Французский ежегодник 2001: Annuaire d’etudes françaises. Чудинов А.В. (Ред.) 2001. С. 266-279.

Ранее понятие «просвещенная элита» практически не использовалось ни в советской, ни в пост-советской историографии Французской революции XVIII в. Да и за рубежом, где Революцию изучают уже более двухсот лет, оно получило распространение лишь относительно недавно – с середины 60-х годов XX в. Не претендуя на исчерпывающее освещение того, как это происходило, обозначу лишь основные вехи процесса его становления.

Указанное понятие появилось в историографии Революции во многом благодаря той дискуссии между сторонниками «классического» и «ревизионистского» («критического») направлений, начало которой положила прочитанная в 1954 г. публичная лекция английского профессора А. Коббена «Миф Французской революции». Поставив в ней под сомнение ряд основополагающих постулатов «классического» видения революционных событий во Франции конца XVIII в., Коббен позднее развил свои идеи в монографии «Социальная интерпретация Французской революции». И в лекции, и в книге он, в частности, критиковал тезис о том, что Революция представляла собой классовый конфликт между капиталистической буржуазией и феодальным дворянством, – тезис, аксиоматически воспроизводившийся несколькими поколениями представителей либеральной и социалистической историографии. Бур­жуазию Старого порядка, отмечал Коббен, нельзя считать классом в марксистском понимании этого термина. Она включала в себя разные социальные группы, имевшие разные интересы. Коббен считал необходимым проводить различие между буржуазией «растущей» (rising) – собственно предпринимателями-капиталистами, занятыми в торговой, финансовой и промышленной сферах, и буржуазией, «приходящей в упадок» (falling), к которой относил судейских и административных должностных лиц (оффисье), а также близких к ним по своим интересам лиц свободных профессий. При Старом порядке первая из этих двух социальных групп, по его мнению, процветала, благодаря происходившему в стране экономическому росту. Положение второй, напротив, ухудшалось из-за непрестанного падения цен на покупные должности и сокращения доходов их держателей. Соответственно, предприниматели не имели сколько-нибудь серьезных оснований желать ниспровержения Старого порядка, а потому и не играли в Революции столь заметной роли, как оффисье, которые собственно и возглавили движение против монархии. Именно держатели должностей и лица свободных профессий, то есть категории населения, далекие от капиталистического предпринимательства, и оказались, по словам Коббена, той «революционной буржуазией», что разрушила Старый порядок[1].

Выступление Коббена вызвало остро негативную реакцию представителей «классической» историографии, особенно, историков-марксистов. Последние увидели в его интерпретации посягательство на один из ключевых постулатов марксистской теории, гласящий, что классовая борьба, высшая форма которой – социальная революция, является движителем прогресса («локомотивом истории»). В то же время, начатую Коббеном «ревизию» продолжили по большинству затронутых им аспектов исследователи в США, Англии, Франции и ФРГ. Между ними и приверженцами «классического» прочтения Революции развернулась жесткая полемика[2]. Однако мысль Коббена о том, что инициатором и лидером движения против Старого порядка была «приходившая в упадок» буржуазия, не нашла поддержки у других «ревизионистов». Напротив, некоторые из них даже критиковали его за то, что он предложил всего лишь «немарксистскую экономическую интерпретацию революции»[3]. Последнее, впрочем, не вполне справедливо. Хотя английский историк и отдал дань господствовавшим в «классической» историографии представлениям о том, что в основе деятельности участников рево­люционных событий лежали, прежде всего, экономические мотивы (ведь оффисье, согласно его трактовке, восстали против монархии из-за продолжительного падения своих доходов), он при этом ничуть не меньшее значение придавал идеологическому фактору, критикуя экономический редукционизм: «У людей есть идеи, что бы ни говорили историки, пытающиеся изгнать из истории разумное начало (to decerebrate history), и эти идеи не должны рассматриваться только как выражение материальных интересов. Серьезная историография давно отказалась от объяснения причин Революции исключительно в рамках истории идей XVIII в., но это отнюдь не означает, что революционеры были всего лишь экономическими существами (economic animals), которых можно подсчитывать, как племенных лошадей, описывать в терминах банковской бухгалтерии или сводить к количеству дырочек на перфокарте. Члены французских революционных Собраний выросли на идеях Просвещения. Такие реформы, как отмена пыток или ликвидация ограничений в правах для протестантов и евреев, не могут быть объяснены материальными интересами»[4].

Американский историк Дж.В. Тэйлор развил начатую Коббеном критику марксистской интерпретации Французской революции как классового конфликта, основу которого составляли экономические противоречия между буржуазией и дворянством. Проанализировав различные формы капитализма, существовавшие при Старом порядке, историк пришел к выводу, что особенностью Франции было широкое участие дворян в предпринимательской деятельности[5]. С другой стороны, отмечал он, городские «верхи» третьего сословия, то есть та часть общества, которую при Старом порядке называли «буржуазией» в широком смысле слова, предпочитали, подобно большинству дворян, вкладывать свои доходы в земельную собственность, являвшуюся в то время основной формой богатства. Таким образом, по мнению Тэйлора, в предреволюционной Франции между экономическими интересами дворян и буржуа не было ни только противоречий, но даже существенных различий: «Большая часть дворянства и собственники из средних классов предпочитали одинаковые формы инвестирования и имели общие социально-экономические приоритеты, вследствие чего они в экономическом плане представляли собой единую, целостную группу»[6].

В 1965 г. американская исследовательница Э. Эйзенштейн в статье, получившей широкий научный резонанс, подвергла критическому анализу монографию лидера «классической» историографии Ж. Лефевра (1874–1959), посвященную событиям первого года Революции.[7] Результатом анализа Эйзенштейн стал вывод, что инициатором и подлинным вдохновителем антиправительственного движения, вылившегося в Революцию, был не абстрактный «класс буржуазии», а политически активное меньшинство, объединенное приверженностью идеалам Просвещения и включавшее в себя представителей всех сословий.

Показав, что понятие «класс» уже во многом исчерпало свой эпистемологический потенциал и скорее мешает, нежели способствует продвижению вперед в изучении Французской революции, эти и другие, увидевшие свет в ходе дискуссии работы английских и американских авторов свидетельствовали о необходимости существенного обновления категориального аппарата. Шагом в данном направлении и стала разработка понятия «элита» в трудах историков школы «Анналов» о Франции XVIII в.

Так, А. Дюпрон, изучая историю книги в эпоху Просвещения, пришел к выводу, что книжная культура во Франции была достоянием сравнительно узкого и достаточно закрытого круга лиц, обладавших необходимыми для ее усвоения досугом и состоянием: «И литературный мир, и академический, тесно связанные между собою, но не совпадающие, пополнялись путем придирчивого отбора, тем более строгого, чем менее он афишировался, и представляли собою микро-сообщества, в узких рамках которых печатная продукция и производилась, и потреблялась. Эти сообщества формировались одинаковым образом, поскольку в основе их лежала книга, и она же в равной мере открывала в них доступ, но число их было ограничено, отбор новых членов суров, внутреннее устройство тщательно иерархизировано; по отношению же к социальной среде, в которой они сформировались, в масштабе всей Европы и тем более одной страны они выступали как корпорация, ощущающая себя элитой и даже властью»[8].

Эта элита, подчеркивал Дюпрон, включала в себя представителей как привилегированных сословий, так и «верхушку» ротюрье. И те, и другие входили в единую социальную категорию – «нотабли». И те, и другие были равно приобщены к книжной культуре Просвещения. «Это – среда с четкими рамками, которая старается сохранить их таковыми: отбор элиты часто имеет строгие пределы. Но эта элита вправе заявить о том, что у нее благие намерения: она выполняет общественно полезную функцию – распространяет Просвещение. Во многом благодаря книге и вместе с нею. Очевидна связь между узким рынком книг и малой, по сравнению с населением страны, численностью элиты «нотаблей». Тем важнее их задача, и они это осознают»[9]. Та определяющая роль, которую сыграла элита в формировании и распространении новых ценностей, служит, по мнению Дюпрона, «еще одним доказательством того, что Революция пришла сверху»[10].

Подробно роль просвещенной элиты в политических событиях конца XVIII в. проанализировали Ф. Фюре и Д. Рише в своем труде «Французская революция» (1965–1966). По их мнению, именно просветительские ценности оказались главным интегрирующим фактором революционной или, в терминологии того времени, «национальной» партии, образованной выходцами из всех трех сословий: «все эти люди национальной партии, дворяне и ротюрье, парвеню или уже с «положением» были, прежде всего, детьми своего века, выросшими на идеях Просвещения»[11]. Использовав термин «элита» для обозначения социальной группы, совершившей созидательную и либеральную «революцию Учредительного собрания»[12], Фюре и Рише лишили прежней остроты поднятую Коббеном проблему множественности «буржуазий». Расхождения в экономических приоритетах, например, между предпринимателями и оффисье, отступали на второй план по сравнению с объединяющей тех и других приверженностью идеям Просвещения. Именно благодаря последним, по словам французских историков, «буржуазии (выделено мной – А. Ч.) Старого порядка восстановили свое достоинство и в то же время определили собственные интересы – буржуазия оффисье и правоведов, относительно независимая и, в силу профессии, озабоченная созданием универсальных правовых ограничений для деспотизма, и деловая буржуазия, имеющая непосредственную заинтересованность в свободном рынке труда и товаров. Однако это просвещенное общество не являлось исключительно «буржуазным». В нем также были широко представлены и привилегированные круги – праздная аристократия и королевская бюрократия. Так удовольствие от изящного и забота о полезном (le plaisir de l’art et la préoccupation de l’utile) стирали границы сословий и определяли новое культурное сообщество, предвосхищая появление новой элиты»[13].

Дальнейшее развитие эта концепция получила в статье Д. Рише «О глубинных идеологических истоках Французской революции: элиты и деспотизм» (1969)[14]. Ее автор акцентировал ранее намеченную им и Фюре мысль о том, что системообразующим признаком сложившейся во Франции XVIII в. новой социальной группы – просвещенной элиты – стала, прежде всего, общность культурных ценностей, разделявшихся выходцами из разных сословий. Ну а поскольку главной из этих ценностей была свобода, стремление к ней привело к конфликту элиты с «деспотизмом», каковой, по мнению Рише, собственно, и составлял позитивное содержание Французской революции.

Выводы, к которым Рише пришел в своем исследовании, нашли отражение и в предисловии ко второму изданию (1973) их совместной с Фюре монографии: «Из трех революций [см. выше прим. 12 – А. Ч.] первая вызывает больше всего вопросов. Что это – буржуазная революция, как хотело бы считать доминирующее («классическое» – А. Ч.) направление историографии, или революция элиты и Просвещения? По данному пункту в книге еще были некоторые колебания. Последующие же наши изыскания заставили нас отказаться от концепции буржуазной революции как ключа к объяснению освободительного взрыва 1789 г. Конечно, гомогенного просветительского течения никогда не существовало. Вероятно, можно обнаружить между дворянским и буржуазным восприятием [Просвещения] определенные различия, которые должны быть четко обозначены. Однако неприятие деспотизма и либеральные требования объединяли в XVIII в. значительную часть дворянства и верхние слои третьего сословия. Пренебрегать тем, что образ абсолютной монархии неизменно присутствует в протестах и выступлениях тех и других, – значит отказываться слышать голос современников»[15].

С середины 60-х годов понятие «элита», более гибкое и многогранное, нежели ранее применявшиеся при изучении общества XVIII в. категории «класс» и «сословие», получает все более широкое распространение во французской историографии[16]. К 1975 г. Г. Шоссинан-Ногаре уже имел достаточно материала, чтобы опубликовать даже целую хрестоматию фрагментов из работ различных историков об элитах XVIII – первой половины XIX вв. Сам он, характеризуя процесс формирования просвещенной элиты, разрушившей в ходе Французской революции Старый порядок, также выделял общность культуры как главный объединяющий фактор, сплотивший представителей разных сословий: «Наконец, тяга к Просвещению и развлечениям привела к тому, что одни и те же салоны, академии, масонские ложи стали посещать буржуазия и сеньоры, дворяне и ротюрье, которых объединяли общая культура, одинаковые занятия и интересы. После того, как исчезла привилегия родовитости, постепенно начала исчезать и привилегия дворянского звания. Ее отмена Учредительным собранием лишь оформила реально существовавшее положение вещей. Взаимопроникновение буржуазной и дворянской элит уже произошло во всех отношениях. Отличия второго сословия больше не служили препятствиями. Фактически слияние элит уже имело место. Революции ничего не надо было разрушать: достаточно было лишь санкционировать»[17].

Впрочем, необходимо подчеркнуть, даже сегодня, три с лишним десятка лет спустя после того, как понятие «элита» прочно вошло в историографию Французской революции, его едва ли можно считать полностью устоявшимся. Это понятие еще весьма подвижное, гибкое, развивающееся. В научной литературе, посвященной и XVIII в., и другим периодам истории Франции, разные авторы вкладывают в него далеко не всегда одинаковое содержание, предлагают для него свои определения и спорят о границах его применения[18]. Подробнее об этом – в публикуемой ниже статье профессора университета Париж-X Ж. Дюма.

Тем не менее, сфера употребления данного понятия постоянно расширяется. И если представители старшего поколения приверженцев «классической» интерпретации Французской революции воспринимали его с большим сомнением[19], то теперь их преемники сами охотно используют понятие «элита», в том числе и в своей непрекращающейся полемике с историками «критического» направления[20]. Один из примеров его применения в «классической» историографии – публикуемая ниже статья Ф. Бурдена, главного редактора журнала «Annales Historiques de la Révolution française».

[2] Подробнее об этой дискуссии см., например: Адо А. В. Великая французская революция и ее современные критики // Буржуазные революции XVII-XIX вв. в современной зарубежной историографии. М., 1986; Doyle W. Origins of the French Revolution. Oxford, 1980; Comninel G. Rethinking of the French Revolution: Marxism and the Revisionist Challenge. L., 1987.

[3] Hampson N. The Social Interpretation of the French Revolution, by A. Cobban // Irish Historical Studies. 1964. Vol. 14. N 54. P. 192.

[4] Cobban A. The Myth of the French Revolution. P. 107.

[5] Taylor G. V. Types of Capitalism in Eighteenth Century France // English Historical Review. 1964. Vol. 79. P. 478–497.

[6] Taylor G. V. Noncapitalist Wealth and the Origins of the French Revolution // American Historical Review. 1967. Vol. 72. P. 487.

[7] Eisenstein E. L. Who intervened in 1788? A Commentary on «The coming of the French Revolution» // American Historical Review. 1965. Vol. 71. P. 77–103.

[8] Dupront A. Livre et culture dans la société française du XVIIIe siècle (Réflexions sur une enquête) // ANNALES 1965. N 5. P. 881.

[9] Ibid. P. 881–882.

[10] Ibid. P. 894.

[11] Furet F., Richet D. La Révolution farnçaise. 2^e éd. P., 1973. P. 63.

[12] Как известно, Фюре и Рише выделяли в рамках революционного кризиса конца XVIII в. три одновременные, но автономные революции: 1) «революцию Учредительного собрания», 2) «революцию Парижа и городов» (т. е. городских «низов»), 3) «революцию деревень» (крестьянскую). «Только первая из них характеризовалась ясным политическим сознанием и была устремлена в завтрашний день. Две другие смешивали прошлое и будущее, ностальгию и футуризм. Движимые скорее обстоятельствами текущего момента (conjoncture), нежели философией, они в такой же степени вдохновлялись давним милленаризмом бедняков, как и идеями века». – Ibid. P. 101.

[13] Ibid. P. 65.

[14] Richet D. Aux origines idéologique lointaines de la Révolution française: élites et despotisme // ANNALES 1969. N 1.

[15]Furet F., Richet D. Op. cit. P. 9.

[16] Подробнее см.: Блуменау С.Ф. От социально-экономической истории к проблематике массового сознания. Французская историография революции конца ХVIII века (1945-1993 гг.). Брянск, 1995. С. 83 и далее.

[17] Chaussinand-Nogaret G. Une histoire des élites 1700-1848. P., La Haye, 1975. P. 22.

[18] См.: Chaussinand-Nogaret G. Une histoire des élites en France du XVIe au XVIIIe siècle. P., 1991.

[19] См., например: Собуль А. Классическая историография Французской революции о нынешних спорах // ФЕ. 1976. М., 1978. С. 165–166.

[20] См., например: Le Bozec C. Élites – Révolution – Transition (1760-1830) // Cahiers d’Histoire. Revue d’histoire critique. 1998. N 73. Sur les élites. P. 35–45.