Россия и Франция XVIII-XX вв. Вып. 8. М.: Наука, 2008. С. 31-45.

Оценки в Российской империи, а затем в СССР Французской революции XVIII в. разными авторами и в разные эпохи широко варьировались: от самых восторженных до весьма скептических, вот только равнодушным она, пожалуй, никого не оставляла. Ее трактовка менялась на протяжении всего XIX в., а после 1917 г. оказалась тесно связана с трактовкой Октябрьской революции. История французских событий конца XVIII в. привлекала в царской России повышенное внимание противников самодержавия, а в СССР – приверженцев официального марксистского канона. Наконец, к ней обратились критики сталинизма для обоснования пути демократического и либерального развития. Учитывая столь небезразличное отношение россиян к Французской революции, можно предположить, что его изучение имеет немалую эвристическую ценность для понимания политических процессов в самой России. «Воздействие политики на историю хорошо известно. Но существует и обратное воздействие: история и представления о прошлом часто определяют поступки политиков. Этот факт наглядно иллюстрируется влиянием образа Французской революции на политическую и духовную историю России», ‑ писал Дмитрий Шляпентох в 1989 г.[1]

Российские политики и историки неизменно проявляли к Французской революции большой интерес, пытаясь вывести из ее истории политические закономерности развития и их собственной страны. В советскую эпоху сравнение революционного опыта Франции и России использовалось для обоснования общих законов исторического развития. Считалось, что за буржуазной революцией, вроде Французской, неизбежно должна следовать пролетарская социалистическая революция, подобная Октябрьской. Интерпретация Французской революции отныне приобрела политическое значение и диктовалась «сверху». Эта доминирующая трактовка была разработана официальной советской историографией и, при отсутствии возможностей для свободного обсуждения, активно насаждалась в обществе.

В конце 1980-х годов советская историография Французской революции сама стала объектом исследования как во Франции, так и в России. В 1989 г. в Париже вышла книга Тамары Кондратьевой «Большевики и якобинцы. Пути аналогий»[2], где рассматривался процесс становления в 20-30-е годы официальной советской трактовки Французской революции. Одновременно, с развитием в СССР горбачевской политики гласности и свободы слова, начался пересмотр официальной интерпретации французских событий конца XVIII в. советскими историками – та самая «смена вех», которая позднее была описана в известной статье Александра Чудинова[3].

Однако здесь мы не будем вновь обращаться к обширной исторической литературе о Французской революции, которая выходила в СССР на рубеже 80-90-х годов, а постараемся проанализировать, как ссылки на революционный опыт Франции использовались в политической борьбе периода перестройки (1985-1991 гг.) Михаилом Горбачевым и его окружением, с одной стороны, и их оппонентами из лагеря радикально-демократической оппозиции – с другой. В обстановке сильнейших политических, экономических, социальных и культурных потрясений российские политики вновь стали искать в истории Французской революции ответы на волнующие их вопросы и оправдание своего образа действий. Этот источник исторического вдохновения был поистине неисчерпаем, поскольку различные этапы Революции могли дать материал для обоснования разных, даже прямо противоположных политических позиций. Тем самым, опыт Французской революции мог послужить политическим ресурсом как для находившейся у власти элиты, так и для оппозиционных групп, стремившихся усилить свою роль в общественной жизни. К тому же, на самый разгар горбачевских реформ пришелся 200-летний юбилей Революции, вновь напомнивший современникам об уроках 1789 года. Соответственно обращение к событиям французской истории конца XVIII в. позволяло сторонникам конкурирующих политических моделей в последние годы существования СССР более подробно и четко формулировать свои цели.

М.С. Горбачев и монополия на революционное наследие

Начиная с 1985 г. горбачевская политика гласности позволила возобновить и сделать достоянием широкой общественности дебаты вокруг интерпретации Французской революции. В это время, отмечает Т. Кондратьева, «вновь стали прибегать к сравнениям [Французской и Октябрьской революций – Ф.Д.], вышедшим из употребления в 30-е годы»[4]. Возобновившиеся дебаты приобрели особенно широкий размах в 1989 г. в связи с празднованием 200-летия Французской революции. Все крупнейшие советские периодические издания того времени воспользовались юбилеем, чтобы дать оценку советскому строю в свете исторического опыта Французской революции[5]. Юбилейные торжества, в ходе которых акцент был сделан на достижениях 1789 года, стали средством легитимации реформаторского проекта М.С. Горбачева, противопоставлявшегося террору и реакции, каковые имели место и во Французской революции, и в советской истории.

М.С. Горбачев и «революция прав человека»

Придя к власти в 1985 г., М.С. Горбачев оказался перед непростой дилеммой: как реформировать советский строй и не поставить при этом под сомнение его фундаментальные принципы, ‑ как порвать с практикой предшественников, не отказываясь от наследия основателей СССР. Генеральный секретарь не хотел, чтобы Советский Союз прекратил свое существование. Напротив, М.С. Горбачев постоянно подтверждал свою преданность большевистской революции. «У нас нет причин говорить об Октябре, о социализме как бы стесняясь, вполголоса» ‑ писал он[6]. Уважение к революционному прошлому нашло отражение в большинстве его речей. Ограничусь в качестве примера цитатой из его доклада по случаю 70-летия Великой Октябрьской революции, сделанного в 1987 г. на совместном заседании ЦК КПСС, Верховного Совета СССР и Верховного Совета РСФСР, где Генеральный секретарь подчеркивал, что «Октябрьская революция – это революция народа и для народа, для человека, его освобождения и развития»[7]. Эту же идею развивало и политическое окружение Горбачева. «Революция продолжается. Она происходит не только на улицах, но более всего в наших умах. Мы стали свободны в слове. Но очень многое нам еще по-настоящему только предстоит осознать», ‑ писал известный калмыцкий поэт и депутат ВС СССР Давид Кугультинов в 1989 г.[8]

М.С. Горбачев часто применял прилагательное «революционная» и по отношению к самому термину «перестройка». Советская пресса также стремилась представить перестройку в качестве новой революции, продолжающей дело Октября. Так, «Литературная газета» поясняла: «Перестройку у нас часто называют революцией, означающей для нас возрождение и дальнейшее развитие демократических принципов, провозглашенных Октябрем»[9]. Перестройка, таким образом, рассматривалась как новая революция после Октябрьской. Тем, кому эта идея могла бы показаться странной, Генеральный секретарь так пояснял ее, ссылаясь на французский исторический опыт: «И все же почему на 70-м году Октября мы говорим о новой революции? Можно подойти к ответу на этот вопрос с помощью исторических аналогий. Ленин в свое время подметил, что в стране классической буржуазной революции, во Франции, после ее Великой революции 1789-1794 годов потребовалось еще три революции (1830, 1848 и 1871 годов), чтобы довести до конца начатое ею дело»[10].

Здесь М.С. Горбачев еще использовал традиционное для советской историографии определение Французской революции как «буржуазной». Однако вскоре упоминания о Французской революции приобрели в дискурсе Генерального секретаря и его окружения совершенно иной смысл.

Реабилитация демократической революции

Приверженность Октябрьской революции, декларируемая в ходе перестройки, отнюдь не означала приверженности советской действительности, унаследованной от 70-х годов. М.С. Горбачев стремился провести в СССР демократические реформы. «Нам нужны полноценное, полнокровное функционирование всех общественных организаций, всех производственных коллективов и творческих союзов, новые формы деятельности граждан и возрождение тех, которые были забыты. Короче говоря, нужна широкая демократизация всей жизни общества», ‑ заявлял он[11]. Генеральный секретарь пытался найти обоснование подобному сочетанию Революции и демократии и, в частности, обоснование историческое. Тогда-то М.С. Горбачев со своими сторонниками и обратился к опыту Французской революции, чтобы обосновать новые политические ориентиры страны. Если ранее Французская революция расценивалась советскими идеологами как «буржуазная», исторически предшествующая революции «пролетарской», но принципиально от нее отличная, то М.С. Горбачев обратился к демократическому наследию 1789 года.

С 1987 г. М.С. Горбачев рассматривал Октябрьскую революцию как продолжение дела, начатого французским Просвещением. Так, он утверждал, что «Революция в России стала как бы вершиной освободительных устремлений, живым воплощением мечтаний лучших умов человечества – от великих гуманистов прошлого до пролетарских революционеров XIX и XX веков. Год 1917-й воплотил в себе духовные искания просветителей XVIII столетия, героев и мучеников декабристского движения, пламенных трибунов революционной демократии»[12]. Упоминая о философии Просвещения, Горбачев пытался объяснить Октябрь с позиций либерально-демократических ценностей, как революцию, вдохновлявшуюся идеалами 1789 года. Выступая в 1988 г. в ООН, он заявил: «Две великие революции – французская 1789 г. и российская 1917 г. ‑ оказали мощное воздействие на сам характер исторического процесса, радикально изменили ход мировых событий. Обе они – каждая по-своему – дали гигантский импульс прогрессу человечества»[13].

В 1989 г. один из наиболее близких соратников Горбачева А.Н. Яковлев выступил с докладом, посвященным 200-летию Французской революции. Он подчеркнул демократическое содержание наследия 1789 года, заявив: «Глубинный смысл судьбоносного для человечества события, каким, несомненно, является Великая французская революция, в том, что она утвердила в политике и общественном сознании великие принципы свободомыслия, которые вошли в плоть и кровь мировой культуры». Далее он продолжил: «Объединив идеи гуманизма и справедливости с принципами демократии и народного суверенитета, революция создала фундамент современного правосознания, политической культуры». Однако, внимательно следя за тем, чтобы не нарушить связь с советской ортодоксальной идеологией, А.Н. Яковлев привел также цитату из Ленина, считавшего, что «революция и эволюция не противопоставляются друг другу, а переплетаются»[14]. Высказывания этого близкого сподвижника М.С. Горбачева во многом позволяют понять то, как решалась выдвинутая во время перестройки задача выдвижения на первый план «демократического» содержания революции.

1789 год сквозь призму гласности

Произведенная М.С. Горбачевым реабилитация 1789 года была широко поддержана реформаторской прессой того времени. Но эта позиция разделялась далеко не всеми, так как она противоречила каноническим представлениям советской, марксистско-ленинской историографии. Горбачевская интерпретация шла вразрез с прежней официальной трактовкой Французской революции, а потому вызвала острые споры и в широкой печати, и среди историков. Покончив с царившим при Брежневе единодушием в средствах массовой информации, гласность позволила выразить разные точки зрения по поводу 200-летия Французской революции. В споре сошлись сторонники и противники либерального наследия 1789 года. Точка зрения Генерального секретаря воспроизводилась реформаторской прессой. Напротив, наиболее консервативные коммунистические газеты отнеслись к реабилитации 1789 года с известной долей враждебности. Мы рассмотрим здесь некоторые публикации на эту тему в ежедневных и еженедельных изданиях, увидевшие свет в июле 1989 г. Дискуссия, при всей ее бесспорной остроте, не выходила за официально допустимые рамки. Тем не менее, она позволяет судить о том политическом напряжении, которое вызвала горбачевская интерпретация Французской революции.

14 июля 1989 г. ежедневная газета «Известия», поддерживавшая реформы, дала весьма благожелательный комментарий относительно исторического значения 1789 года: «Положив конец старому режиму, Великая французская революция провозгласила высокие цели, создала предпосылки для формирования нового общества, центром которого должна была стать человеческая личность в ее правами и свободами. Два столетия, минувшие со дня взятия Бастилии, показали, сколь трудна такая задача, сколь трудной остается борьба за торжество прав человека»[15]. Таким образом, эта газета выступила в защиту либерально-демократической трактовки Французской революции. Подчеркнув важность индивидуальных свобод и прав человека, она тем самым поддержала реабилитацию Горбачевым этих ценностей в СССР.

Напротив, «Правда», известная своей советской ортодоксальностью, уделила 200-летию Революции лишь несколько, весьма критических строк. Ее журналист писал: «Руководство ВКТ заявило, что не имеет смысла праздновать 200-летие со дня провозглашения Декларации прав человека и гражданина, не восстановив права десятки в «Рено»» (речь идет об уволенных профсоюзных активистах). И далее: « 8 июля – на площади Бастилии собралось около 100 тысяч человек на манифестацию санкюлотов, (…) устроенный в знак протеста против превращения юбилея революции в «праздник для буржуа» а не для народа»[16]. За всей этой критикой явно прослеживалась советская трактовка Французской революции и, в частности, критика ее «буржуазной» направленности.

В еженедельных газетах того времени в дебатах о Французской революции принимали участие не только журналисты, но и некоторые, традиционно выступавшие в широкой печати историки. Последние старались реабилитировать 1789 год и его либеральные начинания. «Так неужели мы отказываемся от наследия Великой французской революции?, ‑ спрашивал профессор Николай Молчанов на страницах «Литературной газеты». ‑ Напротив, мы принимаем его с благодарностью и благоговением к памяти великих французских революционеров XVIII века. (…) Декларация прав человека и гражданина 1789 года для нас столь же священна, как и для всего прогрессивного человечества (…) Мы еще только мечтаем о реальном воплощении принципа суверенитета народа, о представительском парламентском строе, о разделении власти, о правовом государстве, о демократических правах человека и гражданина (…) Все эти и многие другие священные принципы выдвинула, поставила, применила на практике Великая французская революция»[17]. Высказываясь подобным образом, историк оправдывал реформы, предпринятые М.С. Горбачевым во имя утверждения демократии и правового государства. Из этой реабилитации достижений Революции в сфере прав человека следовали вполне конкретные выводы. Советским функционерам приходилось задаваться вопросом о способах обеспечения прав человека в обществе. Советник министерства иностранных дел так писал об этом в прессе: «Для любого француза, например, сам термин права человека понятен, образно говоря, с пеленок, потому что его учили этому еще в школе в течение последних двухсот лет, прошедших со времени принятия Декларация прав человека и гражданина в 1789 году. Можно ли наладить такое обучение в Советском Союзе? Можно и должно. К этому призывают не только гуманные предначертания социализма, не только дух и буква международных пактов но и морально обязывающие решения ООН»[18]. Представление о «революции прав человека» и ее последствиях весьма идеализировано этим автором, но оно соответствовало новым целям, поставленным руководством КПСС.

Осуждение террора и реакции

Выдвигая на первый план демократическое наследие Французской революции, М.С. Горбачев отвергал ее тоталитарный уклон и связанный с ним риск реакции. Тем самым он получал возможность обернуть себе на пользу и ту аргументацию, которую ранее развивали либеральные противники советского режима, и ту, что предлагали критики сталинизма из левого лагеря. Этим он заранее обезоруживал своих потенциальных оппонентов.

В статьях о 200-летии Французской революции, увидевших свет во время перестройки и проводивших параллели между нею и французскими событиями конца XVIII в., нашли отражение и те споры, что уже не одно столетие ведутся вокруг Террора и Робеспьера. Французский коммунист, журналист и писатель Андре Стиль, бывший главный редактор газеты l’Humanité так писал в советской прессе: «Политика перестройки в СССР не может не вызвать в памяти ассоциацию с мощью тех движений парижских народных масс, которые своими решительными выступлениями 14 июля, а затем в октябрьские дни 1789 года, 10 августа 1792 года, 31 мая и 2 июня 1793 года придали новую силу, новое развитие этой, конечно же, буржуазной, но тем не менее демократической революции». Французский журналист предлагал наследие Робеспьера в качестве источника вдохновения для политики перестройки: «Но такие люди, как Робеспьер, Сен-Жюст, Марат и другие (…) опередившие свое время, были носителями проекта, который достался нам в незавершенном виде – проекта революции «для всех» »[19]. Однако эта параллель прозвучала слишком поздно. Как объяснил советский историк, ответивший А. Стилю на той же странице: «И все же согласиться с идеализированным образом Максимилиана Робеспьера, как его рисуют почитатели, очень трудно, даже невозможно. Трудно потому, что мы уже пережили в своей стране печальный опыт идеализации террора и Робеспьера»[20]. Н. Молчанов напомнил, что в 1939 г., по случаю 150-летия Французской революции, советские историки были мобилизованы на создание огромного труда, значительная часть которого была посвящена Террору и Робеспьеру. Работа над этой публикацией совпала по времени со знаменитыми выступлениями прокурора Вышинского на политических процессах в Москве. В Советском Союзе эта апология Террора Французской революции продолжалась по инерции до самой перестройки. Либеральные реформы М.С. Горбачева создали возможность для появления альтернативного дискурса. Французские же коммунисты, похоже, отстали от принятого тогда в СССР историко-политического дискурса.

Если М.С. Горбачев никогда не имел намерения отказываться от коммунизма, то радикализм его реформ мог создать такое впечатление. Генеральный секретарь и сам был этим обеспокоен: «Одни с затаенной надеждой, другие с опасением задаются вопросом: не означает ли перестройка отход от социализма или, по карайней мере, размывание его основ?»[21]. М.С. Горбачев собирался провести частичную либерализацию режима, чтобы придать ему второе дыхание, но при этом он был твердо намерен сохранить власть в руках коммунистической партии и не допускать никакой капиталистической реставрации. В данном отношении ссылка на опыт Французской революции была весьма полезна как предостережение от опасности реакции.

Черпая аргументацию в историческом опыте Франции конца XVIII в., М.С. Горбачев и его сторонники выводили из осуждения террора осуждение реакции. В 1989 г. Н. Молчанов отмечал, что «Для дела революции террор оказался в конечном итоге гибелен». В подтверждение этого он цитировал «крупнейшего историка-марксиста нашего времени» Альбера Собуля: « Страх перед робеспьеровским террором в большой мере объясняет успех переворота 18 брюмера и приход к власти Бонапарта»[22].

М.С. Горбачев позднее так трактовал этот исторический пример в контексте перестройки: «Разумеется, мы сознавали, что после огромного демократического и культурного импульса Октябрьской революции вскоре наступила самая настоящая реакция, не зря названная впоследствии «сталинским термидором», установившим систему тоталитарной власти. Та система стала плодом кровавого наступления как раз против тех, кто совершил революцию»[23]. Горбачевская политика разрыва с террором имплицитно представлялась как путь упрочения революционного наследия и противоядие от реакционной тенденции. Тем самым М.С. Горбачев монополизировал дискурс мирной и либеральной революции: «Я думаю, что прежде всего надо сказать, что перестройка была мирной антитоталитарной революцией, начатой во имя идеалов демократии и социализма»[24]. Он лишил своих оппонентов аргументации, которая долгое время вынашивалась ими для дискредитации советского режима.

Обезоруженная политическая оппозиция

На протяжении всего ХХ в. противники советского строя широко использовали в его критике образы, почерпнутые из истории Французской революции. Оппоненты из левого лагеря, в частности троцкисты, осуждали сталинскую бюрократическую реакцию, определяя ее как «новый термидор». Со своей стороны, либеральные критики клеймили кровавый террор коммунистического режима, проводя параллели с Робеспьером. Оба эти вида аргументации М.С. Горбачев и его сторонники расширили и интегрировали в перестроечный дискурс, в результате чего оппоненты лишились прежних доводов.

Уже вскоре после Октябрьской революции в критическом анализе левых зазвучали упоминания о термидорианском периоде Французской революции в качестве аналогии эволюции советского режима. Эти ссылки на Термидор пользовались неизменным успехом у противников СССР на протяжении всего ХХ в. Однако «так же, как и определение природы бюрократии, датировка Термидора разными политическими силами и разными исследователями давалась разная. Так, маоисты объясняли разрыв между Китаем и СССР “государственным переворотом Хрущева” в 1956 г.; для социал-демократов перелом наступил в 1938 г. с московскими процессами; троцкисты относили разрыв к 1929 г. (…), тогда как, по мнению анархистов, предательство произошло в 1921 г., еще при жизни Ленина, с подавлением Кронштадтского восстания»[25]. Неопределенность понятия «термидор» позволяла всем противникам политического режима в той или иной степени пользоваться этим образом, заимствованным из истории Французской революции. Однако особенно активно с конца 20-х годов использовал образ Термидора Лев Троцкий для критики бюрократического уклона советского режима. Он утверждал: «Бюрократия победила не только левую оппозицию. Она победила большевистскую партию. Она победила программу Ленина, который главную опасность видел в превращении органов государства “из слуг общества в господ над обществом”. Она победила всех этих врагов – оппозицию, партию и Ленина – не идеями и доводами, а собственной социальной тяжестью. Свинцовый зад бюрократии перевесил голову революции. Такова разгадка советского Термидора»[26]. И далее: «Советский термидор мы определили как победу бюрократии над массами»[27]. Однако троцкистский дискурс не мог иметь какого-либо влияния на общественное развитие СССР. Не возродился он и с началом либеральных реформ М.С. Горбачева, поскольку троцкистская оппозиция к тому времени давно уже исчезла с советской политической сцены. К тому же, взяв на вооружение критику «термидора» как предостережение против опасности реакции, М.С. Горбачев заранее лишил своих потенциальных оппонентов возможности использовать этот исторический образ.

Либеральная критика Французской революции

У либеральных противников советского режима горбачевский проект породил смешанные чувства энтузиазма и враждебности. Реабилитация М.С. Горбачевым наследия 1789 года была с удовлетворением встречена диссидентами, стремившимися к восстановлению в стране прав человека, но вызвала у них и недоверие. В конце концов, их размышления о революциях вообще и о Французской революции, в частности, вылились в радикальную критику перестройки. В этой критике упор делался преимущественно на осуждении террора, имевшего место и во Французской революции, и в большевистской. Хотя террор осуждали не только диссиденты, но они пошли гораздо дальше горбачевской риторики и осудили насилие во всех революционных событиях прошлого. Оппоненты Горбачева порицали Французскую революцию в целом, дабы подвергнуть такому же осуждению и весь советский режим, даже если во главе его стояли реформаторы. В свою очередь, это заставляло сторонников демократической оппозиции конца советской эпохи отказываться от любых апелляций к революционному опыту (включая опыт «бархатных» революций), что во многом определило особенности политической конфигурации пост-советского периода.

В 1988 г. Андроник Мигранян, политолог либерального толка, ссылаясь на Токвиля, предостерегал от революционных эксцессов: «На основе анализа французской революции 1789 года один из крупнейших политических мыслителей Нового времени А. Токвиль вывел универсальный закон, применяемый ко всем странам, вступающим на путь модернизации и демократизации. Он отметил, что нет ничего опаснее для страны, где нет традиции демократии и свободы, чем слишком быстрые реформы и изменения »[28]. Этот текст появился в сборнике статей, написанных сторонниками демократических преобразований, среди которых был и известный диссидент академик А.Д. Сахаров. Советские диссиденты учитывали отсутствие демократических традиций в их стране, а потому любое радикальное преобразование революционного типа считали опасным. Многие диссиденты противопоставляли французской революционной модели англо-саксонский либерализм. Известная правозащитница Валерия Новодворская так писала об этом в 2002 г.: «Ушли в забвение якобинцы, казнившие на площади Согласия по 50 человек в день. Ушли вместе с "вязальщицами гильотины", кумушками, получавшими революционный кайф от казней. Так называемая Великая французская революция с ее массовым террором обеспечила хроническое отставание Франции от Великобритании буквально по всем параметрам»[29]. Отрицательное отношение к Французской революции заставляло отдавать предпочтение либеральным методам преобразований, что ярко проявилось в политических дискуссиях перестройки.

В тот период явно наметилось совпадение точек зрения советских диссидентов и западных либералов, получивших тогда возможность выступать на страницах советской прессы. В 1989 г. по случаю 200-летия Революции Советский Союз посетила французская делегация, куда, в частности, входил и главный редактор газеты Figaro Жан д’Ормессон. Она приняла участие в восхождении на Эльбрус, где была установлена мемориальная доска с текстом Декларации прав человека и гражданина и с текстом Всеобщей декларации прав человека, принятой в 1948 г. По этому случаю, Ж. Ормессон дал интервью советской прессе, заявив: «Исторический опыт свидетельствует : ни одна революция не обеспечила в полной мере прав человека на практике»[30]. Это высказывание французского либерала полностью совпадало с мнением советских правозащитников, неприязненно относившихся к любой революции.

Тогда же, сравнивая взгляды Франсуа Миттерана и Маргарет Тэтчер на значение Французской революции, многие противники советского строя явно отдавали предпочтение Тэтчер. 14 июля 1989 г. издаваемая во Франции и оппозиционная советскому режиму газета «Русская мысль» подробно цитировала слова М. Тэтчер по случаю 200-летия Революции. «Железная леди» отказывалась признать основополагающую роль Французской революции в утверждении прав человека, а, напротив, напомнила, что «До французской революции, задолго до нее, права человека в Англии были утверждены историческим документом, носящим название Хартии вольностей»[31]. Воспроизводя это высказывание, газета заняла критическую позицию по отношению к Французской революции, разделявшуюся, похоже, ее читателями и оппонентами советского режима в целом. В 1989 г. советская рок-группа ДДТ пела: «Революция, ты научила нас верить в несправедливость добра. / Сколько миров сжигают в час во имя твоего святого костра?». Как подчеркивает Т. Кондратьева, «этот рефрен относился, разумеется, к Октябрьской революции, но и к Французской тоже, так как песня заканчивалась мелодией Марсельезы»[32].

Революционное бессилие либералов

Неприязненное отношение советских диссидентов к идее революции было отнюдь не новым и восходило еще к 50-м годам. В период перестройки оно лишь еще больше углубилось и окрепло. Изначально в его основе лежал страх перед политическим насилием. Но, как объясняют активисты правозащитного общества «Мемориал» созданного во время перестройки, «с конца 1950-х гг. в обществе стала вызревать потребность в активности принципиально иного типа. Эта активность не должна была сводиться к подпольной борьбе с режимом: значительная часть советской интеллигенции видела в политическом подполье прямой путь к новой революции, неизбежно сопряженной, по общему убеждению, с насилием. А повторения пройденного не хотел почти никто»[33].

Диссиденты отказывались от революционной деятельности, отдавая предпочтение пацифизму и ненасилию. Любая революция в России им неизбежно представлялась кровавой. Они пришли даже к тому, что признали это особенностью своей страны. Сергей Ковалев, видный диссидент советской эпохи, так высказался по этому поводу: «В 1953 г. диктатор умер и террор ослаб (по российским меркам, конечно). Казалось бы, по шаблонам российской истории следующим этапом должна была стать консолидация подполья, усиление его влияния на широкие массы населения, массовые волнения и, в итоге, революция. Конечно, как водится в нашей стране, кровавая. Но история пошла по иному пути»[34]. Подобные идеи диссидентов нашли отражение и в политическом дискурсе демократической оппозиции эпохи перестройки и пост-советского периода.

Мишель Окутюрье попытался объяснить негативное отношение диссидентов к революции таким образом: «Революционный дискурс с XIX в. и до наших дней отождествляет себя с дискурсом рациональной политики, который был в России присвоен официальным марксизмом. Не случайно, диссиденты первоначально выражали свои взгляды в художественной сфере; неизменно отвергая политический дискурс, они инстинктивно избегали выходить на занятую властью и заминированную территорию, которую им еще только предстояло осторожно обследовать и отвоевать шаг за шагом»[35]. Подобный подход объясняет нежелание диссидентов стремиться к какой бы то ни было революции, даже «бархатной». В отличие, например, от чешских оппозиционеров, российские диссиденты опасались призыва к захвату власти путем революции. Говоря в 1989 г. о сути происходивших в Чехословакии перемен, Вацлав Гавел заявлял: «Это не похоже на перестройку. Это скорее можно назвать “мирной революцией” »[36]. Ничего подобного мы не найдем у демократической оппозиции в СССР. Она отличалась законопослушностью. Конечно, она использовала акты гражданского неповиновения, но «действия по гражданскому неповиновению не должны принимать масштаба, который угрожал бы конституционному порядку» напоминал А. Мигранян[37].

В результате, отвергая любые радикальные действия, диссиденты советского периода быстро оказались оттеснены на задворки политической сцены пост-советского периода. В 1998 г., спустя несколько лет после окончания перестройки, бывший диссидент, а в тот момент депутат и уполномоченный президента по правам человека, С. Ковалев так подводил итог произошедшему: «Правозащитное движение никогда не претендовало не только на роль революционной силы, но даже и на роль политической оппозиции. И когда коммунистический режим, перед лицом практически общего недовольства, в одночасье начал рассыпаться, ему не противостояла никакая альтернативная политическая оппозиция, объединенная годами совместной борьбы и общими политическими идеалами. Поэтому нет ничего удивительного в том, что новая политическая элита формировалась в основном из ренегатов старой. А уж они, естественно, принесли с собой во власть и прежние управленческие навыки, и советские нормы нравственности и честности, и инстинктивное отвращение к демократии, и присущее номенклатуре глубочайшее неуважение к праву»[38]. Слова С. Ковалева исполнены горечи и в некотором роде свидетельствуют о пересмотре прежней анти-революционной стратегии демократической оппозиции. Да он и сам признает: « Поймите меня правильно: я вовсе не предъявляю каких-то претензий советским правозащитникам, ни даже самому себе. Мне, например, как раз очень импонировало отсутствие политических претензий у правозащитного движения. Я видел в этом возможность избежать повторения кровавого цикла российской истории. И в самом деле, мы этого повторения пока что избежали. Быть может, нынешний маразм – это горькая плата за отказ от революции, которая в России, уверяю вас, не была бы ни "бархатной", как в Праге, ни "поющей", как в Вильнюсе»[39].

Заключение

Перестройка привела к изменениям восприятия образа Французской революции в российской политической жизни. В 1989 г. доминировавшая в обществе горбачевская интерпретация предлагала рассматривать 1789 год как источник вдохновения для реформы советского строя. Демократическая же оппозиция, напротив, трактовала любую революцию как беззаконное насилие и отказывалась апеллировать к французскому опыту конца XVIII в. Спустя годы ситуация изменилась на прямо противоположную. Сегодня М.С. Горбачев признает любую революцию недопустимым насилием. В 1997 г. его Фонд опубликовал текст, где утверждается: «Сегодня уже только слепой не видит, что революция – плохой путь развития. Она почти всегда ведет не к тому, что планировалось. Если она и оставляет после себя что-то хорошее, то обычно это куплено неимоверно тяжелой ценой. В этом отношении и Французская, и наша революции не были исключением»[40]. Напротив, деятели демократической оппозиции, обеспокоенные политическими процессами в пост-советской России, сожалеют о былом анти-революционном пацифизме, который привел их к политической маргинализации. Как утверждает лидер партии «Яблоко» Г.А. Явлинский, «в 1991-1992 годах (…) в России произошел термидор. У нас революция длилась 2 дня. А на третий день пришел член Политбюро или кандидат в члены Политбюро, стал нашим президентом, и за 10 лет у нас из 8 премьер-министров все до одного, все без исключения – либо представители ЦК КПСС, либо ФСБ/КГБ, либо: один был у нас комсомолец известный. Вот и все.»[41].

Пер. с фр. А.В. Чудинова

---

[1] Shlapentokh D. The French Revolution in Russian Political Life. The Case of Interaction between History and Politics // Revue des études slaves. 1989. T. 69 Les Slaves et la Révolution française. Fascicule 1-2. P. 131.

[2] Kondratieva T. Bolcheviks et Jacobins. Itinéraire des analogies. P., 1989. Русское издание: Кондратьева Т. Большевики-якобинцы и призрак термидора. М., 1993.

[3] Tchoudinov A. La Révolution française : de l’historiographie soviétique à l’historiographie russe, “changement de jalons” // Cahiers du monde russe. 2002. Vol. 4. №°2-3. P. 449-462 ; Ibid. // Les Historiens russes et la Révolution française après le Communisme / Étude révolutionnaires. № 5. P., 2003. P. 43-56. Русское издание: Чудинов А.В. Смена вех: 200-летие Революции и российская историография // Французский ежегодник. 2000. 200 лет Французской революции 1789-1799 гг.: итоги юбилея. M., 2000. С. 5-23.

[4] : Кондратьева Т. Указ. соч. С. 5.

[5] Мы, в частности, исследовали статьи о 200-летии Французской революции, вышедшие 14 июля 1989 г. в газетах «Правда», «Известия», «Московские новости», «Литературная газета» и в журнале «Огонек».

[6] Горбачев М.С. Перестройка и новое мышление для нашей страны и для всего мира. М., 1988. С. 39.

[7] Горбачев М.С. Октябрь и перестройка: революция продолжается. М., 1987. С. 3.

[8] Кугультинов Д. Революция продолжается // Литературная газета. 1989. 8 ноября.

[9] Литературная газета. 1989. 8 ноября.

[10] Горбачев М.С. Перестройка и новое мышление. С. 47.

[11] Там же. С. 27.

[12] Горбачев М.С. Октябрь и перестройка: революция продолжается. С. 5.

[13] Речь М.С. Горбачева на 43-й сессии Генеральной Ассамблеи ООН 7 декабря 1988 г. http://www.gorby.ru/rubrs.asp?rubr_id=173&art_id=14297

[14] Хроника перстройки, 1989. http://www.gorby.ru/rubrs.asp?rubr_id=174&art_id=14564

[15] Коваленко Ю. Париж, 14 июля… // Известия. 1989. 14 июля.

[16] Большаков В. Накануне юбилея // Правда. 1989. 14 июля. С. 7.

[17] Молчанов Н. Гильотина или декларация прав // Литературная газета. 1989. 12 июля.

[18] Козенко С. Знать, понимать, выполнять // Литературная газета. 1989. 13 декабря. Сергей Козенко являлся тогда советником департамента гуманитарного сотрудничества и прав человека МИД СССР. Этот департамент был создан в 1988 г.

[19] Стиль А. Революция демократия и мы // Литературная газета. 1989. 12 июля.

[20] Молчанов Н. Указ. соч.

[21] Горбачев М.С. Перестройка и новое мышление. С. 31-32.

[22] Молчанов Н. Указ. соч.

[23] Горбачев М.С. Перестройка 20 лет спустя: СССР можно было реформировать. 24 февраля 2005 г. http://www.gorby.ru/rubrs.asp?rubr_id=21&art_id=24020

[24] Там же.

[25] Mandrillon M.-H. La bureaucratie thermidorienne // Le débat sur la nature de l’URSS / Problèmes politiques et sociaux. La documentation française. 26 décembre 1986. P. 7.

[26] Троцкий Л.Д. Преданная революция. М., 1991. С. 81.

[27] Там же. С. 90.

[28] Мигранян А. Механизм торможения в политической системе и пути его преодоления // Иного не дано. М., 1988. С. 109.

[29] Новодворская В.И. Страна, которая танцует от стенки // Новое время. 2002. 28 мая. http://www.hro.org/editions/press/0502/28/28050205.html Новое время

[30] Ормессон Ж. Подлинно духовная революция // Литературная газета. 1989. 8 ноября.

[31] Париж: праздники и будни // Русская мысль. 1989. 14 июля.

[32] : Кондратьева Т. Указ. соч. С. 6-7.

[33] http://hro.org/editions/karta/nr22-23/histor1.htm

[34] Ковалев С.А. Пути России. Выступление на конференции «Россия: от тоталитаризма к демократии», Франкфурт, март 1998 г. http://hro.org/editions/kovalev/kov2_9.htm

[35] Aucouturier A. Dissidents // Afanassiev Y. Ferro M. 50 idées qui ébranlèrent le monde. Dictionnaire de la perestroika.

[36] Куранов А. Вацлав Гавел выходит на сцену // Литературная газета. 1989. 6 декабря.

[37] Мигранян А. Указ. соч. С. 113.

[38] Ковалев С.А. Указ. соч.

[39] Там же.

[40] Выступление академика Г.А. Арбатова на «круглом столе» «Октябрь 1917 : смысл и значение », организованном Фондом Горбачева 30 октября 1997 г. http://www.gorby.ru/rubrs.asp?rubr_id=149&art_id=13217

[41] Интервью Г.А. Явлинского радио «Свобода» 3 ноября 2002 г.

---

Назад