике. Уже в 1790 г. в знаменитых "Размышлениях о революции во Франции" Берк осудил происшедшее по другую сторону Ла-Манша как насилие над исторически сформировавшимся и вполне жизнеспособным общественным организмом во имя торжества мертворожденной абстракции. "Разве верно, будто французская система управления оказалась настолько неспособной к реформе или незаслуживающей ее, что существовала настоятельная необходимость сразу же снести все здание и расчистить площадку для возведения на его месте теоретически разработанного, экспериментального сооружения?" — спрашивал он[25], нисколько не сомневаясь, что ответ может быть только отрицательным. В погоне за фантомом идеального строя революционеры привели Францию к катастрофе, считал автор "Размышлений": "Наказанием им стал их успех. Законы ниспровергнуты, суды уничтожены, промышленность безжизненна, торговля угасает, налоги не выплачиваются, но население тем не менее нищает, церковь ограблена, но государству не стало легче..."[26]

В последующих работах Берка эти идеи получили дальнейшее развитие. Английский мыслитель настойчиво подчеркивал, что уникальность французских событий заключалась именно в той ведущей роли, которую в них играла идеология разрыва с прошлым, — в абсолютном неприятии деятелями революции существовавших до нее социальных реалий: "Французские революционеры недовольны всем; они отказываются хоть что-нибудь реформировать; они ничего не оставляют без изменения, да-да, совсем ничего"[27].

В отличие от доклада Куртуа, сочинения Берка не содержат особого анализа политики робеспьеристов в период их нахождения у власти. Рассматривая извне происходившее во Франции и порицая революцию в целом, Берк сравнительно мало вникал в различия позиций соперничающих "партий". Его больше интересовало то, что было у них общего. Однако он также пришел к выводу, что во время господства якобинцев пропасть между реальностью и тем абстрактным идеалом, к которому они пытались привести нацию, была как никогда широка. В 1796 г., в одном из своих последних произведений мыслитель дал якобинцам такую характеристику: "Эти философы — фанатики, не связанные с какими-либо реальными интересами, кои уже сами по себе могли бы сделать их гораздо более гибкими; они с таким тупым остервенением проводят безрассудные эксперименты, что готовы принести в жертву все человечество ради успеха даже самого незначительного из своих опытов"[28].

Впрочем, необходимо заметить, что Берк не ограничивался лишь одним мотивом в объяснении причин Террора. Одним из первых он обратился к изучению роли социальных факторов в истории Французской революции[29]. Так, в 1794 г. он охарактеризовал жирондистов как защитников интересов новых собственников — торговцев, банкиров, держателей ассигнат, покупателей национальных имуществ; а якобинцев — как выразителей чаяний "черни"[30]. Но "социальный мотив" все же занимал у Берка подчиненное положение по отношению к "мотиву утопии". По мнению мыслителя, устремления "черни" определялись прежде всего теми самыми абстракциями, которыми философы отравили ее сознание.

Весьма близкое к этому объяснение феномену Террора предложила А.Л.Ж. де Сталь, активная участница революционных событий и автор одной из первых исторических работ о них, написанной в 1816-1817 гг. Эпоха Террора, по ее утверждению, была отмечена беспрецедентным господством политического фанатизма. "Земные страсти, — заявляла де Сталь, — всегда примешиваются к религиозному фанатизму, но часто бывает и наоборот: искренняя вера в некоторые абстрактные идеи питает политический фанатизм"[31]. Машина террора, сложившаяся в значительной степени стихийно, в якобинский период приводилась в действие пружиной идеологии. Большинство политиков, по словам де Сталь, оказались в роли статистов, поскольку их индивидуальные действия не оказывали практически никакого влияния на ход событий: "Политические догмы, если такое название может быть использовано по отношению к подобным заблуждениям, царили в то время, но уж никак не люди"[32]. И все же, полагала она, существовал один человек, олицетворявший собой господство идеологии, породившей массовый террор. Им был Робеспьер. "Он, правда, не превосходил других ни способностями, ни красноречием, но зато отличался таким холодным и суровым политическим фанатизмом, что вызывал страх даже у своих коллег"[33], — писала мадам де Сталь. По ее словам, именно непоколебимая приверженность Робеспьера совершенно абсурдным и абсолютно неосуществимым на практике идеям позволила ему сыграть ведущую политическую роль в эпоху Террора.

Нетрудно заметить, что подобная точка зрения весьма напоминает идеи, высказанные в докладе Куртуа и работах Берка. Впрочем, это еще отнюдь не означает, что знаменитая писательница и идеолог "партии" конституционалистов находилась под влиянием именно этих авторов. Мысль о том, что Террор стал порождением абстрактной идеологии, была широко распространена среди "умеренных" революционеров либерального толка, близких к мадам де Сталь, и неоднократно высказывалась еще в ходе дебатов по проекту конституции III года. "В 1795 г. абстракцию отвергали не столько из-за ее нереалистичности, сколько из-за того, что она практически служила народному движению, "террористам" и "анархии", с которыми приходилось мириться представителям народа и которые были использованы тиранией Робеспьера," — отмечает современный нам французский историк[34].

Впрочем, и позднее "мотив утопии" находил отзвук в воспоминаниях о революции ее участников. Так, старый монтаньяр Левассер, не скрывавший симпатий к робеспьеристам и старавшийся по возможности "реабилитировать" их перед потомством, тем не менее отмечал в своих мемуарах, что политика этой "партии" строилась в соответствии с теоретическими принципами, едва ли осуществимыми на практике[35]. Причем верность робеспьеристов своей доктрине доходила, по словам Левассера, до фанатизма: "Робеспьер и Сен-Жюст в применении своих теорий не останавливались ни перед чем; оспаривать их идеи значило объявить себя их личным врагом, а это могло закончиться только смертью"[36]. Эта политическая группа, считал Левассер, использовала для осуществления своего тщательно разработанного плана самые жестокие средства. Он характеризовал Робеспьера и Сен-Жюста как "людей непреклонных, руководствовавшихся принципами и искренне желавших республики, хотя для ее победы они оказались способны применить методы одиозные и кровавые"[37]. Подобные признания в устах Левассера, являющиеся отголосками "мотива утопии", имеют особое значение, поскольку в своих мемуарах он выступил решительным сторонником принципиально нового подхода к объяснению Террора, широко использовав "мотив обстоятельств".

После реставрации Бурбонов роялистская публицистика обрушила прошедшую революцию жесточайшую критику, фактически отождествив ее с Террором. Гонениям подверглись практически все "цареубийцы" — члены Конвента, проголосовавшие за казнь Людовика XVI, — независимо от их роли во время и после 9 Термидора. И робеспьеристы, и большинство термидорианцев были заклеймены как "террористы". Вот тогда-то в воспоминаниях бывших революционеров и людей им сочувствующих особенно громко зазвучал "мотив обстоятельств". Например, известный писатель Ш. Нодье обозначил его следующим образом: "События бывают гораздо сильнее характеров и... если некоторые люди давили на своем пути народы, то потому, что их толкала сила столь же непреодолимая, как та, что пробуждает вулканы и низвергает водопады"[38]. Этот же "мотив" доминирует и у Левассера: "Никто не думал устанавливать систему террора. Она была создана силой обстоятельств..."[39] По его словам, репрессии 1793-1794 гг. были вызваны необходимостью борьбы с интервенцией и внутренней контрреволюцией[40]. Последовательно придерживаясь этого тезиса на протяжении всей книги, Левассер тем не менее вынужден был время от времени делать некоторые отступления и оговорки, ему противоречившие. Он то признавал, что все же имели место и ничем неоправданные "эксцессы" террора, в коих, однако, был виновен не Робеспьер, а его "жестокие враги" — Колло д'Эрбуа, Каррье и прочие[41], то, как мы уже видели, отмечал фанатизм и беспощадность робеспьеристов, отделяя их от рядовых монтаньяров, занимавшихся созидательной работой[42]. Впрочем, едва ли автор воспоминаний в полной мере осознавал противоречивость некоторых своих утверждений: во многом она была обусловлена сложностью и противоречивостью эпохи, описываемой в мемуарах.

"Мотив обстоятельств" преобладал и в трактовках данного периода бывшими членами Комитета общественного спасения Б. Барером и Л. Карно. "События показали, — писал Барер, — что не было иного пути к спасению Франции и свободы и что Конвент избрал единственный способ обеспечить национальную оборону"[43]. Террор был необходимым средством защиты, ответом ударом на удар, — так считал Карно, если верить свидетельству его сына[44]. Отметим, однако, и другое совпадение взглядов бывших членов "Великого комитета", а именно — в характеристике робеспьеристов. Отличительной особенностью этой политической группы оба признавали фанатическую преданность определенным идеологическим принципам[45]. Правда, ни тот, ни другой не касались сущности этих принципов и их влияния на политику робеспьеристского триумвирата.

Печально знаменитый Ж. Фуше, служивший на протяжении четверти века всем сменявшим друг друга политическим режимам Франции и совершивший на данном поприще немало темных дел, попытался в пространных мемуарах оправдать многие из своих поступков. Однако периоду Террора в его книге отведено только несколько страниц. Мимоходом упомянув об "эксцессах" террора, Фуше ссылался на то, что внешнее и внутреннее положение Франции не оставляло возможности для выбора[46]. О себе "палач Лиона" и борец за дехристианизацию писал, что "вынужден был приспосабливаться к языку эпохи и платить дань роковой силе обстоятельств"[47]. Разумеется, подобный фатализм в оценке действий Конвента не оставлял места для анализа политики отдельных "партий". Свои разногласия с Робеспьером Фуше объяснял прежде всего негативными качествами личности Неподкупного. Впрочем, Фуше также отмечал, что многие поступки последнего имели ярко выраженный идеологический подтекст и что Робеспьер "часто оказывался на уровне даже самых ужасных обстоятельств", благодаря, помимо прочего, своим принципам[48].

Бывший монтаньяр, затем термидорианец и, наконец, граф империи А. Тибодо в своих воспоминаниях также писал о стихийном характере возникновения и распространения Террора. "Ничто не было так далеко от систематичности, как террор... — утверждал он. — Именно сопротивление внешних и внутренних врагов революции мало-помалу довело дело до террора"[49]. Вместе с тем, Тибодо отмечал, что стоявшие тогда у власти люди пытались строить свои действия на основе определенной идеологической системы, хотя, по его мнению, и безуспешно: "Террористическое правительство хотело исправить нравы, привить нации новые институты и новые привычки. Но в этих планах и делах не было ни согласованности, ни последовательности. Находясь во власти обстоятельств, в тревогах сегодняшнего дня, нельзя ничего создать для будущего..."[50]. Констатируя, что этот идеал имел преимущественно этическое содержание и представлял собой слепое копирование античных образцов, Тибодо подчеркивал его утопичность: "Тщетна надежда одним махом ввести для нации, состарившейся в цивилизации, нравы и простоту древних республик. Как только пружина, на мгновение сжатая давлением террора, высвободится, этот народ тут же открыто вернется к своему прежнему поведению, привычкам и недостаткам"[51].

Особняком среди всех рассмотренных выше работ стоят мемуары П. Барраса. Старый термидорианец не считал возможным предложить сколько-нибудь исчерпывающее объяснение истоков Террора и ограничился лишь постановкой самой проблемы: "Несомненно, причина Террора, как и всех великих политических кризисов, которые называют феноменами, не может быть единственной и сама по себе есть следствие множества предшествующих ей причин"[52]. Не предлагая своего решения проблемы, Баррас фактически отклонил и те интерпретации, что содержались в работах его современников. Так, отмечая в событиях того периода особую роль Робеспьера, сумевшего "возвести террор в систему"[53], он, однако, критически относился к концепции доклада Куртуа. С другой стороны, признавая значение обстоятельств военного времени для формирования режима Террора[54], Баррас все же считал, что ссылка на один лишь этот фактор не позволяет понять явление в целом: "...Хотя может показаться, что ту эпоху легко объяснить чувствами, побуждениями и взглядами, обусловленными вторжением в страну неприятеля, тем не менее в причинах, которые привели к подобному состоянию всеобщего террора, есть нечто до сих пор не постижимое..."[55].

Подведем итог. В объяснении причин Террора современниками и участниками революционных событий мы слышим те же самые мотивы, которые до сих пор звучат в историографии данной темы. Однако появляются они далеко не одновременно. В эпоху революции авторы проанализированныx нами работ, независимо от своих политических убеждений, связывали Террор с попыткой "партии" Робеспьера осуществить на практике теоретически разработанный проект идеального общественного строя. Расхождения во мнениях касались лишь социального содержания этого идеала. Одни считали, что политика робеспьеристов отвечала интересам неимущих слоев ("социальный мотив"), другие — что она была утопична и противоречила любым реальным интересам вообще ("мотив утопии"). Любопытно, что на обстоятельства военного времени как на причину Террора никто из рассмотренных нами авторов тогда не ссылался. "Мотив обстоятельств" получает распространение значительно позже, в ответ на преследования бывших революционеров в годы Реставрации. Однако в воспоминаниях даже тех участников революции, кто стремился представить Террор как порождение "фатальной силы вещей", все равно продолжали звучать отголоски тезиса о том, что действия робеспьеристов — ведущей политической группировки периодa Террора — имели в своей основе определенную идеологическую схему.

Разумеется, мы не можем рассматривать точку зрения непосредственных участников революционных событий как решающий аргумент в нынешних историографических спорах о причинах Террора, помня, что "большое видится на расстоянии". И все же размышляя над тем, стал ли "Великий террор" Французской революции следствием объективной необходимости, либо порождением определенного типа идеологии, порой бывает совсем не лишним поинтересоваться мнением на сей счет людей, живших в условиях этой "необходимости".

---

[1] Об этих дискуссиях см., например: Кареев Н.И. Историки Французской революции. Пг., 1924-1925. Т. 1-2; Манфред А.З. Споры о Робеспьере (1958) // Манфред А.З. Великая французская революция. М., 1983; Чудинов А.В. Назревшие проблемы изучения Великой французской революции (по материалам "круглого стола") // Новая и новейшая история. 1989. № 2; Блуменау С.Ф. От социально-экономической истории к проблематике массового сознания. Французская историография революции конца XVIII в. (1945-1993). Брянск, 1995; Gerard A. La Revolution francaise: mythes et interpretation. 1789-1970. P., 1970; Vovelle M. Le siecle d'historiographie revolutionnaire // L'etat de la France pendant la Revolution: 1789-1799. P., 1988; La Terreur. Actes de la table ronde. Clermont-Ferrand, 1994.

[2] Характеристику основных направлений историографии революции см.: Собуль А. Классическая историография Французской революции. О нынешних спорах // Французский ежегодник. 1976. М., 1978; Блуменау С.Ф. "Ревизионистское" направление в современной французской историографии Великой буржуазной революции конца XVIII века. Брянск, 1992; Он же. Французская историография революции во второй половине XX века: этапы движения // Историческая мысль и история идей. Брянск, 1998.

[3] Подробнее см.: Чудинов А.В. О новом отношении к консервативной историографии: через критику к синтезу // Актуальные проблемы изучения истории Великой французской революции. М., 1989; Он же. Размышления англичан о Французской революции: Э. Берк, Дж. Макинтош, У. Годвин. М., 1996. Гл. 1, п. 3.

[4] См., например:Viola P. Robespierre: debats d'aujourd'hui // Images de Robespierre. Napoli, 1993; Якобинство в исторических итогах Великой французской революции ("круглый стол") // Новая и новейшая история. 1996. № 5.

[5] Бачко Б. Робеспьер и террор // Исторические этюды о Французской революции. Памяти В.М. Далина (К 95-летию со дня рождения). М., 1998. С. 141. См. также: Baczko B. Thermidor et la légende noire de Robespierre // Images de Robespierre. P. 7.

[6] См.: Бабеф Г. Сочинения. Т. 3. М., 1977. С. 545, прим. 30.

[7] Бабеф Г. О системе уничтожения населения, или Жизнь и преступления Каррье // Бабеф Г. Сочинения. Т. 3. С. 225-229.

[8] Подробнее см.: Далин В.М. Робеспьер и Бабеф // Далин В.М. Люди и идеи. М., 1970; Черткова Г.С. Гракх Бабеф во время термидорианской реакции. М., 1980; Mathiez A. Babeuf et Robespierre // Annales revolutionnaires. 1917.

[9] См., например: "Трибун народа или Защитник прав человека" Гракха Бабефа. № 35. [30 ноября 1795 г.] // Бабеф Г. Сочинения. Т. 3. С. 511.

[10] Буонарроти Ф. Заговор во имя равенства. М., 1963. Т. 1. С. 108-109.

[11] Там же. С. 112.

[12] Durand de Maillane P.T. Histoire de la Convention nationale. P., 1825. P. 253.

[13] Ibid. P. 165.

[14] Levasseur R. (de la Sarthe). Memoires. P., 1831. T. 4. P. 91.

[15] Barras P. Memoires. P., 1895. T. 1. P. 210-211.

[16] См.: Манфред А.З. Указ. соч. С. 359.

[17] Courtois E.B. Rapport fait au nom de la Commission chargee de l'examen des papiers trouves chez Robespierre et ses complices. P., 1795. P. 4.

[18] Ibid. P. 5. Куртуа цитирует доклад Сен-Жюста от 23 вантоза II года (13 марта 1794г.), где, в частности, говорилось: "Но не  счастье  Персеполиса предлагаем мы вам, это счастье растлителей человечества; мы предлагаем вам счастье Спарты и Афин в их лучшие времена..." — Сен-Жюст Л.А. Речи. Трактаты. СПб., 1995. С. 126.

[19] Ibid. P. 29.

[20] Ibid. P. 14, 15, 21, 26, 28, 31.

[21] Barras P. Op. cit. P. 211.

[22] Courtois E.B. Rapport fait au nom des Comites de salut public et de surete general sur les evenemens du 9 thermidor an II. P., an IV (1796).

[23] Levasseur R. Op. cit. T. 4. P. 91.

[24] Подробнее см.: Чудинов А.В. "Предшественники социализма поневоле // Эгалитаристские памфлеты в Англии середины XVIII в. М., 1991.

[25] Burke E. Reflections on the Revolution in France // The Works of the Right Honourable Edmund Burke. L., 1808. Vol. 5. P. 233-234.

[26] Ibid. P. 87.

[27] Burke E. A Letter to a Noble Lord (1796) // The Works… L., 1808. Vol. 8. P. 20.

[28] Ibid. P. 55.

[29] Подробнее см.: Чудинов А.В. Размышления англичан о Французской революции. Гл. 1. п. 2.

[30] Burke E. Preface to the Address of M. Brissot to His Constituents (1794) // The Works. Vol. 7. P. 315-319.

[31] Staël A.L.G. Considerations sur les principaux evenemens de la Revolution française. P., 1818. T. 2. P. 112-113.

[32] Ibid. P. 142.

[33] Ibid. P. 140.

[34] Боск Я. "Арсенал для подстрекателей" (Декларация прав человека как программа практических действий) // Исторические этюды о Французской революции. С. 195.

[35] Levasseur R. Op. cit. T. 3. P. 77-78.

[36] Ibid. P. 63.

[37] Ibid. P. 78. См. также p. 2.

[38] Nodier Ch. Souvenirs de la Revolution et de l'Empire. P.

[39] Levasseur R. Op. cit. T. 2. P. 196.

[40] См.: Ibid. P. 131-132, 194-195, 210-211; T. 3. P. 2-3.

[41] Ibid. T. 2. P.197, 211.

[42] Ibid. T. 3. P. 5.

[43] Barere B. Memoires. P., 1842. T. 2. P. 124.

[44] См.:Carnot H. Memoire sur Lazare Carnot. P., 1907. T. 1. P. 377, 506.

[45] Ibid. P. 528; Barere B. Op. cit. P. 234-236.

[46] Fouche J. Memoires. P., 1824. T. 1. P. 15.

[47] Ibid. P. 17.

[48] Ibid. P. 20.

[49] Thibaudeau A.C. Memoires sur la Convention et le Directoire. P., 1824. T. 1. P. 45-46.

[50] Ibid. P. 56

[51] Ibid. P. 57.

[52] Barras P. Op. cit. P. 145.

[53] Ibid. P. 144-146, 208.

[54] Ibid. P. 154-156.

[55] Ibid. P. 211.

---

Назад