Опубликовано в: ЕВРОПА: Международный альманах.

Вып 4. Тюмень, 2004. С. 226-237.

Повышенный интерес к проблемам французской истории в нашей стране был обусловлен не только глубоким взаимовлиянием культур, но и самим ходом общественно-политического развития. Эпоха “великих реформ” предельно актуализировала исследование аграрных вопросов (“русская школа” – Н.И. Кареев, М.М. Ковалевский, И.В. Лучицкий), а утверждение марксистской идеологии в середине ХХ в. концентрировало усилия ученых вокруг периода Новой истории, особенно насыщенного революционными событиями. Не случайно наибольший успех отечественной историографии был достигнут именно в области франковедения (Б.Ф. Поршнев, А.З. Манфред, В.М. Далин, А.В. Адо и др.).

Закономерным итогом этих тенденций стало рождение “Французского ежегодника”, первый номер которого вышел в свет в 1959 г. и вызвал широкий общественный резонанс[1]. На протяжении последующих тридцати лет он неизменно оставался одним из самых популярных и уважаемых периодических изданий. Сфера его научных интересов и приоритетных направлений была достаточно широка и вполне соответствовала духу времени: “судьбы французского крестьянства, развитие общественной мысли в предреволюционную эпоху, классовая борьба времени Великой французской революции, социалистические и коммунистические идеи XVIII и XIX столетий, формирование и освободительная борьба французского пролетариата, подвиг французских коммунаров 1871 г., борьба за демократию и республику на разных этапах развития страны”[2].

Пришедший ему на смену “новый” Ежегодник появился после десятилетнего перерыва, вызванного финансовыми трудностями переходной эпохи. Возрождение одной из старейших академических традиций не только отрадно, но и многозначительно: истекший период времени характеризовался рядом важнейших качественных перемен, затронувших проблематику и методологическую базу современных исторических исследований. В этой связи обращает на себя внимание желание редакции покончить с заметной “многотемностью” своего предшественника, справедливо расценивавшейся еще в 60-е годы как опасность скольжения от научного издания к “обычным сборникам статей”[3]. В небольшом введении “К читателю”, открывающем первый выпуск[4], отличительной особенностью обновленного Ежегодника называется специализация отдельных номеров, либо нескольких разделов, “по конкретным и наиболее актуальным на текущий момент научным проблемам”[5].

Обращение к истории Французской революции, несмотря на определенную “традиционность” сюжета[6], выглядит весьма закономерным. Эта классическая тема мирового франковедения переживала значительный всплеск в связи с широко отмечавшимся 200-летним юбилеем. Круглые даты, по справедливому замечанию главного редактора А.В. Чудинова, дают хороший повод для подведения итогов и определения перспектив дальнейшей работы, что особенно важно для российской историографии, находящейся в состоянии “смены вех”, размывания и фактически полного разрушения прежней концептуальной основы[7]. Этим фактом и объясняется некоторое преобладание историографических материалов в первом томе “Ежегодника”[8]. В краткой рецензии невозможно сколько-нибудь обстоятельно рассмотреть все предложенные к обсуждению вопросы. Мы ограничимся анализом отдельных статей, объединенных вокруг узловых проблем революционной истории.

Ставшие аксиоматичными представления о Французской революции как антифеодальной и буржуазной концентрировали внимание историков на социально-экономических сюжетах. Однако изучение народных низов приводило к мысли о несовпадении их устремлений с политикой Конституанты (что подрывало восприятие ее как “блока”), а ряд исследований по аграрной истории демонстрировал неоднозначность процессов, происходивших в рамках сеньории, эволюционировавшей в сторону капитализма. Так, в противовес господствовавшей линии на изучение Французской революции “снизу”, акцент стал перемещаться на “верхние этажи” государства и общества[9]. Появившиеся сначала за пределами Франции (Англия, США) работы поставили под сомнение прежние клише о ретроградности дворянства, с одной стороны, роли буржуазии в руководстве революцией и ее ключевых позициях в экономике Старого порядка, – с другой. Всеобъемлющая ревизия классической интерпретации была осуществлена в 60-70-х годах Ф. Фюре и Д. Рише, предложившими, в качестве основного элемента нового видения, концепцию “элиты” и “революции Просвещения”[10]. Обсуждению этого понятия полностью посвящен второй том “Французского ежегодника”.

Развернувшаяся в 1960-1970-е годы острая полемика между представителями марксистского и “критического” направлений повлекла за собой целый ряд исследований в области социальной истории[11]. Одновременно провозглашенный третьим поколением школы “Анналов” поворот к изучению “событий”, акцентировал внимание на крупных политических катаклизмах, возобновив активную разработку связанных с ними проблем[12]. В результате период, охватывающий 80-е – начало 90-х годов, знаменуется разрывом с попытками “генерализирующей” истории, преимущественным сосредоточением на отдельных аспектах революционной эпохи. Но при всей тематической полифонии доминирующей оставалась проблематика умонастроений, мировоззрения, духовной жизни вообще. Такое положение вещей отчасти объяснялось повышенным интересом к изучению феномена “элиты”, где границы между идеологией и ментальностью оставались достаточно прозрачными. Переплетение анализа ее чувств, эмоций, культуры, круга чтения, образа жизни и форм социабильности, следовательно, выглядит органичным и даже является неизбежным.

Вместе с тем в содержательном историографическом обзоре Л.А. Пименовой справедливо отмечаются и некоторые негативные тенденции. Акцентировав внимание на “коллективном воображаемом”, оппозиционном общественном мнении, политическом языке и дискурсе XVIII в., историки, по мнению автора, игнорировали изучение слов и поступков отдельных людей, королей и министров, а политические реалии рассматривали лишь сквозь призму представлений о них современников. Так, в сфере научных интересов личности и события “оказались вытесненными на задний план, уступив место некой «виртуальной реальности»”[13].

Ситуация осложнялась и трудностями методологического свойства. Эпоха постмодерна, с точки зрения П.Ю. Уварова, существенно повлияла на отказ от социального обобщения, вызвав известное разочарование в работе с “универсалиями” (например, самим понятием “дворянства”). Другая важная новация, привнесенная “лингвистическим поворотом”, принуждала историка к пересмотру своего инструментария, переформулированию проблемы соотношения концепта и реальности. Наконец, изменилась сама манера историописания: вместо знания, претендующего на всеохватность, объективность приходит знание субъективное, имеющее ценность только для данной социальной группы[14]. Затрагивая многие традиционные сюжеты, эти “вызовы эпохи” в наибольшей степени оживили интерес к “биографиям и событиям”[15], с одной стороны, социальной истории дворянства, – с другой.

На исследовательской практике сказывалось и имевшее место в общественно-политической жизни Франции “движение к центру”. Тяготение к биполярности сменилось более широкой палитрой мнений и взглядов. Полемизирующие между собой направления стали более внимательны к аргументации оппонентов, а некоторые предположения, не выдержавшие проверку источниками, были отброшены. Так, факт исхода из страны многих дворян с началом воплощения в жизнь идеи свободы (то есть главной связующей нити между буржуа и аристократией) заставил многих “ревизионистов” (Д. Рише, Г. Шоссинан-Ногаре) пересмотреть теорию единой элиты и признать наличие барьера привилегий, отделявшего первых от вторых. К определению дворянства как социально и политически неоднородного “класса” стали склоняться и историки “неоякобинского” направления (Р. Робен, А. Собуль, К. Мазорик)[16]. Но эти идеи о множественности фракций плохо согласуются с представлениями самой эпохи, для которой понятия “элита” практически полностью идентично “знати”[17]. Доминировавшая в XVI-XVIII вв. концепция закрытой элиты ставит современного исследователя перед двойной проблемой: объяснить распад некогда монолитной общности и, проследив связь между социальным происхождением и политическими позициями отдельных ее групп, определить, которая из них стояла “во главе Французской революции”[18].

Как свидетельствуют материалы второго тома Ежегодника, осмысление этой дилеммы происходило одновременно на теоретическом и эмпирическом уровнях. Во-первых, недовольство диктатурой “объективистских подходов” способствовало отказу от использования “универсальных” категорий (понятие дворянства), смещению исследовательского анализа с конкретного содержания коллективных норм в сторону их семантического наполнения[19]. Во-вторых, был поставлен вопрос о соотношении в элите единства (представлений/ устойчивости) и различия (реальной практики/ изменчивости)[20]. Тщательно рассматривая этот вопрос, французский историк Р. Десимон приходит к выводу, что, несмотря на идеальное обособление дворянства как особой породы, реальная структура сословия “воспроизводила во Франции расслоение, сходное (хотя не идентичное) с оппозицией между аристократией и джентри”[21].

Обозначенная таким образом проблема является сегодня лишь частью более общей тенденции: включения элит в контекст процесса становления государства Нового времени. Этим обусловлен интерес к властным элитам и стремление рассматривать оба аспекта в тесном взаимодействии[22]. По мнению Л.А. Пименовой, современная историография французской монархии конца Старого порядка – это, главным образом, история политических конфликтов. Чем они были вызваны и какова была их природа? Следует ли характеризовать их как личное соперничество или идейные разногласия? Повышенное внимание к эпохе Просвещения, с точки зрения автора, обосновывается тем, что именно в этот период произошел переход от иерархической системы “партии”/ клиентелы (объединенных родственными и дружескими связями, личной заинтересованностью и преданностью) к политическим группировкам нового времени (клубы и общества), членов которых сближали общие идеалы и принципы[23].

Знакомство с содержательными, хорошо аргументированными статьями Д.Ю. Бовыкина, А.А. Демьянова и А.В. Тырсенко[24] доказывает, что ответы на многие спорные вопросы все еще остаются неясными и вызывают значительные разногласия. Вместе с тем, по мнению П.Ю. Уварова, встречаемые затруднения являются не столько препятствием, сколько необходимым стимулом для выхода современных исследований на качественно иной уровень[25]. Действительно, собранные во втором томе работы российских историков демонстрируют различные аспекты новых подходов к решению назревших проблем, однако остаются разобщенными и едва интегрируются в единое целое. На уровне методологии истории такая ситуация, с точки зрения Р. Десимона, может быть разрешена путем синтеза герменевтики (семантика поступков и система представлений) и эмпиризма (социология реальной практики)[26]. Ведь редукционизм культурологический или лингвистический – не менее унылое зрелище, чем редукционизм экономический. В плане же конкретной проблематики весьма закономерны, на наш взгляд, предложения к соединению истории людей, событий и государственных институтов с историей политической культуры[27].

Теоретическое переосмысление подходов к изучению элит побуждает и к другим немаловажным новациям: расширению географических и хронологических рамок (границ)[28]. Сотрудничество ученых, специализирующихся на разных периодах истории Франции (“новистов” и “медиевистов”) открывает путь плодотворному сопоставлению целей и результатов исследования, становится необходимым условием приращения знаний. Ну а поскольку дворянство было общеевропейским феноменом (и само осознавало себя именно таким образом), то соединение усилий представителей разных стран является категорическим императивом, спасающим от “близорукости концепций” и выводящих за “рамки французской исключительности”[29].

В отечественной историографии термин “элита” еще не получил широкого распространения. Желая привлечь внимание исследователей к его эпистемологическому потенциалу, редакция “Французского ежегодника” не только умело воспользовалась самим понятием[30], определяя тему очередного выпуска, но и максимально учла новейшие тенденции в подходе к его освещению. Вполне закономерно в этой связи внимание к средневековой истории (статьи по которой были весьма скромно представлены в прежнем издании), приглашение к научному диалогу зарубежных, прежде всего французских, коллег[31]. Сохранение “территории кросс-культурных контактов” между различными национальными школами может рассматриваться как продолжение традиций “старого” Ежегодника, долгое время служившего своеобразным “окном в Европу”. Совокупность публикуемых во втором томе статей создает, по меткому замечанию А.В. Чудинова, “неоконченный коллективный портрет” той социальной группы (сообщества трех сословий, объединенных идеалами Просвещения, общим менталитетом и дискурсом), которая выступила инициатором движения против абсолютной монархии и обеспечила институциональный переход от Старого порядка к Новому[32]. Вместе с тем обращает на себя внимание заметная разобщенность и отдельных частей выпуска, отсутствие “смежных” сюжетов. Исследователи революционного времени (“Просвещенная элита: от Старого порядка к Новому”) и те, кто изучают историю предшествующей эпохи (“Французское дворянство: от Каролингов до Бурбонов”)[33], ведут изыскания параллельно, редко пересекаясь. Однако такого рода взаимодополнение проблем могло бы открыть новые возможности для историографии Французской революции.

При очевидной самоценности споров об элите, понятии более гибком и многогранном, чем прежние категории “класс” и “сословие”, внимание к высшим слоям общества объективно ведет к постановке одного из принципиальнейших вопросов о преемственности и разрыве между Старым порядком и Революцией. Была ли философия Просвещения “достаточной” причиной социального взрыва и можно ли считать ее “главной” среди множества прочих? Была ли она необходима для революционных событий, или только придала им внешнюю форму? Когда именно состояние революционного духа, имеющего “просветительское” происхождение, приняло отчетливую форму: задолго до Революции, сразу после нее или непосредственно накануне? Охватил ли этот менталитет значительную часть общества или только его элиту? Наконец, создала ли эта элита необходимые условия для Революции или была просто приведена к власти вследствие восстания, ею не подготавливаемого? Ответы на эти вопросы предполагают, на наш взгляд, сравнительный анализ, по крайней мере, трех основных компонентов: философии XVIII в., революционных декретов и общественного мнения в марте-апреле 1789 г. (наказы Генеральным Штатам).

Находясь на пересечении политической истории и истории ментальностей, такая проблематика с начала 90-х годов способствовала заметному росту внимания к изучению принципов Революции, ее лозунгов. При этом акцент постепенно перемещался с простого рассмотрения их постановки в трудах просветителей на конкретное воплощение в реальность в ходе развернувшихся событий[34]. Получение свежих данных в этой сфере на современном этапе во многом связывается с герменевтикой (шире – “лингвистическим поворотом” в историографии), обогащением документальной базы историка (рисунки, эстампы, карикатуры и политические тексты эпохи). Так, новые темы, источники и подходы способствовали, по мнению С.Ф. Блуменау, “мини-революции методологического характера”, обозначившейся разрывом с “объективистской” (социально-экономические отношения как системообразующий фактор общественной жизни) логикой исследований и одновременным обращением к сфере субъективных представлений, то есть к возможности посмотреть на Французскую революцию изнутри, глазами самих действующих лиц[35].

Анализ “культурной практики”[36] Франции нового времени, разводящий историков по резко противоположным сторонам[37], к сожалению, пока не находит достаточно широкого освещения в материала возобновленного Ежегодника[38]. Вместе с тем концептуальная важность подобных сюжетов бесспорна: рассуждения о том, что смысл революции, ее пружины и механизмы следует искать только в ней самой неизбежно подводят к вопросу, был ли социальный взрыв 1789 г. неизбежным или только возможным?

Предложенная Ф. Фюре и Д. Рише общая концепция, оставаясь долгое время общепринятой в “ревизионистской” историографии, способствовала переносу споров о преемственности и разрыве в плоскость самих революционных событий. Так, введение понятия “заноса” “Революции Просвещения” означало разрыв тесно связанных между собой самой историей периодов, оставляя вне поля научных исследований политическую активность народной массы, архаичную и антикапиталистическую по своей сути[39]. В результате в “неолиберальной” интерпретации 93-й год отбрасывается как несовместимый с принципами 1789 г., тогда как представители “классического” видения, напротив, делали из него неотъемлемую часть революции, “прискорбную, но необходимую”[40]. Острая полемика подпитывалась и конкретными работами ученых, принадлежащих к “неоконсервативному” течению: однозначно негативное отношение к событиям конца XVIII в. подталкивало их к преимущественному рассмотрению таких аспектов, как гражданские войны, террор, религиозная и финансовая политика правительства. Природа якобинской эпохи при этом закономерно оказывалась в центре внимания историков различных идеологических убеждений[41].

Действительно, феномен революционного насилия остается предметом самых различных интерпретаций[42]. Когда возникает это явление, чем оно вызвано и какова его внутренняя сущность? Насколько обосновано расширять его пределы до родового понятия, знаменовавшего собой начало целой серии различных терроров: белых, коричневых или красных? Насилие, как реакция на объединенную антифранцузскую коалицию, возникает для представителей “якобинской” традиции лишь в 1793 г. вместе с Революционным трибуналом и Комитетом общественной безопасности. Сторонники Ф. Фюре и Д. Рише переносят эту дату чуть далее – к 10 августа 1792 г. – и связывают с тем самым роковым моментом, когда революция перестала быть средством установления с помощью законов нового порядка и, после прихода к власти жирондистов, продолжалась ради самой себя[43]. В полемике с ними неоконсерваторы, напротив, отбрасывают мысль о 1790 г. как “спокойном и счастливом”, а о начале революции как о “либеральной фазе”. Для них события конца XVIII в. были изначально поражены “синдромом насилия”, первые признаки которого проявились уже 14 июля 1789 г.[44] Отвергая далее классическую “теорию обстоятельств” в вопросе о происхождении террора, адепты неолиберальной концепции выводили его из убеждений и политических взглядов максималистов[45]. Реальность времени (давление низов и война) послужила лишь питательной средой для развития идеологии, существовавшей задолго до Революции и независимо от нее. Действительно, накал страстей и нетерпимость противников друг к другу были отчасти связаны с руссоистской идеей единой общей воли и вытекающим из нее отрицанием политического плюрализма. Однако, по мнению неоконсерваторов, террор не может быть однозначно выведен из того, что ему предшествовало, он был самой основой революции, воплощением и логическим завершением ее имманентных начал[46]. Оппоненты не приходят к единому мнению и в споре о природе насилия. С одной стороны, она определялась как “устрашение врагов революции”, попытка обеспечить военную и политическую победу над интервентами и мятежниками (якобинское направление); с другой, – как инструмент “вездесущего правительства” для уничтожения противников и обеспечения господства посредством страха (неолибералы); наконец, в-третьих, – как средство политической борьбы, направленное вовне правящей группировки для удержания власти (неоконсерваторы)[47].

Опубликованная в первом томе Ежегодника статья французского историка П. Генифе[48] концептуально находится на пересечении доминирующих сегодня в историографии течений[49]. Общественно-политические перемены в нашей стране, поражение тоталитаризма в Восточной Европе, как уже говорилось, ослабили идеологическое противостояние во французской науке. Степень объективности в трудах неолибералов возросла. Так, для П. Генифе политика Террора возникает в тот момент, когда власть присваивает себе полномочия нарушать права человека, то есть фактически летом 1789 г. (учреждение комитета для сбора информации о “подозрительных лицах”); она была прямым следствием революции, хотя и не вытекала неизбежно из принципов “Декларации” (равенства прав, суверенитета народа); ее сутью была братоубийственная война в среде сторонников правящих группировок, осмысленное, запланированное насилие, целенаправленно используемое государством. Террор, следовательно, есть борьба за власть, окончательно потерявшая в якобинскую эпоху всякое легальное основание[50]. Как видим, концепция автора не только перекликается с неоконсервативной позицией, но и в некоторых моментах тяготеет к традиционному классическому видению[51]. В целом же это сложнейшее явление, парадоксальным образом остававшееся вне поля исторических исследований, должно стать, на наш взгляд, объектом пристального внимания со стороны молодых российских ученых.

Последней из затронутых в Ежегодниках проблем стала эпоха Термидора[52], логически вытекающая из предыдущего сюжета. “Экспансия” политической истории в начале 80-х годов сопровождалась изменением хронологических предпочтений: происходило известное смещение акцентов от якобинской диктатуры (шире – критического периода Революции) к находившейся еще в тени теме Термидора[53]. Она получает все права гражданства и в общем потоке научной литературы занимает сегодня солидное место.

Так, Террор, по мнению Б. Бачко[54], был по преимуществу культурной катастрофой, “отвратившей Революцию от ее первоначального призвания”. Однако свойственное эпохе сведéние его сущности лишь к проявлениям робеспьеристского вандализма было явным упрощением: страсть к насилию преследовала Революцию с самого начала и проистекала из философского образа “tabula rasa”, как исходной точки для нового отсчета времени. Поворот III года Республики был обусловлен сочетанием целого ряда различных факторов, тесно связанных между собой. Решения в области культуры, например, отвечали задачам термидорианской политики в целом: выйти из Террора, завершить Революцию построением правового государства и установлением конституционного порядка. Намереваясь, следовательно, радикально изменить существовавшую традицию, новое правительство, тем не менее, осознавало необходимость произвести общий демонтаж системы таким образом, чтобы не поставить под угрозу ни положительного опыта республиканского строя, ни легитимности самого Конвента. Это двойственное отношение, с точки зрения автора, в полной мере отражало то сочетание разрыва и преемственности, каким характеризовалась эпоха в целом[55].

Анализ культурной практики термидорианцев в первом томе “Французского ежегодника” органично дополняется рассмотрением и других аспектов их деятельности (экономических и политико-идеологических)[56]. Привлекая внимание читателя к современному состоянию вопроса в отечественной историографии, Д.Ю. Бовыкин констатирует лишь отдельное смещение акцентов в общей оценке периода, тогда как о действительном переосмыслении Термидора пока нет и речи[57]. Сам же исследователь вполне солидаризируется с выводами Б. Бачко, отказывая якобинской диктатуре в праве называться наследницей традиций 1789 г. Напротив, Термидор в его интерпретации укладывается в русло основных тенденций социальных преобразований конца XVIII в. и должен быть представлен не как возврат в 1789 г. или разрыв с 1793 г., но как очередная попытка завершения Революции, перехода к стабильному конституционному правлению[58]. В конечном же итоге цель не стала реальностью, и через 4 года Директория уступила место Наполеону.

Пытаясь глобально осмыслить процесс революционной аккультурации, поместив его в долгосрочную перспективу, французский историк Ф. Бурден[59] предлагает достаточно оригинальное объяснение подобной “инерционности”. Усвоение новых культурных ценностей, с его точки зрения, характеризовалось ярко выраженной противоречивостью. С одной стороны, Революция открыла путь для развития новой социабильности, отмеченной появлением публичной политики и рождением национального сознания. С другой, – охватывая лишь меньшинство населения (буржуазию таланта), – она сохранила нишу для возникновения настроений сопротивления, “того противодействия самой идее реформ, которое породило роялистскую контрреволюцию”. Эта последняя не только предлагала иную систему взглядов (отчасти копировавшую структуры Старого порядка), но и содействовала образованию активного меньшинства, которое построило режим Реставрации[60].

Обновленный “Французский ежегодник”, таким образом, характеризуется ярко выраженным мировоззренческим плюрализмом и успешно преодолевает не только теоретико-методологическую одномерность прежнего издания[61], но и наметившееся с середины 70-х годов определенное “отставание” от важнейших тенденций мировой исторической науки (школа “Анналов”)[62]. Вместе с тем редакция не приемлет резко политизированных дискуссий зарубежной историографии, которые при общей тенденции к “кантонизации”, расщеплению исследовательского поля на отдельные небольшие секторы (“микрообъекты”) парадоксальным образом снижают интерес к эмпирическим вопросам[63]. Напротив, “особое лицо” (по выражению А.В. Адо) отечественного франковедения во многом определяется процессом эволюционной “смены вех”, не сопровождавшимся ни шумной полемикой, ни “развенчанием авторитетов”. Отсутствие “драки на межах”, по мнению А.В. Чудинова, позволило сохранить заметную преемственность с предшествующей эпохой[64] и, следовательно, ослабить идеологическое начало в размышлениях ученых. Поэтому, в отличие от многих современных изданий, специализирующихся на обсуждении новейших методологий, содержание первых выпусков Ежегодника составляют, в основном, статьи по конкретной проблематике, где такие методики применяются; в некотором смысле его кредо можно сформулировать как “новый взгляд на старые сюжеты”. Следует, однако, заметить, что указанные нами различные подходы к проблемам Французской революции и французского дворянства[65], к огромному сожалению, остаются лишь на позициях сосуществования, а не реального взаимодействия и конструктивного диалога.

Прежний Ежегодник играл важную роль координационного центра исследований, осуществлявшихся по всей стран. Помимо московских и ленинградских историков на страницах “старого” издания вышли работы 42 авторов, представляющих достаточно обширную и разнообразную “географию”[66]. Настоящая редакция постаралась максимально сохранить преемственность в данном отношении: в первых двух выпусках приняли участие специалисты из Брянска, Казани, Ростова-на-Дону, Санкт-Петербурга, Саратова.

Следует положительно оценить и включение в первый том библиографии работ на русском языке, изданных в 1986-1999 гг., по проблемам Французской революции. Однако такого рода информация о современном состоянии мирового и отечественного франковедения должна быть, на наш взгляд, в дальнейшем существенно расширена. Целесообразным с этой точки зрения выглядело бы и введение раздела научной критики, публикации подробных рецензий о наиболее важных трудах по истории Франции. В целом же необходимо отметить определенный успех возобновленного “Французского ежегодника”, сумевшего не только сделать значительный шаг вперед в области современных теоретико-методологических подходов, но и органично соединить их с лучшими традициями прежнего издания.

[2] Французский ежегодник. Статьи и материалы по истории Франции. 1958. М. 1959, с. 5.

[3] Застенкер Н.Е. Ук. соч., с. 173.

[4] Тома “Французского ежегодника” не имеют порядковой нумерации; однако в дальнейшем изложении мы для краткости будем обозначать Ежегодник 2000 года как первый том, Ежегодник 2001 года как второй том.

[5] Французский ежегодник 2000: 200 лет Французской революции 1789-1799 гг. Итоги юбилея. М. 2000, с. 3.

[6] История Французской революции оставалась одной из главных и постоянных тем “старого” Ежегодника: в 30 томах издания было опубликовано около 70 статей советских и иностранных авторов, а в 1989 г. вышел специальный том под названием “200 лет Великой французской революции”. Непреходящее внимание к этой теме, по мнению С.В. Оболенской, более 20 лет занимавшей пост ответственного секретаря редакции, определялось тремя причинами. Во-первых, позицией руководителей (В.М. Далина, А.З. Манфреда), для которых Революция оставалась самым важным сюжетом собственных исследований; во-вторых, тем, что советское франковедение находилось тогда в поре расцвета; наконец, формированием целой научной школы, связанной с именем А.В. Адо. (См.: Оболенская С.В. Первая попытка истории “Французского ежегодника”. – Французский ежегодник 2002. М. 2002; Чудинов А.В. Смена вех: 200-летие Революции и российская историография. – Французский ежегодник 2000, с. 6-7).

[7] Чудинов А.В. Ук. соч., с. 5, 23.

[8] Блуменау С.Ф. В поисках новых подходов: 200-летие Революции и французская историография. – Французский ежегодник 2000, с. 24-45; Бовыкин Д.Ю. Термидор: старые проблемы и новые споры. – Там же, с. 88-102; Пименова Л.А. Французская монархия конца Старого порядка в современной историографии: между историей политической культуры и историей политических событий. – Там же, с. 46-67; Чудинов А.В. Ук. соч., с. 5-23.

[9] Блуменау С.Ф. Ук. соч., с. 24-25.

[10] См. об этом: Чудинов А.В. Просвещенная элита (из истории понятия). – Французский ежегодник 2001. М. 2001, с. 118-125.

[11] Пименова Л.А. Ук. соч., с. 46.

[12] Блуменау С.Ф. Ук. соч., с. 25.

[13] Пименова Л.А. Ук. соч., с. 50-51.

[14] Уваров П.Ю. Социальная история французского дворянства на перекрестке герменевтики и эмпиризма. – Французский ежегодник 2001, с. 8-10.

[15] Пименова Л.А. Ук. соч., с. 53-54. Вполне закономерно поэтому второй раздел первого тома Ежегодника носит название “Люди Революции”. (Гладышев А.В. Сен-Симон в 1802 г. Портрет на фоне интеллектуальной жизни эпохи. – Французский ежегодник 2000, с. 201-221; Егоров А.А. Генерал Бернадот в Вене в 1789 г. (эпизод дипломатической истории конца XVIII в.). – Там же, с. 168-175; Ловчев В.М. Каррье в 1794 г. – Там же, с. 136-152; Ростиславлев Д.А. Людовик XVIII и политическая программа французской эмиграции (по материалам АВПРИ). – Там же, с. 176-200; Тырсенко А.В. Конституционный оракул (Политические идеи Э.Ж. Сийеса в III году Республики. – Там же, с. 153-167. К “биографическому” жанру тяготеют и отдельные сюжеты из второго тома Ежегодника: Бовыкин Д.Ю. “Отцы нации”: создатели Конституции III года Республики. – Французский ежегодник 2001, с. 230-246; Демьянов А.А. Клуб 1789 года. Люди и идеи. – Там же, с. 166-170.

[16] Блуменау С.Ф. Ук. соч., с. 26, 29; Он же. От социально-экономической истории к проблематике массового сознания. Французская историография революции конца XVIII в. (1945-1993 гг.). Брянск. 1995, с. 104-105, 221, 240-241. См. также: Пименова Л.А. Ук. соч., с. 55-58.

[17] Дюма Ж. Об изучении элит в современной историографии. – Французский ежегодник 2001, с. 131.

[18] Размышлениям над этим непростым вопросом посвящена отдельная статья Ежегодника: Чудинов А.В. Депутаты-предприниматели в Учредительном Собрании (1789-1791). – Французский ежегодник 2001, с. 153-164. В этой связи огромный интерес представляет рассмотрение одной из первых попыток определения “движущей силы” Французской революции (см.: Гладышев А.В. “Артисты”, “легисты” и “буржуа” (К.А. Сен-Симон о творцах Французской революции). – Французский ежегодник 2001, с. 247-261). Указанная проблематика стала одной из главных причин “смены вех” в отечественной историографии и вполне закономерно вызывает повышенный интерес в научном сообществе (см.: Чудинов А.В. Смена вех… с. 17-20; Тырсенко А.В. Фельяны (У истоков французского либерализма). М. 1999; Он же. Новый опыт биографического словаря: “Словарь депутатов Учредительного Собрания” Эдны Хинди Лёмэй. – Исторические этюды о Французской революции. Памяти В.М. Далина. М. 1998, с. 121-124; “Круглый стол”. Французская революция XVIII в. и буржуазия. – Новая и новейшая история, 2002, № 1, с. 80-112).

[19] Так, историк не может обойтись без анализа понятий и выражений, с помощью которых данное общество осмысливало свою собственную реальность. Однако их интерпретация должна подчиняться логике изучаемой, а не современной эпохи. Небезопасно также считать равноценными интеллектуальными инструментами термины, порожденные прошлым, и понятия, созданные сегодняшними социальными науками (“патрициат”, “феодальная революция”. “трехчленная система деления общества” и т.д.), хотя исследователь не может обойтись без тех и других. Французский ученый Р. Десимон убежден, что только семантический анализ обозначений дворянства, “взятых не изолированно, а в их взаимных связях, и исследование различных способов употребления титулов в зависимости от контекста”, позволили бы одновременно воссоздать смысловую ткань дворянской жизни и избежать разного рода затруднений. (Десимон Р. Дворянство, “порода” или социальная категория? Поиски новых путей объяснения феномена дворянства во Франции Нового времени. – Французский ежегодник 2001, с. 23. См. также: Уваров П.Ю. Ук. соч., с. 8-9). Подобную тенденцию стoит, видимо, считать общей для современной социальной истории. Переосмысление “универсальных” категорий активно ведется и применительно к сельскому обществу (см.: Béaur G. Les catégoties sociales à la campagne: repenser un instrument d’analyse. – Annales de Bretagne et des Pays de l’Ouest (Anjou, Maine, Touraine). Rennes. 1999, tome 106, № 1, р. 159-176).

[20] Дюма Ж. Ук. соч., с. 129-132.

[21] Десимон Р. Ук. соч., с. 32.

[22] Дюма Ж. Ук. соч., с. 133; Пименова Л.А. Ук. соч., с. 46-47. Это явление французской историографии также относится к одному из приоритетных направлений и охватывает не только феномен “элит”, но и историю “простолюдинов” (см. рецензию: Schaub J.-F. Révolutions sans révolutionnaires? Acteurs ordinaires et crises politiques sous l’Ancien Régime (note critique). – Annales. Histoire Sciences Sociales, 2000, № 3, р. 645-653).

[23] Пименова Л.А. Ук. соч., с. 58, 64. Система клиентурно-патерналистских связей была одинаково характерна и сельскому обществу (см.: Lucas C. Résistances populaires à la Révolution dans le sud-est. – Mouvements populaires et conscience sociale, XVI-XIX siècles. Actes du Colloque recueillis et présentés par J. Nicolas. Paris, 24-26 mai 1984. Maloine. 1985, p. 478-481; Tudesq A.-J. Le monde paysan dans le système politique censitaire: un absent ou un enjeu? – Annales de Bretagne et des Pays de l’Ouest (Anjou, Maine, Touraine). Rennes. 1982, tome 89, № 2, р. 222-223). Однако неформально существовавшие сельские “кланы”, неизбежно выпадавшие из рамок либерально-демократических теорий, часто механически противопоставляются “классическим” городским связям господства/ подчинения.

[24] Бовыкин Д.Ю. “Отцы нации”… с. 216-246; Демьянов А.А. Ук. соч., с. 165-186; Тырсенко А.В. Этика либеральной элиты (по работам Э.Ж. Сийеса). – Французский ежегодник 2001, с. 138-152.

[25] Уваров П.Ю. Ук. соч., с. 11.

[26] Десимон Р. Ук. соч., с. 17, 35.

[27] Пименова Л.А. Ук. соч., с. 65.

[28] Так, исследования элит, с точки зрения Ж. Дюма, кардинально обновились благодаря методу просопографии (коллективной биографии группы, обладающей определенным числом общих черт). Ценность его определяется именно возможностью расширения хронологических и географических рамок изучения. См.: Дюма Ж. Ук. соч., с. 135-136.

[29] Десимон Р. Ук. соч., с. 15; Дюма Ж. Ук. соч., с. 136; Уваров П.Ю. Ук. соч., с. 12.

[30] Чудинов А.В. Просвещенная элита… с. 124-125. Автор вместе с тем справедливо отмечает, что понятие “элита” едва ли можно считать полностью устоявшимся даже для французской историографии: разные авторы вкладывают в него далеко не всегда одинаковое содержание, предлагают для него свои определения и спорят о границах его применения (см.: Блуменау С.Ф. От социально-экономической истории… с. 83-92, 97-109, 126-135, 221-222, 240-244).

[31] В целом в 30 томах “старого” Ежегодника по проблемам Новой истории было опубликовано более 300 статей, новейшей – около 160 и истории средних веков – 16. На страницах издания выступили 68 иностранных авторов (среди них – 55 из Франции), а некоторые из них стали его постоянными участниками (А. Собуль, В. Марков, Я. Емниц). См.: Оболенская С.В. Ук. соч. Невнимание к средневековой истории не раз отмечалось в критической литературе. См. рец.: Адо А.В. – Новая и новейшая история, 1978, № 5, с. 180; Смирнов В.П. – Там же, 1981, № 4, с. 187.

[32] Чудинов А.В. Просвещенная элита… с. 125.

[33] Крылова Ю.П. “Остерегайтесь светских волокит!” Рыцарь Жоффруа де Ла Тур Ландри о благородном обществе. – Французский ежегодник 2001, с. 77-88; Малов В.Н. Новый источник: регистры дарений Карла IX. – Там же, с. 89-96; Савицкий Е.Е. Знатность в Нормандии начала XI в.: ситуативные формы восприятия и социальная идентичность. – Там же, с. 54-76; Сидоров А.И. Каролингская аристократия глазами современников. – Там же, с. 36-53; Шишкин В.В. Дворянское окружение Людовика XIII. – Там же, с. 97-117.

[34] Бурден Ф. Революционная аккультурация: борьба за новую социабильность. – Французский ежегодник 2001, с. 201-215.

[35] Блуменау С.Ф. В поисках новых подходов… с. 36, 45.

[36] Речь здесь идет о культуре в широком смысле слова, включающей проблемы распространения идей Просвещения и связанных с ним сдвигов в умонастроениях, формирование нового человека в ходе Революции.

[37] Вопрос о соотношении и связях феномена Просвещения и Революции во французской историографии решается, как правило, либо в сторону их преемственности (Ф. Фюре, Р. Мюшамбле, Г. Шоссинан-Ногаре, отчасти – Д. Рише), либо в сторону разрыва (Р. Шартье, Д. Тэйлор, Т. Тэкетт). См. об этом: Блуменау С.Ф. От социально-экономической истории… с. 221-222, 227, 285-288; Пименова Л.А. Как человек становится революционером? (рец. на кн.: Э.Х. Лемэ, Э. Патрик, Ж. Феликс. Революционеры за работой. Учредительное собрание 1789-1791. Оксфорд, 1996; Т. Тэкетт. Становясь революционером: депутаты Национального собрания Франции и возникновение революционной культуры. Принстон, 1996). – Одиссей 2000. М. 2000, с. 275-287.

[38] Каганович Б.С. Язык Французской революции (о неопубликованной работе К.Н. Державина). – Французский ежегодник 2000, с. 126-135; Сергиенко В.Ю. Французская революция глазами конституционных монархистов (опыт эмиграции). – Французский ежегодник 2001, с. 187-200.

[39] См. об этом: Блуменау С.Ф. “Ревизионистское” направление в современной французской историографии Великой буржуазной революции конца XVIII в. Брянск. 1992.

[40] Ведущими научными направлениями во французской историографии сегодня считаются неолиберальное, неоконсервативное (оба в рамках “критического”, ревизионистского видения Революции) и “якобинсткое” (“классическое”). Подробнее об их политических и научных приоритетах см.: Блуменау С.Ф. В поисках новых подходов… с. 27-35.

[41] Свидетельством тому может стать выход в свет в 1999-2000 гг. нескольких научных трудов, посвященных непосредственно феномену Террора: Чудинов А.В. Утопии века Просвещения. М. 2000; Gérard A. “Par principe d’humanité…” La Terreur et la Vendée. Paris. 1999; Gueniffey P. La politique de la Terreur. Essai sur la violence révolutionnaire 1789-1794. Paris. 2000. Анализ этих концепций см.: Бовыкин Д.Ю. Революционный террор во Франции XVIII в.: новейшие интерпретации. – Вопросы истории, 2002, № 6, с. 144-149.

[42] О наиболее распространенных теориях, объясняющих возникновение Террора, см.: Чудинов А.В. Суровое “счастье Спарты” (современники Французской революции о феномене Террора). – Человек эпохи Просвещения. М. 1999, с. 173-187.

[43] Блуменау С.Ф. В поисках новых подходов… с. 28-29, 35.

[44] Блуменау С.Ф. От социально-экономической истории… с. 229-230, 235.

[45] Политика, по логике робеспьеристов, всемогуща. Ей противостоит воля отдельных людей, которую можно (и даже необходимо) подавить во имя общего блага (см.: Чудинов А.В. Утопии века Просвещения… с. 32-42, 65-78). Будущее принадлежит человеку обновленному, освобожденноу от груза прошлого. Это убеждение, по мнению А. Жерара, создало особенный тип революционера, (выступающего в его монографии под нарицательным именем “Правоверного”), идеальным воплощением которого является Ж.-Б. Каррье. (См. о нем также статью В.М. Ловчева в первом томе “Французского ежегодника”, с. 136-152).

[46] Gérard A. Op. cit.

[47] Furet F. Terreur. – Dictionnaire critique de la Révolution française. Paris. 1988, p. 156-169; Gérard A. Op. cit.; Mazauric C. Terreur. – Dictionnaire historique de la Révolution française. Paris. 1989, p. 1020-1025.

[48] Генифе П. Французская революция и Террор. – Французский ежегодник 2000, с. 68-87.

[49] Следует, правда, заметить, что ни одна из указанных нами монографий о Терроре (сн. 41) жестко не укладывается в рамки тех трех концептуальных стратегий, наследниками которых формально являются авторы. При этом центром притяжения остается неолиберальная трактовка проблемы. См.: Бовыкин Д.Ю. Революционный террор… с. 146-147.

[50] Генифе П. Ук. соч.

[51] Так, мысли, высказанные в 1988 г. Е.Б. Черняком с опорой на марксистское толкование Революции, на первый взгляд, созвучны тем выводам, к которым приходит П. Генифе, говоря о финальной стадии якобинского Террора. См. об этом: Бовыкин Д.Ю. Революционный террор… с. 147.

[52] Бачко Б. Культурный поворот III года Республики. – Французский ежегодник 2000, с. 103-125; Бовыкин Д.Ю. Термидор: старые проблемы… с. 88-102.

[53] Анализ эволюции отношения к этому периоду в отечественной и зарубежной историографии см.: Бовыкин Д.Ю. Термидор или Миф о конце революции. – Вопросы истории, 1999, № 3, с. 149-161.

[54] На сегодняшний день он является одним из авторитетных специалистов по периоду Термидора. См.: Baczko B. Comment sortir de la Terreur. Thermidor et la Révolution. Paris. 1989; Бачко Б. Робеспьер и Террор. – Исторические этюды о Французской революции… с. 141-154.

[55] Бачко Б. Культурный поворот…

[56] Бовыкин Д.Ю. Термидор: старые проблемы…

[57] Там же, с. 89.

[58] Там же, с. 102.

[59] Бурден Ф. Ук. соч.

[60] Там же, с. 215.

[61] Например, хорошо известный симпозиум 1970 г. по проблемам якобинской диктатуры выявил некоторую нетерпимость руководителей “Ежегодника” к инакомыслию (его материалы были полностью опубликованы во “Французском ежегоднике 1970”). См. об этом: Гордон А.В. Великая французская революция, преломленная советской эпохой. – Одиссей 2001. М. 2001, с. 311-336. Впрочем, нельзя сказать, что редакция до конца осталась глухой к новым подходам в изучении Революции. Статьи М. Вовеля (ФЕ-1983, 1984), Е.Б. Черняка и А.И. Фурсова (ФЕ-1987) во многом способствовали пересмотру прежних концепций.

[62] См. об этом: Оболенская С.В. Ук. соч.

[63] Особенно ярко эта тенденция просматривается на творчестве неолибералов, занимающих с 80-х годов ведущие позиции в историографии революции (см.: Блуменау. В поисках новых подходов… с. 28).

[64] Чудинов А.В. Смена вех… с. 23.

[65] Так, в ФЕ-2000 и ФЕ-2001 одновременно вышли статьи ученика Ф. Фюре, представителя четвертого поколения школы “Анналов” П. Генифе и ученика А. Собуля, главного редактора журнала Annales historiques de la Révolution française Ф. Бурдена; в ФЕ-2002 два видных представителя соперничающих направлений – “классического” (К. Мазорик) и “критического” (М. Озуф) – опубликовали очерки соответсвенно о Собуле и Фюре.

[66] См.: Оболенская С.В. Ук. соч.

Е.М. Мягкова,

к.и.н., Институт истории

Тамбовского государственного

университета имени Г.Р. Державина