Этот выпуск «Французского ежегодника» посвящен столетнему юбилею выдающегося отечественного иаорика Б.Ф. Поршнева (1905—2005). В первый раздел сборника вошли публикации, рассказывающие о научном наследии ученого, а также воспоминания людей, лично его знавших. Во втором собраны статьи по истории французского абсолютизма — одной из центральных тем творчества Поршнева.

О.Т. Вите, опираясь как на изданные труды Поршнева, так и на его рукописи, анализирует проводившиеся этим ученым исследования по самому щирокому спектру вопросов. Синхроническое единство человеческой истории, теория исторического процесса, феодализм как «срединная формация», загадка начала истории человечества, социальная психология — вот только некоторые из них. Статья позволяет заглянуть в творческую лабораторию Поршнева, у которого, по словам Л. Ладюри, вызывали огромный интерес такие, казалось бы, несовместимые явления, как «отвратительный снежный человек», и «антиналоговые бунты» во Франции XVII века.

З.А. Чеканцева анализирует особенности творческого почерка исследователя, особо отмечая его междисциплинарное мышление, чем-то близкое французским энциклопедистам, но главное — помогавшее «будить мысль», искать непроторенные пути развития социальных наук и смело следовать по ним. Автор считает, что Поршнев «стал одним из самых ярких обществоведов советского времени», «но по большому счету... был трагической фигурой нашей науки» (с. 33).

В публикации, подготовленной А.В. Гордоном, совмещены различные жанры: воспоминания о личном общении с Поршневым и историко-философские размышления о его научном наследии. В результате складывается яркий и неоднозначный образ ученого. «Оставаясь «заложником времени», он сделал, что мог на избранном пути», — пишет А.В. Гордон. Анализ результатов творческого поиска Поршнева приводит автора статьи к выводу, что «у поршневской сиаемы оказался запас прочности, поэтому следует поразмыслить об ее «апориях»» (с. 61).

Л.Ф. Туполева в своих воспоминаниях подчеркивает, что «после смерти Б.Ф. (Поршнева) у его научных исследований началась своя, самостоятельная жизнь» (с. 67). По ее мнению, отечественным историкам еще предаоит подготовить для всеобщего ознакомления как изданные прежде, так и неопубликованные труды ученого.

Статья С.В. и Т.Н. Кондратьевых связывает разделы «Ежегодника». Эти исследователи прослеживают эволюцию взглядов Поршнева на проблему французского абсопютизма. Они отмечают, что хотя ученый следовал общепринятым ориентирам, трактовка им абсолютизма качественно менялась: вариант конца 1930-х гг. разительно отличается от варианта начала 1970-х годов. Особенность исследовательского метода Поршнева заключалась в том, что «в науке он дедуктивно шел от общих, казавшихся ему аксиоматичными понятий, из которых он выводил производные, используя при этом минимальное количество примеров» (с. 83). В результате рождались синтетические, универсальные, непротиворечивые концепции. В то же время ученый, по мнению авторов статьи, стремительно откликался на запросы времени, быстро подараивался под новые речевые практики и клише, переосмысливал привычные понятия с учетом накопленного опыта.

Второй раздел открывается статьей В.Н. Малова о трех этапах и двух путях развития абсолютизма во Франции. По его мнению, примерно до середины XVI в. политическое устройство страны являлось судебной, до 30-х годов XVII в. — судебно-административной, а затем — админиаративно-судебной монархией. Становление бюрократии, неотъемлемой составляющей новой формы государства, проходило в острой борьбе за властные полномочия с традиционными правовыми институтами. Эта борьба разворачивалась не только на институциональном уровне, но и в сфере идеологии. Некоторые оппозиционно настроенные публициаы, защищавшие интересы парламентов и других традиционных судов, выступали даже стираноборческими взглядами, которые, правда, оставались мнением меньшинства.

В центре внимания С.К. Цатуровой процесс укрепления владельческих прав королевских чиновников на занимаемые ими должности (XIV—XVI вв.). Автор показывает, как новый аппарат власти, изначально формировавшийся на условиях жесткой связи его служащих с персоной монарха, постепенно обретал собственное влияние в государстве. Принцип королевской власти quod ргіnсірі рlасuit оставался неизменным, но формы соучастия чиновников в комплектовании кадров администрации в разные годы варьировались, способствуя повышению эффективности аппарата управления в целом, росту автономности бюрократических функций, формированию нового типа государства.

Парижский историк Д. Крузе прослеживает изменения в системе символов власти, характерных для Франции XVI века. Ученый выделяет две тенденции в отношении монархии к насилию. Первая присуща раннему Ренессансу (до 1559 г.) и связана с представлениями о совершенном общественном устройстве. Считалось, что власть монарха во Франции основывается на естественном повиновении подданных, король же мечом правосудия поражает тех, кто нарушает его закон. В системе символов насилию, по мнению автора, отводилась роль центрального элемента, обеспечивавшего сверхсакрализацию королевской персоны и тем самым политическое равновесие в стране. «Насилие, осуществляемое королевской впастью в годины сражений, позволяло суверену демонстрировать близость своего земного бытия к Богу» (с. 153). Смена приоритетов произошла в годы религиозных войн. Стремление противоборствовавших группировок навязать монархии нетерпимость к противнику побудило ее выработать собственное идеологическое кредо: необходимо бороться за восстановление мира, согласия, любви. Насильственные методы стали расцениваться как нарушающие внутреннюю гармонию в государстве. «Король... отчаянно пытается исключить насилие из арсенала своих политических средств и вытеснить его из своего ментального универсума» (с. 172). Все же полностью идея насилия отвергнута не была, насилие (например, политическое убийство) допускалось как крайняя мера, как «скрытое обличье политики восстановления мира» (с. 169). Распространению нового подхода к проблеме насилия помешало убийство Генриха III. Синтез обеих тенденций был осуществлен при Генрихе IV, когда сформировался образ короля, сочетавший черты воителя и миротворца. Символическое пространство изменялось, задавая новые стереотипы восприятия монарха, необходимые для стабилизации государства.

Свидетельства, собранные исследовательницей из Бордо К. Ле Мао, демонстрируют, что «конкретная история местной и повседневной политической практики» (с. 174) заставляет исследователя отказываться от прямолинейных, излишне категоричных суждений. Широко распространенная в научной литературе идея о полном присвоении монархией возможности политического самовыражения, как показывает автор статьи, опирается в первую очередь на документы, написанные а роsteriori. На их основе формируется образ Людовика XIV — абсолютного суверена, могильщика справедливой власти французских провинциальных парламентов. Подобная трактовка, по мнению автора, нуждается в корректировке методологического характера. Анализ материалов, касающихся «бордосского мятежного суда» (с. 175), свидетельствует, что контроль над ним был действенным и эффективным, но растоптанным и униженным парпамент не был. Арсенал испопьзованных монархом средств воздействия на судебный орган был широк: ссылка и обещание возвратить из нее, назначение пенсий и офаничение права на ремонстрации, частные письма и кассации некоторых распоряжений, предоставление важных постов верным оффисье. Король, прибегая в зависимости от ситуации к тому или иному методу, мог воздействовать на парламент в целом или на заседавших в нем лиц по отдельности. Собранные факты убеждают, что Людовик XIV был не доктринером, а прагматиком, в чем и лроявлялся его политический талант.

Качественно иной этап истории французско-го абсолютизма анализирует Л.А. Пименова, обратившаяся к событиям 1770—1774 годов. Исследуя реакцию правящих кругов на реформы канцлера Р.Н. де Мопу, автор старается выяснить, какой им представлялась монархия с «абсолютной властью» короля. Если правление Людовика XV можно охарактеризовать как «просвещенный деспотизм», то, как показано в статье, монархия его преемника не поддается однозначному определению. Людовик XVI сохранял за собой право судить в последней инстанции, но уступал парламентам.

Политический проект Людовика XVIII, намеченный летом-осенью 1799 г. для реализации в случае реставрации Бурбонов, подробно рассмотрен в статье Д.Ю. Бовыкина. Используя в качестве источника ордонансы, автор публикации выделил не отдельные элементы разработанной программы, а охватил весь комплекс документов, сгруппировав информацию по двенадцати важнейшим проблемам. Касаясь вопросов о конституционной Хартии, созыве Генеральных штатов, восстановлении сословий и сеньориальных прав, судьбе национальных имуществ, налогообложении, гражданских и судебных властях, территориальном делении страны, армии и ликвидации воспоминаний о Революции, создатели проекта не наметили срочных радикальных преобразований. По мнению исследователя, Людовик XVIII продемонстрировал «гибкость, способность к компромиссу и стремление высказывать наиболее выгодные в данный конкретный момент взгляды при сохранении главного — это должны быть взгляды, достойные принца крови» (с. 228). Намеченная в 1799 г. программа нацеливала на установление временного порядка управления, мало напоминавшего Старый порядок. Королевская власть избавлялась от партикуляризма и привилегий провинций, неравномерного налогообложения, намеревалась покончить с самоуверенностью парламентов и с отжившими свой век сеньориальными правами, но фактически признавала, что настало время конституций, ограничивающих власть монарха. Самыми острыми и не до конца решенными оставались проблемы революционного законодательства и амнистии, окончательное их рассмотрение было возможным только после Реставрации.

Статья А.В. Чудинова посвящена мифу о «королевском самодержавии» во Франции, получившем распространение в работах российских историков конца XIX — XX века. Анализируя публикации Н.И. Кареева, Е.В. Тарле, Н.М. Лукина, С.А. Лоте, А.З. Манфреда, В.Г. Ревуненкова, автор показывает, что их представления о Старом порядке в основе своей оставались неизменными. Не столько научные исследования, сколько идеологические схемы побуждали ученых трактовать французский абсолютизм как аналог российского самодержавия.

Завершает выпуск очерк С.Н. Короткова, посвященный памяти В.Г. Ревуненкова.

Е.Ю. ЛЫКОВА

---

Назад